— Понимаю, — Хассан предугадал, что сейчас последует.
— Он направился в Цюрих на машине, выехал на автотрассу Е17 и увеличил скорость до ста сорока миль…
— И вы потеряли его, — докончил Хассан, чувствуя в равной мере удовлетворение и беспокойство.
— У нас такси и посольский «Мерседес».
Хассан представил себе карту Европы. Он мог направиться в Испанию, Францию, Германию, Скандинавию… в другую сторону он мог поехать в Италию или Австрию… Словом, он исчез.
— Хорошо, возвращайтесь на базу. — Он повесил трубку прежде, чем Тюрин спросил, имеет ли он право отдавать приказы.
Он по-прежнему размышлял, что им теперь делать, когда вернулся Ростов.
— Ну, что? — спросил русский.
— Ваши люди потеряли Дикштейна, — скрывая улыбку, поведал Хассан.
Лицо Ростова потемнело.
— Как?
Хассан рассказал ему.
— И что они теперь делают? — спросил Ростов.
— Я предложил им вернуться сюда. И думаю, они уже еду т.
Ростов хмыкнул.
— И я думал, что нам сейчас предпринять, — продолжал Хассан.
— Первым делом снова найти Дикштейна. — Ростов говорил рассеянно, потому что рылся в папке, что-то разыскивая.
— Да, но кроме того?
Ростов повернулся к нему.
— Переходите к делу.
— Думаю, мы должны найти человека и выяснить у него, что он передал Дикштейну.
Ростов выпрямился, размышляя.
— Да, в самом деле, — задумчиво согласился он. Хассан был польщен.
— Мы должны найти его…
— Это вполне возможно, — прервал Ростов. — Если мы на несколько дней возьмем под наблюдение ночной клуб, аэропорт, гостиницу «Альфа» и здание Евроатома.
Хассан смотрел на Ростова, изучая его высокую стройную фигуру, бесстрастное непроницаемое лицо с высоким лбом и коротко стриженными седеющими волосами. Я прав, подумал Хассан, и ему придется признать это.
— Вы правы, — сказал Ростов. — Я должен был подумать об этом.

Глава шестая

Оксфорд менялся куда медленнее, чем населяющие его люди. Можно предугадать происшедшие в нем перемены: он несколько расширился, на улицах стало больше машин и магазинов с невиданным прежде разнообразием витрин, на тротуарах появилось больше прохожих. Но главное, что определяло лицо города, все же осталось: кремовая окраска старинных каменных стен колледжей, высокие проемы арок и проходов, сквозь которые порой можно увидеть на удивление зеленое покрытие газонов и пустынные мощеные внутренние дворики.
Студенческая поросль предстала перед ним совершенно новым поколением. И на Ближнем Востоке, и в Европе Дикштейн привык видеть мужчин с волосами, падающими на уши, с оранжевыми и розовыми шейными косынками, в колоколооб-разных брюках и сапожках на высоких каблуках; конечно же, он не ждал, что встретит облик поколения 1948 года — твидовые пиджаки, грубошерстные брюки, фирменные оксфордские рубашки и галстуки от «Халла». Но он не был готов к тому, что предстало его глазам. Многие ходили просто босиком или в сандалиях на босу ногу. Мужчины и женщины носили брюки, которые, с точки зрения Дикштейна. слишком вульгарно подчеркивали формы. Встретив несколько женщин, чьи груди свободно колыхались под легкой тканью цветных блузок, он пришел к выводу, что лифчики окончательно вышли из моды. Вокруг было обилие синего цвета — не только джинсы, но и рубашки из джинсовой ткани, куртки, юбки и даже плащи. А волосы! Вот что действительно поразило его. У мужчин растительность не только закрывала уши, но порой грива волос спадала до середины спины.
Удивляясь и поражаясь, он прошел через центр города и миновал его пределы. В последний раз он шел по этой дороге двадцать лет назад. Стали возвращаться разные мелочи из времен, которые он провел в колледже: знакомство с удивительными звуками трубы Луи Армстронга; его старания избавиться от неистребимого акцента кокни; удивление, почему все, кроме него, так любят выпивку; стремление набрать книг больше, чем успевал их прочитать, так что стопка фолиантов на его столе постоянно росла.
Он попытался понять, сильно ли его изменили годы. Не очень, подумал он. Тогда он был испуган и искал себе укрытие от мира: теперь такой крепостью для него стал Израиль, но вместо того, чтобы обитать в ней, он вынужден покидать её и драться, чтобы сберечь свое убежище. Тогда, как, впрочем, и теперь, он придерживался умеренно социалистических взглядов, зная, что общество далеко от идеалов справедливости, но сомневаясь, что его можно улучшить. Становясь старше, он обретал знания и умения, но не мудрость. В сущности, он знает больше, но понимает куда меньше, чем раньше.
