-- Ты сильно пожалеешь об этом, -- Патрисия Огден подняла к глазам смятый листок бумаги, потом начала аккуратно расправлять его. Ее пальцы мелко тряслись. -- Я заберу это, советница Дюпон, -- сухо бросила она куда-то в сторону, и ее голос почти не дрогнул.
Потом голова адвокатессы вновь повернулась к ее бывшей клиентке.
-- Ты не имела права подписывать эту бумажонку без меня. Ты вообще не можешь ничего подписывать без своего адвоката. Я затаскаю тебя по судам. Ты отдашь мне все, что получила от этого человека -- все, до последнего цента. И даже больше. Я выброшу тебя на улицу. Я оставлю тебя голой. Ты у меня будешь просить милостыню под баптистской церковью, ты, старая идиотка. Ты пожалеешь.
Вряд ли кому-нибудь могло доставить удовольствие зрелище голой миссис Шелл. Я попытался представить себе, как это может выглядеть, и тут же отогнал эту страшную мысль.
Настало время вмешаться.
-- Вы ничего не сделаете, советница, -- любезно пояснил я.
Мне еще никогда не доводилось видеть, чтобы человек так поворачивал голову -- быстро и плавно, почти не двигаясь корпусом. Не будь я мужественным и отважным героем, я, подобно миссис Шелл, тоже отодвинулся бы на стуле назад, а то и просто бросился наутек.
-- Вы никогда мне не нравились, советница, -- продолжал я, -- с какой стороны на вас ни взглянешь, в вас нет ничего хорошего. Однако я готов признать, что вы проделали большую профессионально грамотную работу по подготовке процесса "Шелл против Картеров".
Я потянулся к небольшой стопке папок, лежавшей на столе по правую руку от меня, и вытащил одну.
-- Пятнадцать интервью центральным газетам, -- начал перечислять я, медленно переворачивая вырезки. Каждая из них была аккуратно извлечена из соответствующего издания, по краям не было ни одного заусенца. Гарда умеет работать с ножницами. -- Шесть в иллюстрированные журналы. Заметьте, речь идет только о тех, что уже успели попасть в печать. Уверен, завтра на лотках распространителей появятся новые...
Я перевернул еще несколько листков, следя за выражением лица Патрисии Огден.
Она поняла.
Кровь отливала от ее лица медленно -- настолько, что на мгновение я испугался, как бы она не упала в обморок. Несколько секунд лицо Патрисии Огден оставалось белым как мел, потом тонкие капилляры, пронизывающие ее щеки, вновь начали наполняться буровато-красной жидкостью.
Патрисия Огден открыла рот, потом закрыла его, потом открыла вновь.
Надо отдать ей должное -- она так ничего и не сказала. Признаюсь, что на ее месте я вряд ли смог бы удержаться от парочки смешных и бессмысленных заявлений вроде "Вы еще у меня узнаете, кто я" или чего-то в этом роде.
Миссис Шелл оторвалась от плеча Джейсона Картера -- стоит прибавить, что достойный банкир вовсе не пытался ее удержать -- и опасливо сделала несколько шагов по комнате, приближаясь к Патрисии Огден.
В светлых глазах пожилой женщины светилось растерянное подозрение. В ее голову начинала медленно закрадываться мысль, что она где-то продешевила.
-- Пэт, милочка, -- осторожно начала она.
Рука Лаванды Шелл поднялась в воздух, пальцы приблизились к телу адвокатессы -- как будто Патрисия Огден только что окаменела на глазах у всех, а ее бывшая клиентка все еще не в силах это поверить.
Патрисия Огден резко развернулась и, печатая шаг, вышла из кабинета.
Мне захотелось сказать ей что-нибудь вслед, но у хватило сил удержаться.
-- Она говорила мне ужасные вещи, -- пожаловалась миссис Шелл, почему-то обращаясь только к Франсуаз. -- Она хотела меня обидеть, верно? Неужели я сделала что-то не так?
Когда я оторвал глаза от Лаванды Шелл, то заметил, что Джейсона Картера в комнате уже нет.
Франсуаз быстро отступила назад, развернулась и заняла стратегическое место за своим столом, что помешало миссис Шелл доверительно обхватить ее пальцы и продолжать свою речь, заглядывая снизу вверх в глаза и дыша прямо в лицо.
-- Можете не беспокоиться относительно своих денег, миссис Шелл, -довольно сухо произнес я. -- Патрисия Огден никогда не возбудит против вас судебного дела.
-- Но она говорила...
Миссис Шелл было безразлично, что говорила про нее ее милочка Пэт. Она боялась за свои деньги, и я поспешил ее успокоить.
Это был единственный способ поскорее избавиться от ее присутствия.
