– Как это ни прискорбно, мой кузен погиб в схватке с лесными бандитами. Полагаю, княжна, что это сделал кто-то из ваших крестьян.– Но как же… Нет, я не верю, – с неожиданной твердостью заключила княжна. – Не обижайтесь, пан Кшиштоф, я вовсе не обвиняю вас во лжи. Просто вы уже однажды ошиблись, могли ошибиться и в другой раз. К тому же, мои крестьяне… нет, они не могли просто так убить ни в чем не повинного человека.– Мне жаль, княжна, – сказал пан Кшиштоф, мысленно проклиная черта, который дернул его за язык и заставил ввязаться в этот ненужный спор, – но мой кузен, как и я, был одет в мундир французского драгуна. Вероятно, нас приняли за мародеров, у которых мы, кстати, отобрали одежду, лошадей и оружие. В него попали сразу, я видел, как он упал и как к нему подбежал какой-то человек с топором… Мне самому с огромным трудом удалось отбиться, уложив на месте не менее пятерых мерзавцев.– Все равно, – упрямо повторила Мария Андреевна, – здесь наверняка какая-то ошибка. Вы что-нибудь не так поняли, не заметили чего-нибудь… Я понимаю, был бой, схватка, вы рубились с… Не знаю, но я чувствую, что Вацлав жив.Пан Кшиштоф с большим трудом подавил вспыхнувшее раздражение. Она, видите ли, чувствует! Впрочем, сказал он себе, мне нет никакого дела до того, что эта девчонка выдает желаемое за действительное. Она чувствует… Да на здоровье! Ее чувства, как и она сама, не имеют никакого отношения к делу. Не спорить же с ней, в самом-то деле – еще, чего доброго, начнет подозревать, что я не горю любовью к своему кузену…– Вы устали, княжна, – сказал он участливо, – вам просто необходимо отдохнуть. Теперь, когда чудотворная икона спасена, осталось всего ничего – добраться с нею до Москвы. Для этого лучше всего двигаться по ночам, но сейчас вы должны уснуть. Один день ничего не решит, зато я буду уверен, что вы не свалитесь от истощения по дороге. Это было бы преступлением с моей стороны – дать вам довести себя до такого состояния.– Нам надо торопиться, – ответила княжна, с заметным усилием ворочая языком, – но я вижу, что вы правы. При одной мысли о том, чтобы встать, у меня начинает болеть все тело.– Вот видите! – воскликнул пан Кшиштоф. – Конечно же, я прав! Я, позволю себе заметить, старый солдат, и я сразу вижу, когда человек нуждается в отдыхе. Да и лошадям небольшая передышка не повредит.Он отвязал от лежавшего поодаль седла шинельную скатку, расстелил ее на земле и деликатно отвернулся, попыхивая трубкой, пока княжна устраивалась на ночлег. Вскоре до его слуха донеслось ровное глубокое дыхание Марии Андреевны, свидетельствовавшее о том, что княжна крепко уснула.Между тем окончательно стемнело, в небе зажглись звезды, и над верхушками леса поднялась почти полная луна. Пан Кшиштоф больше не подкидывал в костер хвороста, и тот потух, оставив после себя только тускло светящееся красное пятно, обрамленное по краям белым пеплом. Яркий лунный свет окрасил весь мир в два контрастных цвета – черный и голубовато-серебристый. Завернутая в облепленную болотной грязью женскую накидку икона лежала на виду, притягивая к себе взгляд пана Кшиштофа. Огинский набил трубку, выкатил из костра уголек и закурил, вслушиваясь в дыхание княжны и пытаясь понять, не притворяется ли она. Слова Марии Андреевны о том, что она не верит в гибель Вацлава, поселили в душе пана Кшиштофа смутную тревогу. Если она позволила себе открыто усомниться в его словах, то в мыслях княжна могла пойти гораздо дальше и заподозрить пана Кшиштофа в чем угодно. А вдруг она ему больше не верит? Вдруг произошло что-то, что помогло княжне разглядеть его истинное лицо? Например, этот чертов француз, капитан Жюно, мог между делом, просто для поддержания разговора, проболтаться о письме Мюрата… Ведь недаром первым движением княжны при виде пана Кшиштофа была попытка убежать! Кто знает, чего она испугалась – французского мундира или того, кто был внутри этого мундира?Одним словом, на пане Кшиштофе горела шапка.Он просидел у погасшего костра не меньше часа, давая княжне как следует погрузиться в сон. Когда дальнейшее бездействие сделалось уже нестерпимым, Огинский осторожно поднялся и на цыпочках подошел к Марии Андреевне. Он помахал ладонью у нее перед лицом, пощелкал пальцами и даже замахнулся на нее кулаком, рассчитывая, что, испугавшись этого жеста, княжна перестанет притворяться. Все эти ухищрения не возымели никакого действия – княжна продолжала как ни в чем не бывало лежать с закрытыми глазами и ровно, глубоко дышать через нос. Оставалось только признать, что она либо действительно спит, либо обладает совершенно стальными нервами, в чем пан Кшиштоф, всегда несколько свысока смотревший на женщин, склонен был сомневаться.