Тогда он был в какой-то мере счастлив, решил он. Он знал, кто он такой и что должен делать. Он представлял, какая жизнь его ждет и как он должен будет себя вести в ней: и хотя его взгляды в принципе остались такими же. Как и в 1948 году, теперь он был более уверен в них. Тем не менее, в юные годы Дикштейн надеялся, что к нему ещё придет счастье, которое пока ему не встретилось, но по мере того как шли годы его надежда слабела. И эти места болезненно напомнили ему о том. Что прошло. И особенно этот дом.
Он остановился, рассматривая его. Совершенно не изменился: все такая же бело-зеленая окраска стен, садик перед входом, все такие же заросли. Открыв калитку, он прошел по дорожке к парадным дверям и постучал в них.
Надо ли было сюда приходить? Эшфорда могло не быть дома, он мог уже к этому времени скончаться или просто уехать на каникулы. Дикштейну стоило бы первым делом позвонить в университет и проверить. Но если расспрашивать надо было бы осторожно и между делом, так уж лучше рискнуть и потерять немного времени. Кроме того, ему захотелось по прошествии стольких лет посмотреть на старые места.
Дверь открылась, и женщина на пороге спросила:
— Да?
Дикштейн похолодел от потрясения. У него невольно приоткрылся рот. Его качнуло, и он ухватился за стенку, чтобы обрести равновесие. Он не мог скрыть изумления.
Это была она, и ей по-прежнему было двадцать пять лет.
— Эйла…
Она смотрела на странного невысокого человека в дверях. Он выглядел типичным преподавателем с кафедры в своих круглых очках, в старом сером пиджачке и коротко стриженными волосами. В нем не было ничего необычного или странного, когда он предстал на пороге, но, подняв на неё глаза, он буквально посерел.
Нечто подобное уже случилось с ней однажды, когда она шла по Хай-стрит. Почтенный пожилой джентльмен, уставившись на нее, снял шляпу и остановил её со словами: «Я бы сказал, что мы вроде бы не знакомы, но все же…»
Сейчас явно была та же самая ситуация, и поэтому она тут же поправила:
— Я не Эйла. Я Сузи.
— Сузи!
— Говорят, я выгляжу точно, как моя мать в этом возрасте. Вы, очевидно, знали её. Не зайдете ли?
Человек стоял на том же месте. Видно, он приходил в себя от удивления, но лицо его по-прежнему заливала бледность.
— Я Нат Дикштейн. — с легкой улыбкой представился он.
— Очень приятно, — ответила Сузи. — Не хотите ли… — И только тут до неё дошли его слова. Настала её очередь изумляться. — Мистер Дикштейн, — едва не завопила она. Сузи повисла у него на шее и расцеловала его.
— Значит, вы помните, — спросил он, когда Сузи освободила его, обрадованного и смущенного.
— Конечно! Вы все время возились с Езекией. Вы были единственным, кто понимал, что она говорит.
Он снова слегка улыбнулся.
— Езекия, ваша кошка… я и забыл.
— Да заходите же!
Он зашел вслед за ней в дом, и она закрыла двери. Взяв его за руку, она протащила его сквозь квадратный холл.
— Просто потрясающе. Пойдемте на кухню, я там пытаюсь состряпать пирожные.
Она усадила его. Он медленно огляделся, порой чуть заметно кивая, узнавая старый кухонный стол, камин и вид из окна.
— Давайте выпьем кофе, — предложила Сузи. — Или вы предпочитаете чай?
— Лучше кофе. Спасибо.
— Я предполагаю, что вы хотите увидеть папу. Утром он читает лекции, но скоро будет к ленчу. — Она засыпала кофейные бобы в ручную мельничку.
— А ваша мать?..
— Она умерла четырнадцать лет назад. От рака. — Сузи глянула на него, ожидая услышать автоматический ответ: «Мне очень жаль». Он не вымолвил ни слова, но на лице его ясно отразились испытываемые им чувства. Почему-то она сразу как-то прониклась к нему симпатией за такую реакцию. Сузи завертела ручку мельнички. и её треск заполнил помещение.
— Профессор Эшфорд по-прежнему преподает… я все пытаюсь вспомнить, сколько же ему лет. — Дикштейн решил возобновить разговор, когда она кончила молоть кофе.
— Шестьдесят пять, — сказала она. — Он совершенно не меняется. — Шестьдесят пять — это жуткая древность, но папа совсем не выглядит старым, с удовольствием подумала она: ум его по-прежнему остер, как нож. Она решила выяснить, чем Дикштейн зарабатывает себе на жизнь. — Разве вы не эмигрировали в Палестину? — спросила она его.
— В Израиль. Я живу в кибуце. Выращиваю виноград и делаю вино.
