Довод был веским и решение было принято советом. Вместо того, чтобы продолжать наступление на северо-восток, армия Тюдора наступала с востока на юг по направлению к Лестеру. Генрих все еще улыбался и произносил речи перед горожанами; он все еще безжалостно и публично наказывал любого, кто осмеливался грабить или угрожать населению, но в душе ему все труднее было скрывать свою тревогу. Толбот казался достаточно искренним, но не исключено, что Уильям Стэнли присоединился к нему лишь с целью деморализовать его армию путем отступления в самый решающий момент сражения.
Он сказал своему преданному охраннику, что желает ехать верхом без сопровождения. Генрих все дальше и дальше отдалялся от основной части своей армии, оставляя ее позади. Он в отчаянии решал, что было более опасным: предосторожность, которая могла посеять сомнение в доверии к Стэнли и заставить их повернуть обратно к Глостеру, или притворство в искренности. Был хмурый ненастный день, и Генрих, изнемогающий от усталости, не заметил наступления сумерек. Когда его выносливая лошадь, с трудом передвигаясь, споткнулась и от резкого толчка Генрих оторвался от своих размышлений, вокруг него были пустые поля. Было так темно, что он едва мог различать землю. Ночь вступала в свои права. Ни звезд, ни луны – где они? Далеко ли он уехал вперед? А может быть он отстал? Может ушел на север от своей армии? А может на юг? Генрих, худой и болезненный, знал, что если он проведет ночь в поле и к тому же промокнет под приближающимся дождем или от холодной августовской росы, то заболеет. Он заставил свою лошадь снова двинуться вперед. Он не останется здесь.
До наступления полной темноты он подъехал к сбившимся в кучу хижинам. Деревня была настолько мала, что если у нее и было название, то оно было известно лишь ее жителям. На его оклик никто не ответил. Но когда он резко ударил рукояткой меча по двери, раздался сердитый голос.
– Открывай! – сказал Генрих. – Открывай, я говорю!
Дверь медленно открылась. Хорошо, что Генрих слез с лошади и сумел протиснуть свое тело в доспехах в образовавшуюся щель. В противном случае дверь захлопнулась бы снова. Как только деревенский мужик увидел, что перед ним всего лишь один человек, а не армия, способная заставить его подчиниться их воле, крестьянин не захотел впустить Генриха. Но под напором Генриха ему пришлось тут же отступить. Как только Тюдор вступил в дом, он тут же начал задыхаться от зловония. Ему снова захотелось выйти на свежий воздух. Но он передумал. Здесь, в доспехах и со своим мечом в ножнах, он был спасен от сырости и вероятности встречи с людьми из банды Глостера.
– Меня застигла в пути ночь. Я ищу кров, – тихо сказал Генрих. – Я не причиню вам зла. Ступай, накорми и напои мою лошадь. Ты будешь вознагражден.
Хмурый взгляд не обещал ни гостеприимства, ни надежды. Генрих посмотрел на дрожащий тусклый свет единственной свечи и потянулся к рукоятке меча. Хрупкая фигура мужчины отделилась от мрака и вышла.
– Чья это земля? – спросил Генрих.
Мужчина пробормотал имя, которое ни о чем не говорило Тюдору, и тогда Генрих спросил, как давно эта земля принадлежит этому землевладельцу.
– Недавно. Совсем недавно.
Генрих подцепил грубый на трех ножках стул в углу и сел, облокотясь спиной о стену. Заставить говорить этого мужика было так же трудно, как и его собаку. Но в хмурых глазах, полных отчаяния, было что-то, что вызывало любопытство у Генриха. Мужчина не голодал. Движения мальчика, ушедшего кормить лошадь, были слишком быстрыми для больного или слабого. Эти земли не были такими плодородными, как на юге, но не были они и такими плохими, как некоторые земли в Уэльсе. Поэтому, рассуждал Генрих, не так уж трудно было выжать из этих земель все необходимое для существования. Конечно, у человека может быть личное горе, но лицо мужчины выражало безысходность, а не печаль. Да и к тому же, чем больше Генрих пытался вытянуть информации из этого глупца, тем меньше времени у него оставалось на его личные опасения.
– Ваш землевладелец хороший? – спросил Генрих. Странным было услышать подобный вопрос от рыцаря в доспехах, и в глазах крестьянина загорелась искорка интереса.
– Неплохой. Но он скоро уйдет и придет другой.
– Он стар? Болен?
В ответ Генрих получил отрицательный немой кивок. Открылась дверь, задрожало пламя свечи. Генрих потянулся к своему мечу. Мужик стал судорожно глотать воздух и отпрянул назад. Оказалось, что это вернулся мальчик, и Генрих снова опустил руку, но оборонительный жест подействовал, старик придвинулся ближе, внимательно вглядываясь в бледное, уставшее лицо Генриха.
– Голоден?