-- Патрисия Огден представила вас в глазах общественности как бедную, растерянную старую женщину, которая только что потеряла самое дорогое, что у нее было, -- я пожал плечами. -- Публика падка на такие истории, еще немного -- в вашу защиту под мэрией были бы организованы пикеты. Попытаться как-нибудь навредить вам теперь было бы для советницы Огден не просто бессмысленно, но и равносильно профессиональному самоубийству. Не в ее интересах раздувать скандал, миссис Шелл, не в ее.
В этот момент Патрисия Огден, наверное, выходила из больших ворот, расположенных перед нашим особняком, и садилась в свою машину. Будь на ее месте кто-либо другой, я бы позаботился довести его до дома, но относительно этой женщины я мог не бояться, что она справится с управлением.
Мне бы очень не хотелось оказаться в этот момент на месте Патрисии Огден.
Возможно, она смогла бы немного утешиться, если бы я ей сказал, что по крайней мере одному человеку в этом городе сейчас гораздо хуже, чем ей.
Мне было жаль Стивена Элко.
20
В этой стране его знали как доктор Бано.
Его настоящее имя, конечно, было совсем другим. Он родился в маленькой деревне на берегу полноводной реки. Он еще помнил ее -- хотя, казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он в последний раз бывал в родных краях.
Его родители были простыми крестьянами. Каждое утро его отец работал, выбиваясь из сил -- и это продолжалось весь день до самого вечера.
Его отец не был несчастлив. Иногда он приносил домой маленькие зеленые листья, которые срывал на поле, и с гордостью показывал их своим детям. В этом заключалась вся жизнь старика, и другой он не хотел.
Тогда его звали иначе. А отец называл его по-особому -- именем, которое доктор Бано не слышал больше никогда и ни от кого.
Он бы и не позволил никому больше произносить его.
Тогда он не мог понять, почему семья голодает. Отец говорил о том, как хорошо растут растения на поле, какой большой дают урожай. Маленький мальчик слушал его и не мог понять, отчего в их доме никто не есть досыта и приходится считать рисовые крупинки.
Это было давно, тогда он ничего не понимал.
Ему об?яснили потом -- об?яснили люди из его же деревни. Отцу они никогда не нравились, он называл их смутьянами, не признающими традиций. Многие старики осуждали их за то, что они говорили, но еще больше -- за то, что думали.
Шум огромной муниципальной стройки медленно стихал за его спиной. Тяжелый грузовик слегка покачивался, доктор Бано смотрел вперед, вглядываясь в свое прошлое.
Ему было десять лет, когда он перестал уважать отца.
Ему до сих пор было страшно в этом признаться самому себе. Но в тот момент, когда он понял, чему посвятили свою жизнь родители -- его отношение к ним переменилось раз и навсегда.
Потому-то старики и осуждали его друзей.
Он узнал, что день за днем, год за годом жители его деревни, всех соседних деревень, всей их небольшой страны -- работали для того, чтобы кучка бездельников в роскошных дворцах могла ничего не делать.
Эти люди предавались праздности, на парадных шествиях они восседали в раззолоченных экипажах и лениво покачивали руками, приветствуя народ.
Его отец умер, когда ему было двенадцать.
Доктор Бано так и не до сих пор и не смог понять, что он испытал тогда.
Возможно, это был стыд -- последние два года мальчик презирал слабовольного отца, добровольно принявшего рабскую участь. А может, это было горькое осознание собственной правоты -- отец умер от того, что слишком много работал. Умер, не оставив своей семье ничего, кроме ветхой хижины, кое-каких вещей и долгов после похорон.
Доктор Бано повернул руль, и тяжелый грузовик медленно сполз на боковую дорогу.
Где-то далеко в небе вертел лопастями юркий глупый вертолет.
Вот так же американцы и пришли на его землю -- на вертолетах. Они шумели над древними джунглями как большие уродливые насекомые, и кованые сапоги американских солдат топтали молодые побеги трав.
Люди из дворцов позвали американцев, потому что боялись. Они были наполнены страхом перед собственным народом, который нещадно эксплуатировали на протяжении столетий, ничего не давая взамен.
А вот американцы ничего не стали бы делать задаром. Они обещали людям из дворцов свою помощь -- в обмен на то, что заберут себе его страну.
Грузовик несколько раз вздохнул, потом мотор снова начал работать ровно. Сердце доктора Бано замирало при мысли о том, что везет он в огромном кузове, на куче строительного мусора.
Святотатство, великое святотатство.
Древние бесценные реликвии его страны. Вещи, которыми пользовался великий отец, повелитель Тханьхоа. Теперь они были кое-как сброшены в кучу и забиты в большой деревянный ящик из грубых досок.
Самое ужасным было то, что это сделали люди его народа.
В четырнадцать лет он убил своего первого американца.
И у него не было никаких сомнений относительно чувств, которые тогда испытал.
Это была гордость.