Израиль. В этом доме его всегда называли Палестиной. Как папа отреагирует на встречу со старым другом, который ныне отстаивает все то. против чего отец неизменно выступал? Но она знала ответ на этот вопрос: никак, ибо политические взгляды отца носили теоретический характер, не выражаясь в практических действиях. С какой целью приехал Дикштейн?
— Вы в отпуске?
— По делам. Мы, наконец, решили, что наше вино достаточно хорошо для экспорта в Европу.
— Просто здорово. И вы продаете его?
— Изыскиваю возможности для этого. Расскажите мне о себе. Держу пари, что вы явно не профессор университета.
Замечание это несколько смутило её, и она залилась краской до ушей: не хотелось, чтобы этот человек воспринимал её недостаточно умной для преподавательской должности.
— Почему вы так думаете? — холодно спросила она.
— Вы такая… обаятельная. — Дикштейн отвел глаза в сторону, словно тут же пожалев о вырвавшихся у него словах. — И во всяком случае, очень молоды.
Она неправильно поняла его. Он совсем не хотел обидеть её. Самому неловко от своих слов.
— Я унаследовала от отца способности к языкам, но не его академический склад ума, так что работаю стюардессой на авиалиниях, — сказала она. подумав, в самом ли деле у неё не академический склад ума. в самом ли деле она не могла бы преподавать. Она залила в кофеварку кипящей воды, и запах ароматного кофе наполнил кухню. Она не знала, что говорить. Подняла глаза на Дикштейна и увидела, что он в упор смотрит на нее, погруженный в свои размышления. Внезапно она смутилась, что было довольно непривычно для нее. О чем она ему и сказала.
— Смутились? — переспросил он. — Наверно, потому что я глазел на вас, словно вы картина или что-то вроде. Я все пытаюсь осознать тот факт, что вы не Эйла, что вы та самая маленькая девочка её старой серой кошкой.
— Езекия умерла вскоре после того, как вы уехали.
— С тех пор многое изменилось.
— Вы дружили с моими родителями?
— Я был одним из студентов вашего отца. И на расстоянии восхищался вашей матерью. Эйла… — И снова у него появился рассеянный взгляд, словно он хотел услышать какие-то другие голоса. — Она была не просто красива… она была потрясающей.
Сузи посмотрела ему прямо в лицо. Подумала: он любил её. Но не стала останавливаться на этой мысли: это была, скорее, интуитивная догадка, и она сразу же предположила, что может ошибаться. Тем не менее, это объясняло его неожиданную реакцию, когда он увидел её на пороге.
— Моя мать, в сущности, была хиппи… вы знали это? — спросила она.
— Я плохо понимаю, что вы имеете в виду.
— Она хотела быть свободной. Она бунтовала против ограничений, которым должна подчиняться арабская женщина, хотя в доме у неё царила раскованная, достаточно либеральная атмосфера. Она вышла замуж за моего отца, чтобы удрать с Ближнего Востока. Конечно, она выяснила, что западное общество тоже по-своему подавляет женщину — так что она продолжала нарушать большинство его правил. — Разговаривая, Сузи припомнила, как, став женщиной и начав понимать, что такое страсть, она осознала, что её мать была склонна к беспорядочным связям. В свое время это её потрясло, но теперь такие чувства как-то не посещали её.
— И поэтому она была хиппи? — удивился Дикштейн.
— Хиппи верят в свободную любовь.
— Понимаю.
И по его реакции она поняла, что её мать не испытывала тяги к Дикштейну. Она не одарила его любовью. Почему-то это навеяло на неё печаль.
— Расскажите мне о своих родителях, — попросила она. Она разговаривала с ним, словно с ровесником.
— Только, если вы нальете кофе.
— Я совсем забыла о нем, — рассмеялась она.
— Мой отец был сапожником, — начал Дикштейн. — Он прекрасно подбивал подметки, но бизнесменом был никудышным. Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И. конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело — открыл вторую мастерскую, нанял помощника.
Сузи протянула ему чашку с кофе.
— С молоком, с сахаром?
— Только с сахаром, без молока. Спасибо.
— Так, продолжайте. — Он был из другого мира. о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.
— Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем — им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный Материал, они говорили между собой: «Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну. он вам его тут же вернет». Так, во всяком случае. мне рассказывали. — На его лице снова мелькнула легкая улыбка.
— Он ещё жив? — спросила Сузи.
— Умер перед войной.
— Что с ним случилось?
— Видите ли… Тридцатые годы были временем расцвета фашистского движения в Англии. Каждый вечер они устраивали шумные митинги на открытом воздухе. Ораторы сообщали, что евреи правят миром, высасывая кровь из простого народа. Эти ораторы и организаторы митингов являлись уважаемыми представителями среднего класса, но толпы состояли из откровенных бандитов и шпаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49