Генрих молча кивнул головой. На этот раз мужик произнес что-то в полумрак позади себя. Вышла женщина с деревянной чашей и коркой хлеба в руках. Эль на дне чаши был чуть лучше воды, но Генрих пил с жадностью, а затем откусил хлеб. Это может показаться странным, но предложенное гостеприимство требовало аналогичной учтивости со стороны Генриха в силу его воспитания. В доме человека, уважившего тебя, ты должен вести с ним приятную для него беседу.
– Урожай ожидаете хороший? – спросил Генрих, отбрасывая назад свой капюшон.
Работяга пожал плечами.
– Всходы хорошие. А урожай – кто знает?
Наступила заминка, и Генрих вдруг обнаружил, что его все больше и больше интересуют чуждые ему заботы.
– Если всходы хорошие, так почему урожай может быть плохим? – спросил он.
Наступило долгое молчание; крестьянин изучал свои грубые, в шрамах руки. Затем он медленно поднял голову, словно пристальный взгляд Генриха заставил его говорить. На его лице появилась злость и горечь.
– Потому что люди, подобные вам, уничтожат урожай во время войны.
Первое, что промелькнуло в голове у Генриха, то, что рядом с деревней расположилась лагерем либо его собственная армия, либо армия Глостера. Второе – это все-таки должна быть его армия Непохоже, чтобы Глостер смог переместить такую огромную массу людей и так далеко от Лестера без шума. Его лицо выражало заинтересованность и спокойствие. И это спокойствие наконец-то развязало язык крестьянина.
– Никто так не страдает, как мы. Лорд разбирает дела и заставляет нас убирать его урожай и часть нашего урожая, которая принадлежит ему. В противном случае, он берет пенни за аренду. Священник берет свою десятую часть. Все, что остается – мое, если солдаты и их лошади не вытопчут все поле.
Тюдор прожевал хлеб и выпил еще один глоток эля. Бесполезно говорить этому человеку о замыслах или о необходимости. Он знает только свои личные потребности и ему нет дела до общего блага. Да и стоит ли объяснять ему, что одни страдают ради блага других, если эта теория была выше понимания крестьянина.
– Армии не будут сражаться здесь, – произнес, наконец, Генрих. Это было похоже на правду, если только Глостер не передвигался слишком быстро. В любом случае Генрих уже был готов предложить утешение крестьянину взамен его молчания. Он был уже не рад, что так бездумно развязал ему язык. У Генриха были беды и похуже.
– Какое это имеет значение, – выражение злости на лице крестьянина сменилось отчаянием. – Когда я был ребенком, королем был Генрих. Затем к власти пришел Эдвард, а с ним и новый землевладелец. Потом Эдварда сменил снова Генрих и опять другой землевладелец, затем Эдвард, затем Ричард, сейчас снова Генрих. И каждый раз лорд новый, и снова надо платить аренду. Будет война или нет – все равно ничего не останется.
– Почему? Ты ведь уже заплатил ренту. – Генрих пожалел о том, что задал этот вопрос. Но слова слетели с его губ раньше, чем он успел подумать.
– Да, я заплатил, и об этом записано в книжке лорда. Но у нового владельца будет новая книга без единой записи. Новый управляющий ничего не будет знать, а старый ничего не будет помнить.
– Так, – сказал Генрих, помимо воли заинтересовавшись разговором. Это была поучительная игра. Он должен запомнить все и сделать что-нибудь, если сможет.
– Ты должен требовать расписку от землевладельца об уплате ренты, – посоветовал он.
– Кто узнает, что написано на бумаге. Бумага приносит только беду.
Генрих готов был рассмеяться отчасти по поводу подозрения крестьянина к написанному слову, а отчасти от сознания того, что замечание было весьма правдивым. Если бы он не получил письмо, в котором ему предложили корону, разве был бы он сейчас здесь? С точки зрения тренировки интеллекта, этот вопрос был интересным. Как безграмотный человек мог узнать, что написано в расписке?
– Я подскажу тебе, – сказал Генрих. – У тебя должна быть своя собственная книга. Отнеси ее к священнику и пусть он в ней укажет день, год и величину арендной платы. Служащий лорда или управляющий должен скрепить все это печатью лорда, когда ты будешь платить или приносить свой урожай. Тогда для тебя и для других все станет ясно.
Наступило долгое молчание. Глаза Генриха закрылись, и он утомленно прислонился к стене. Он не верил в то, что этот человек или его внук отважится причинить ему зло. Они никогда не смогут воспользоваться его лошадью или доспехами и поэтому нечего бояться, что они причинят ему зло. И все же он не мог уснуть из-за неудобств, а также из-за намерений отчима, которые не давали ему покоя.
– Священник не сделает это бесплатно.
Глаза мгновенно открылись. Свеча догорела, и темная тень старика притаилась перед ним. Генрих повернул голову, и ощутил боль в шее. Он осознал, что задремал. Генрих воздерживался от истерического хохота при мысли о том, к какой важной проблеме было приковано внимание короля Англии и в каком темпе шла беседа, если один из ее участников мог дремать между высказываниями.
