Но при этом любила… Кто еще мог любить меня?
– В таком случае… – Вано пожал плечами. – Мы обязаны вас задержать силой. У меня нет санкции на ваш арест. Но при сложившихся обстоятельствах это не имеет значения, и, если потребуется, я отвечу за самоуправство.
– Вы не имеете права, – холодно ответил Толмачевский.
– Может быть, – согласился мой друг, – но так же я не имею права вас отпускать: слишком велик риск. Уже убиты два человека: Стас Борщевсий и его бывшая возлюбленная – Анна.
Толмачевский схватился за голову.
– Вы не там ищете, господа. Запомните! Анна никогда не была любовницей Борщевского! И никогда не была замужем! Тем более за каким-то скульптором. Шерше ля фам! Ищите женщину! Но запомните: Анна здесь ни при чем! Пока я вам ничего более определенного сказать не могу. И хорошо, если вы обещаете… Мы поедем туда вместе. Я согласен. Тем более у меня нет выбора. Но в таком виде… Что бы ни случилось, я должен быть в прежней форме. Это крайне для меня важно.
Раскланявшись, он удалился в ванную, и мы услышали шум льющейся воды.
– М-да, – крякнул Вано. – Его последнее заявление довольно странное: Анна не была любовницей Стаса. Тогда кто же?
Я пожал плечами.
– Не думаю, что мы во всем должны доверять ему, хотя, похоже, он сегодня играет в правду. Но если не Анна, то кто же? И отец Стаса называл это имя. Не может же существовать две Анны?
– К твоему сведению, Анн вообще миллион. Но в этом случае… Кстати, что-то задерживается Толмачевский. Не утонул ли он? – мрачно предположил Вано.
И, только когда за окном послышался рев автомобиля, мы настороженно переглянулись. Седьмое чувство нам подсказывало: он не утонул! Наше седьмое чувство не ошиблось: мы бросились к окну и увидели, как темно-зеленый лимузин сорвался с места. Это была машина Толмачевского.
Ни в комнатах, ни в ванной никого не было. Только по-прежнему из крана лилась вода. Толмачевский ловко провел нас. Впрочем, обмануть таких идиотов, как мы, было несложно.
Нам ничего не оставалось, как позвонить Порфирию и выложить всю информацию. Теплилась слабенькая надежда, что, поскольку все милицейские посты будут осведомлены о данных лимузина, его где-нибудь остановят и управляющий не успеет добраться до нужного места. Но предчувствие мне подсказывало, что очередной трагедии не миновать, хотя гадать на ромашке не имело смысла.
Мы решили не прерывать расследования в ожидании чуда и, хорошенько поразмыслив, разойтись по делам. Как и условились вчера, Вано проверит список самоубийц, я – членов «КОСА», добровольно оставивших клуб. Встретиться условились в прокуратуре, в кабинете Порфирия. К этому времени многое должно проясниться.
– Ты веришь Толмачевскому? – спросил я Вано, когда мы подошли к метро.
– Моя профессия обязывает никому не верить, но интуиция подсказывает, что он настроен сказать правду. Он любил эту женщину.
– М-да… Все может быть… Меня очень тревожит, что он сел пьяный за руль. Как бы это…
– Меня тоже тревожит Толмачевский. Но не потому, что он пьян, тем более он фактически протрезвел за время нашего разговора. Да и водитель он опытный. Я боюсь, как бы этот факт не был использован против него.
– Ты хочешь сказать…
– Я пока ничего не хочу сказать, Ник, – резко перебил меня товарищ, нахмурив свои густые брови. – Но и сделать мы теперь ничего не в силах. Толмачевский несется на своем лимузине в нужное место. Главное теперь – чтобы он доехал. А если и не доехал, то только благодаря постовым, что бы ему не помешали другие лица, опасные…
Я промолчал. Я прекрасно понимал, что хочет сказать Вано. Толмачевский, конечно, может совершить убийство. Но более вероятным казалось то, что его уберут как опасного свидетеля.
На душе у меня было неспокойно. Попрощавшись, мы разошлись по адресам, одинаково моля Бога, чтобы наш поход оказался ненужным, страховочным, и веря, что все образуется и Толмачевский сумеет добраться до прокуратуры и все там рассказать. Но в глубине души каждый сомневался, что все будет так просто.
Я рассчитывал, что до обеда сумею проверить два-три адресата. Этого вполне достаточно, чтобы уловить закономерность ухода определенных лиц из «КОСА», если таковая имеется. Чтобы упростить задачу, я выбрал адреса людей, живущих недалеко друг от друга. Как правило, это были сынки и доченьки известных людей города, жившие в престижных районах.
Первым у меня в списке стоял Веня Апохалов. Я не горел желанием идти к нему в гости, поскольку мы никогда не питали друг к другу симпатии и он вряд ли встретит меня с распростертыми объятиями.