Доктор Бано горд, как и его народ. Они не позволят никому превращать себя в безмолвных, послушных рабов -- ни людям из дворцов, ни американцам.
Американцы глупы и самонадеянны, они слишком любят свое оружие и думают, что оно позволит им править миром.
Он видел много крови. Видел, как она лилась из ран его товарищей, алыми каплями падала на широкие зеленые листья, и они клонились к земле под ее смертельной тяжестью.
Но потом листья всегда распрямлялись.
Два долгих года неравная война выжигала его страну.
Когда американцы пришли, они начали строить военные базы. Они привозили с собой тяжелую технику, едкий запах дешевых сигарет, гортанную грубую речь.
Теперь он слышал ее повсюду. Он находился на их земле. Но он пришел не затем, чтобы завоевать ее, не затем, чтобы убивать женщин и детей, не затем, чтобы жечь деревни.
Он просто должен вернуть то, что принадлежит его стране.
Доктор Бано еще раз повернул руль. Узкая дорога плавно изгибалась, вдалеке начинали вырисовываться городские постройки.
Он вступил в повстанческую армию совсем мальчишкой, долго тренировался. Он ушел из родной деревни и больше не слышал по утрам плеска реки.
В тот год, когда американцы, поджав хвост, бежали на своих военных кораблях, он уже стал лейтенантом. В обязанности части, которой он командовал, входило патрулирование района, прилегавшего к базе захватчиков.
Трусливые янки боялись выходить в лес, отсиживаясь за колючей проволокой. У них уже не оставалось никаких иллюзий относительно своего будущего на этой земле. И именно поэтому они продолжали грабить -- брали все, что могли увезти с собой, остальное уничтожали.
Он не мог знать, что произойдет.
Он не знал.
Когда двое патрульных не вернулись в деревню, лейтенант встревожился. Американцы не могли предпринять наступления. Их было слишком мало, а направление не могло представлять стратегического интереса.
Лейтенант послал в джунгли на разведку четверых и начал готовить отряд в поход.
Спустя менее чем полчаса он уже стоял над телами убитых. Лао Районг родился в той же деревне, что и он сам. По лесу прошли несколько американцев -- меньше десяти. Двое несли что-то тяжелое.
Он не знал.
И все же это была его вина.
Святые предметы пронесли через тот район, который он должен был охранять.
Они почти успели. Американцы окопались на узком мысу, зная, что могут подвергнуться нападению только с земли. Остался ли кто-то из них в живых? Доктор Бано не знал.
Зато он был уверен в другом -- тяжелого груза, ради которого американские захватчики осмелились так глубоко зайти в глубокий лес, с ними уже не было.
Потом появились вертолеты -- три тяжелых "Апача" -- и лейтенант приказал отступать. Не имело смысла зря рисковать людьми, тем более, что у маленького мыска уже не оставалось защитников.
Доктор Бано осторожно сбросил скорость. Грузовик остановился около неприметного грязно-зеленого фургона. Доктор Бано заглушил двигатель и легко спрыгнул наземь из высокой кабины.
Он не знал.
И все же это была его вина.
Поэтому он сейчас на их земле. Он должен смыть позор, которым запятнал свое имя, имя своих родителей. Он должен вернуть святыню домой.
Или умереть здесь.
21
Следовало действовать быстро.
Маленький фургон был надежно припаркован на одной из платных автостоянок. Доктор Бано знал, что она хорошо охраняется, но все-таки не мог рисковать.
Он предпочел бы вообще не расставаться с вновь обретенными реликвиями, но другого выхода у него не было.
С помощью двух досок он аккуратно спустил ящик из кузова грузовика и установил его в фургоне, после чего отогнал последний на другую часть города и оставил там.
Доктора Бано разыскивали, но это уже не имело значения. Здесь, на окраине, он мог чувствовать себя в относительной безопасности.
Оставалось сделать самое главное -- вернуть реликвии на родину, провести их через границу, и Бано знал, кто ему в этом поможет.
Не важно, по своей воле или нет.
Доктор Бано быстро шел по узкой темной улочке, серые стены домой взмывали ввысь по обе стороны от него. Под ногами валялась какая-то бумага.
Солнце начинало клониться к закату, туда, где была его страна.
Доктор Бано хорошо знал свой маршрут, хотя бывал здесь раньше только однажды -- он не мог позволить себе привлечь к себе внимание. Высокий дом, лифт, дальняя боковая дверь. Люди ходят туда и сюда, и никому ни до кого нет дела.
Поворот налево, потом направо, выход на крышу. Сильный ветер ударил в лицо доктору Бано, заставив на мгновение прищуриться. Он быстро пробежал несколько десятков футов, отделявших его от крыши дома напротив. Она располагалась почти вплотную, но ниже.
Доктор Бано прыгнул.
Его колени мягко спружинили, он повернулся, потянул на себя ручку двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66