– Это стоит того, чтобы отдать священнику несколько яиц и одного или двух цыплят, – посоветовал Генрих и снова закрыл глаза.
– Но поставит ли лорд или его служащий печать?
Может быть, стало светлее? Генрих посмотрел вверх через отверстие для дыма в крыше. Возможно, но все еще была ночь.
– Если вы пойдете все вместе, всей деревней платить арендную плату, – продолжал Генрих, – если у каждого будет книга и если каждый заплатит, тогда священнику этого будет достаточно, и он пойдет с вами. А если священник будет с вами, служащий или управляющий скорее всего поставит вам печать.
– Возможно.
Снова наступило молчание. Минуты медленно превращались в часы. Генриха охватил более глубокий сон. Он даже не почувствовал, как рука крестьянина поддерживала его, когда он покачнулся в одну сторону. Он открыл глаза только тогда, когда судорога свела шею, и он ощутил острую боль. Небо казалось серым через отверстие для дыма. Генрих протянул руку к шее и застонал.
– Хотите пить?
Ему протянули наполненную чашу. Генрих взял ее, выпил и снова застонал, когда повертел головой из стороны в сторону. Он встал, и ему тут же предложили руку, чтобы он не потерял равновесие.
– В следующий раз, когда буду платить за аренду, я попытаюсь сделать так, – сказал крестьянин, как будто последнее высказывание относительно арендной книги было произнесено только что. Генрих открыл дверь и вышел на воздух. Воздух был приятный и свежий; он забыл о зловонии в хижине и вспомнил о нем только сейчас. Мальчик проскользнул за его спиной и пошел за лошадью под навес. Генрих приподнял нижний край доспехов, нащупал нижнее белье и помочился. Он ощутил жуткий голод. Он знал, что его люди неистовствуют от беспокойства за него, но глаза его сверкали от удовольствия. Он повернулся и улыбнулся. Ему хотелось дать что-нибудь этому крестьянину. Но у него не было с собой кошелька, а оставить кольцо или драгоценность означало бы скорее подвергнуть опасности крестьянина, чем вознаградить его.
– В течение многих лет, иомен, начиная с сегодняшнего дня, ты можешь говорить детям твоих внуков, что Генрих, король Англии спал в твоем доме, ел твой хлеб, пил твой эль, а сам должен помнить, что король Генрих говорил тебе о том, как найти справедливость в своем деле об уплате аренды. Я обещаю это тебе. Во имя крыши над головой, хлеба и эля, которые ты мне предложил, твой землевладелец сам поставит печать в твоей книге, и у тебя не будет нового землевладельца в этом сезоне уборки урожая. Как твое имя и как называется твоя деревня?
– Дж… Джон, милорд, – было видно, как дрожал этот человек. – Джон из Каннок Вуда.
– Я запомню ради твоего блага.
Не раздумывая, он пришпорил лошадь и ускакал.
При свете дня Генрих не боялся сбиться с пути. Все дороги вокруг вели в Ликфилд, где должна была разбить лагерь его армия, и он не сомневался, что они будут оставаться там, пока он не появится. Его прибытие встретили с ликованием, близким к истерике. Джаспер постарел на двадцать лет за эту ночь. Его лицо было покрыто пятнами от слез. Уильям Брэндон упал на колени и, обхватив руку Генриха, разразился мучительными рыданиями человека, который увидел воскресшего из мертвых. Даже сдержанный Пойнингс побледнел так, что Генриху казалось, он потеряет сознание. Все стояли с покрасневшими глазами в полной растерянности, потрясенные до такой степени, что едва могли о чем-либо спрашивать.
– Что это значит? – мягко спросил Генрих. – Разве я ребенок и не могу уехать на несколько часов без присмотра?
– Никогда больше, – воскликнул Брэндон, – никогда больше я не упущу вас из вида. Если в следующий раз вы захотите побыть в одиночестве, вам придется прежде меня убить. Никогда больше я не разлучусь с вами. Я не переживу вторую такую ночь.
– Что это за шалости, Генрих? – Джаспер не мог сдержать злости в голосе. Он очень переживал. – Ты заблудился?
Сказать правду, означало бы только добавить беспокойства дяде. И кроме того, это нанесло бы ущерб его достоинству.
– Конечно же, я не заблудился, – запальчиво сказал Генрих. – Если бы я заблудился, как бы я нашел вас так легко? Я похож на человека, который блуждал всю ночь? Уильям, помоги мне встать.
– Где ты был?
– Я… – Генрих посмотрел на покрасневшие глаза, решительно сжатые рты с покусанными губами. Он хотел сказать, что провел ночь с женщиной в Канноке, но не смог дать такое легкомысленное объяснение этим уставшим людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50