Это был абсолютно никчемный тип, при этом совершенно бездарный в отношении творчества, но с огромными претензиями на гениальность. Веня был на все сто уверен, что его имя войдет в историю, от этой уверенности ему жилось легко и славно. Он занимался всеми разновидностями искусства, а значит, не занимался ничем. Но писал пьесы, сценарии и стихи, рисовал и снимался в кино. Даже, по-моему, состоял в верхушке какого-то творческого союза. И везде его принимали как своего парня. Он не гнушался ни подлецов, ни завистников и со всеми пил на брудершафт. Его можно было повстречать на всех собраниях и во всех престижных тусовках. Никто толком бы не смог сформулировать, что он совершил такого выдающегося в жизни. Но благодаря его открытому, зачастую пьяному общению его так называемые друзья состряпали ему приличную рекламу и бесцветное, прыщавое, не запоминающееся лицо Вени до тошноты примелькалось на телевизионном экране, в результате чего все его знали и никто не задавался вопросом, кто он вообще такой.
Это был типичный гоголевский Хлестаков. Но, на мой взгляд, гораздо неприятнее. Хлестаков не претендовал на лучшее место под солнцем и не дрался за него. Веня же с помощью когтей продирался на Олимп всеми правдами и неправдами, подставляя всех и вся. Его мания гениальности вышла за нормальные пределы и переросла в болезнь.
Он выбрал довольно привычный ход – игру под сумасшедшего – и этим умел прикрывал свою никчемность. Я не знаю, что привело его в «КОСА», но только не трагедия жизни. Трагедию он прекрасно мог залить водкой или закусить анашой. Нет, в клуб, скорее всего, его завел очередной приступ гениальности: Веня смутно догадывался, что творческие личности время от времени испытывают депрессии и стрессы, и решил, что, следуя правилам игры, пришло время посетить «КОСА» и ему.
Впрочем, я шел к Вене Апохалову не для того, чтобы в очередной раз с ним сцепиться, как в былые времена, когда я сам имел несчастье крутиться в этих тусовках. Сегодня мне Веня был нужен для другого. Поэтому я спокойно нажал на кнопку звонка.
Было раннее утро, и я знал, что любого из своих бывших коллег запросто застану дома: работать с утра они не спешили, поскольку, как и подобает великим, творили исключительно по ночам. Правда, что они на самом деле делали ночью, только Господу Богу известно. Я не был Богом, поэтому решил не вдаваться в подробности.
Я оказался прав. Не прошло и часа, как дверь лениво отворилась и на пороге появился во всей своей незамысловатой красе Веня. Небритая рожа. Немытые бесцветные пакли. Мутные глаза. Я в который раз подивился: как можно убедить многих, в том числе уважаемых и по-настоящему талантливых людей, что это гений?!
Конечно, я знал, что собственное мнение в богемных кругах – вещь редкая и небезопасная. Но не настолько же, чтобы признать гением подвального типа, который даже метлой не в состоянии махать, не то что соответствовать высокому понятию духовности…
Апохалов стоял передо мной в широкой грязной рубахе, рваных джинсах и скалился кривыми зубами.
– О, какой сюрприз! Сам Задоров! – прошмякал он тонким голосом: у Вени к тому же была ужасная дикция, он имел дурную привычку глотать буквы и слова, что нисколечко не мешало ему сниматься в киношках.
– Привет, – сухо ответил я. – К тебе можно?
Он широко распахнул дверь.
– Безусловно! Ты даже кстати! Сегодня я прочту тебе новый шедевр! Сочинил ночью. Ты будешь в отпаде! Ей-Богу! Все торчали!
Все – это друзья Вени, которых я тоже имел честь лицезреть в захламленной комнате. Их было человек пять-шесть, и все лежали на полу, видимо, только продрав глаза, и таращились на меня непонимающе. До них не могло дойти, как можно подняться в такую рань и притащиться в гости. Честно говоря, скопление такого количества людей меня мало обрадовало, но выбора не было.
– О Задоров, – пропищала какая-то полуобнаженная девица, по-моему, подружка Вени. Стриженая, костлявая, с абсолютно незапоминающейся внешностью, она стоила Апохалова и была такой же дешевенькой актрисочкой с томным взглядом, в котором навеки застыла полная пустота.
Я не выдержал: приблизился к ней и целомудренно прикрыл голые плечи простынью не первой свежести до самого подбородка. Это был своеобразный вызов, и мне он был не нужен.
– А ты изменился, Задоров, – сощурил свои маленькие глазки Веня. – Недаром ты теперь нигде не снимаешься. Для таких, как ты, нет места под нашим горячим солнцем.
Девица пошленько хихикнула и пропищала:
– Ой, какой мальчик! Сама невинность! Милый, гении невинными не бывают.
«Скорее, они не бывают идиотами», – подумал я. Мне захотелось плюнуть и уйти, но я не имел права, поэтому молча стоял и выслушивал этот бред, пока не принял мудрого решения – пойти на перемирие, – и спокойно, почти дружелюбно произнес:
– У меня к тебе дело, Веня.
Веня страшно обрадовался, что к нему утром приходят по делу. Он в очередной раз почувствовал свою значимость и даже важно пригладил свои пакли ладонью, приняв, насколько это возможно, умный вид.