Пятясь и не спуская с княжны настороженных глаз, пан Кшиштоф подошел к лошадям и одну за другой оседлал обеих. Он решил оставить княжне жизнь, но добавить к этому по-королевски щедрому дару еще и верховую лошадь пан Кшиштоф не собирался. Лишняя лошадь могла понадобиться ему самому – в крайнем случае, ее можно было кому-нибудь продать. Покончив с этим делом, он снова присмотрелся к княжне и нашел, что она по-прежнему спит. Видимо, девица и в самом деле смертельно устала. Наверное, она не проснулась бы, даже если бы пан Кшиштоф бил над ней в полковой барабан, но проверять это предположение на практике у Огинского не было ни малейшего желания.Осторожно присев, он коснулся пальцами иконы, пробежал ими по шероховатой ткани, не глядя, откинул край материи и только после этого повернул голову. Наученный горьким опытом, он больше не хотел покупать кота в мешке и хотел убедиться, что берет именно икону, а не что-либо иное.Это была она. Даже в рассеянном лунном свете пан Кшиштоф различил фигуру конного витязя в плаще, попиравшего мерзкого змия; различил он и еще одну деталь, которой ранее не было на иконе, а именно пулевое отверстие в ее правом верхнем углу. Заметив на дне оставленного пулей углубления холодный блеск металла, пан Кшиштоф с невольным уважением посмотрел на княжну: да, девчонке пришлось потрудиться, чтобы сделать за него всю грязную работу.Более не осторожничая, пан Кшиштоф резким движением запахнул накидку и поместил икону в седельную сумку. В другой сумке, завернутый в окровавленную парчу, лежал золотой оклад. Затянув ремень сумки, пан Кшиштоф на секунду припал головой к луке седла и закрыл глаза, не в силах поверить своему счастью. Ему было страшно даже подумать о том, что всего несколько дней назад икона точно так же лежала в седельной сумке, а он, чистый, сытый, счастливый и довольный собой, прямой дорогой ехал навстречу Мюрату – навстречу богатству, уважению, почету… Видимо, какие-то высшие силы все-таки пытались препятствовать ему в этом деле, как препятствовали всегда и во всем, иначе отчего бы из всех возможных случайных встреч ему выпала именно встреча с ненавистным кузеном? Да, подумал пан Кшиштоф, на Вацлаве я крепко споткнулся, но, слава всевышнему, теперь все это осталось позади – и Вацлав, и этот индюк Жюно, и княжна…Он одним движением забросил в седло свое послушное, налитое силой, крупное тело и, в последний раз оглянувшись на продолжавшую мирно спать княжну, легонько тронул шпорами лошадиные бока.Через полчаса пан Кшиштоф выехал на узкую лесную дорогу, которая шла приблизительно в нужном ему направлении. Он не знал точно, где сейчас находится Мюрат, но предполагал, что король Неаполя должен быть впереди, с авангардом. Так или иначе, необходимую информацию можно было получить у кого-нибудь из французских офицеров – кроме, разумеется, тех, что служили в шестом уланском полку. Пан Кшиштоф был по горло сыт шестым уланским.Он даже подумал, а не попросить ли ему у Мюрата в качестве прибавки к жалованью голову капитана Жюно или толстого лейтенанта, но потом решил, что с деньгами, которые ему заплатит маршал, он сумеет решить все свои проблемы самостоятельно. Жизнь военного полна неожиданностей, а на войне их, военных, очень часто убивают. Пан Кшиштоф считал, что ему не составит труда найти человека, который за определенное вознаграждение согласится во время очередной атаки совершенно случайно выстрелить не в русских, а в голову капитана Жюно.Усталые лошади шли шагом, и Огинский не погонял их, опасаясь, что в темноте животные могут покалечиться или, того смешнее, расшибить его о какое-нибудь не к месту оказавшееся на дороге дерево. Лес был полон подозрительных шорохов и потусторонних звуков, издаваемых ночными птицами. Слыша их протяжные вопли, пан Кшиштоф каждый раз невольно вздрагивал, хотя и знал, что опасаться ему следует совсем иного. Рассказывая княжне о нападении разбойников, он сильно приврал, но факт оставался фактом: в лесу было полно людей, готовых пристукнуть одинокого путника только за то, что он имел глупость попасться им на глаза.