– Я тебя слушаю, Ник. – Он понизил писклявый голос.
Только было я собрался открыть рот, как он решил не упустить случая доказать мне, что он действительно гений. Я знал, что в глубине души он побаивается меня и немного уважает. Он понимал, что я вижу его насквозь, и всегда передо мной старался набить себе цену.
– Погоди, Ник, я хочу прочитать тебе свое произведение. Ты пойми, это крайне важно. Я мучался над ним. После многих бессонных ночей ко мне пришло озарение. Я думал, для чего мы живем. Наше существование… Оно бессмысленно и неверно. Хаотично и безнравственно. Но где-то далеко-далеко есть она – правда…
Я был приговорен и приготовился слушать.
Веня, как и подобает оригинальной личности, уселся на пол, скрестив по-турецки ноги, закурил и, выдохнув дым в потолок, выдержал паузу. И только потом принялся за чтение очередного шедевра. Насколько я понял, это называлось стихотворением. Правда, без рифмы и ритма. Оно было загромождено потоком бредовых слов, бредовых мыслей и бредовых интонаций, претендуя на бредовую же философию. Для его дружков это было, конечно, гениальным модерном – они слушали Веню с полуоткрытыми ртами, а в полутомном взгляде дешевой артисточки промелькнула нескрываемая гордость за своего парня.
Я уверен, что ни одного слова и ни одной мысли из этого шедевра никто не понял, но признаться в этом было бы величайшей глупостью. Никто не желал прослыть дураком. В другой обстановке и при других обстоятельствах я бы с удовольствием громогласно признал себя полным кретином, выразив непонимание. Но сегодня я шел на компромисс, поэтому, когда этот сумасшедший поток слов закончился, я широко улыбнулся, правда, плохо сыграв удивление и восхищение. Хотя моей плохой игры Веня не заметил, он всегда слышал и видел только себя и в ответ улыбнулся своими кривыми зубами, прошмякав:
– Я рад, что тебе понравилось, Задоров. Если бы ты примкнул к нашим тусовкам, ты бы многое в жизни выиграл. Я бы с такими людьми тебя познакомил! Ну, просто все гении!
Я прекрасно знал всех этих гениев, но в ответ вновь улыбнулся Вене.
– Как-нибудь в другой раз, Веня. А теперь давай выйдем на минуточку.
Краем глаза я заметил, как Веня, обернувшись к своим приятелям, безнадежно развел руками, и весь его вид говорил: мол, нечего делать, приходится уходить, без меня никак не обойдутся эти неудавшиеся актеры.
Мы зашли на кухню, по чистоте ничем не отличающуюся от комнаты. Веня мог бы, кстати, купаться в роскоши при его папочке. Но образ сумасшедшего героя не давал ему права на это, и Веня успешно играл роль безалаберного гения-бродяги, которому плевать на быт и вещи, хотя я прекрасно знал, что он понимает цену и быта, и вещей.
– Ну, так что, Задоров? – Веня дыхнул на меня сигаретным дымом. – Думаю, ты образумился и хочешь попросить меня, чтобы я замолвил словечко. Не скрою, трудно это будет устроить. Сам понимаешь, сейчас такой выбор гениальных, красивых актеров. А наш секс-символ Красновский! Одна улыбка чего стоит!
Я с тоской вспомнил вставную лошадиную челюсть секс-символа, но перечить Апохалову не рискнул.
– Веня, у меня к тебе парочка вопросов совсем другого рода. Я знаю, что ты посещал некий ночной клуб под названием «КОСА».
Веня удивленно на меня взглянул, а потом громко расхохотался.
– Уж не туда ли ты собрался, Задоров? Ну что же, рекомендую – бесплатная жратва и выпивка.
– Я в курсе, Веня. Но… Почему ты так быстро ушел оттуда?
– Потому что подыхать вовсе не собираюсь. – Веня хитро мне подмигнул. – Не скрою, меня привели туда глубокие страдания, полное отчаяние. Я искал в жизни смысл и не находил его.
В том же духе он изгалялся еще минуты три, я терпеливо ждал, когда он заткнется.
– Ну, хорошо, – выдохнул я, когда Веня высказался. – Но ты… Скажи, ты сам покинул «КОСА»? Или тебя просто попросили?
Он неопределенно пожал плечами.
– Я как бы толком не знаю. Пожалуй, и то, и другое. Мне уже там нечего было делать, поскольку на тот свет я не спешил, да и с неудачниками не люблю долго общаться. Я, ты знаешь, вхож в круги посолиднее. Ну, а администрация клуба… Они, в общем, поняли, что я уже вышел из глубокой депрессии, и мягко намекнули, что пора покинуть «КОСА». Я с удовольствием согласился. На фига мне там оставаться?
– Скажи, Веня… Может, тебе этот вопрос покажется странным. У тебя есть какая-нибудь коллекция?.. Ну, я не знаю, ценных марок, значков. Или просто очень дорогие старинные вещи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48