В это самое время те, кого пан Кшиштоф мысленно – не без оснований – именовал разбойниками, были совсем рядом, приблизительно в полуверсте от него. Людей этих было двое. Они ехали верхом на гнедых, только вчера отбитых у французов, пузатеньких обозных лошадях. У одного из них поперек седла лежал кавалерийский карабин, другой был вооружен драгунским палашом и двумя парами пистолетов, рукоятки которых смешно и нелепо торчали у него из-за пояса, делая его похожим на подставку для зонтов. На груди у него тускло поблескивал медный солдатский крест, свисавший с вытертых шнуров юнкерской гусарской венгерки. Васька Смоляк не снимал этот крест ни днем, ни ночью, показывая его своим товарищам в качестве доказательства собственного беспардонного вранья. Один из прибившихся к шайке Смоляка крестьян принес с собой новое словечко – “партизаны”. Словечко это Смоляку понравилось, и теперь свою шайку он именовал не иначе как партией, а себя – командиром партии, их высокоблагородием ротмистром Смоляком.Их высокоблагородие ротмистр Смоляк был недоволен. Минувшей ночью он со своими людьми ухитрился упустить буквально из рук двоих французских драгун при трех лошадях. Такая охулка сама по себе была непростительна, но много хуже казалось Смоляку то, что один из драгун был, вне всякого сомнения, тем самым до невозможности шустрым барином, который едва не пристрелил Смоляка после нападения на кирасирский конвой. Это черноусое лицо с надменно выпяченной нижней губой и презрительно сощуренными глазами Смоляк запомнил очень даже хорошо и точно знал, что минувшей ночью ошибки быть не могло. Обидчик, которому Смоляк поклялся отомстить страшной местью, был у него в руках и ухитрился ускользнуть.Весь прошедший день Смоляк посвятил выслеживанию пана Кшиштофа. Он напал на его след и даже видел его один раз издалека, но возле болота опять потерял и до сих пор так и не смог отыскать. Теперь, после целого дня бесплодных поисков, Васька Смоляк в компании кузнеца из соседней деревни, по имени Илья, которого он именовал своим адъютантом, возвращался в свой лагерь, разбитый на дне лесного оврага.– Мужики сказывали, – нарушил молчание “адъютант” Илья, – будто в Березовке мародеров человек двадцать вторую ночь ночует.Он говорил не “мародеры”, а “миродеры” – так ему, вероятно, было понятнее.Смоляк скривился: двадцать французских солдат при желании могли оказать весьма ощутимое сопротивление его “партии”, в которой насчитывалось всего около трех десятков вооруженных чем попало мужиков. Кроме того, у него на завтрашний день были совсем другие планы. Он уже понял, что его обидчик, московский барин с польским акцентом, почему-то всегда оказывается там же, где и шестой полк французских улан. Почему это происходит, Смоляк не знал, но считал такое пристрастие “своего” барина весьма для себя полезным.– Ну-к, што теперь? – презрительно откликнулся он на замаскированное безразличным тоном предложение кузнеца. – Вона, в Гороховке их цельный полк. Может, ты и их повоевать хочешь? Силы у нас мало, Илюха. Только зря животы покладем, а толку никакого. Нету на то моего командирского согласия.Илья украдкой вздохнул. Каторжная физиономия и манера ведения боевых действий “их высокоблагородия” нравились ему все меньше с каждым днем. Кузнец, как и добрая половина Смолякова отряда, начинал склоняться к мысли, что “их высокоблагородие” – никакое не благородие, а точно такой же “миродер”, как и французы, только свой, русский, из мужиков. Рассказы Смоляка о его военных подвигах уже не впечатляли людей так, как вначале, зато мелкий разбой, которым Смоляк занимался на дорогах, говорил сам за себя. Накануне Илья краем уха слышал, как двое мужиков подговаривались уйти от Смоляка и податься к гусарам, которые как будто партизанили где-то поблизости. Кузнец ничего не сказал об этом “их высокоблагородию”, но и уходить с мужиками не стал, поскольку все еще дорожил своим званием “адъютанта”.– Завтра с утра, – сказал Смоляк, – в Гнилой лощине пошарим. Чует мое сердце, там он, нехристь, схоронился.– Да что ты ищешь-то? – в сердцах спросил кузнец. – Чего ты к нему привязался? Да он, лягушатник, небось, давно уж до своих добег. Сам говоришь, в Гороховке ихнего брата целый полк. Там он, больше ему податься некуда.– Это лягушатник не простой, – важно ответил Смоляк. – Не твоего ума дело, понял? Мой это лягушатник. Нужен он мне, и баста. И в Гороховке его нету, помяни мое слово. Завтра в Гнилую лощину пойдем.Пользуясь темнотой, кузнец пожал плечами. По большому счету ему было все равно – идти в Гнилую лощину или лежать в землянке, почесывая поясницу. Он, конечно, предпочел бы пощупать топором обосновавшихся в Березовке “миродеров”, но спорить со Смоляком было не только бесполезно, но и очень опасно.В это время со стороны Гороховки, где ночевал французский кавалерийский полк, послышалась приглушенная расстоянием ружейная пальба. Начавшись с нескольких данных вразброд выстрелов, она постепенно достигла густоты настоящего сражения, и так же постепенно пошла на убыль.– Чего это они?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44