Капитан не смотрел на ворошившего на столе карты толстяка; сверля взглядом пана Кшиштофа, он нехорошо улыбался.– Прошу меня простить, сударь, – сказал капитан, поймав взгляд Огинского, – но это тот род деятельности, помогать вам в котором меня не может заставить ни маршал, ни император, ни сам господь бог. Мне почему-то думается, что, узнав о причинах, побудивших меня отказать вам в содействии и покровительстве, маршал Мюрат вынужден будет признать их уважительными.– Вы шулер! – бушевал меж тем толстяк. – Вы негодяй и вор! Что вы на это ответите, сударь?Огинский понял, что дело проиграно. Поднявшись на ноги и оттолкнув стул, он холодно отчеканил, надменно глядя в переносицу толстяка:– Я отвечу, что это незаслуженное оскорбление, которое я, как дворянин, не могу оставить безнаказанным.Услышав это, капитан Жюно демонстративно заткнул пальцами уши и отвернулся, показывая, что его здесь нет и он ничего не слышит. Отношение его к начинающейся дуэли тем самым было высказано весьма красноречиво, и Огинский понял, что на капитана рассчитывать нечего.– Да! – закричал толстяк. – Да, это оскорбление, если можно считать оскорблением высказанную в глаза правду! Я оскорбил вас, мсье! Я повторяю: вы вор и негодяй! Может быть, вы хотите со мной драться? Извольте, сударь, я готов!– Вы просто не умеете проигрывать, – пожав плечами, презрительно сказал Огинский, внутри которого все тряслось мелкой дрожью, как овечий хвост. – Если угодно, я научу вас этому тонкому искусству нынче же на закате. Боюсь только, что после этого у вас уже не будет времени еще раз сесть за карты.– Ха! – воскликнул толстяк.Дуэль была решена. Скрипя зубами от душившей его злобы, пан Кшиштоф выскочил во двор, чтобы на свободе обдумать свои дальнейшие действия. Драться он не собирался: ему по-прежнему казалось неимоверно глупым пытать судьбу, подставляясь под пулю в десяти шагах, то есть на дистанции, с которой промахнуться зрячему человеку можно было разве что нарочно.Во дворе близ потухшего, ненужного днем костра веселились уланы. Став в круг, они отбивали ладонями такт, в то время как двое из них отплясывали внутри круга какой-то дикий танец. Один из этих двоих, высокий и усатый улан, представлял, как видно, даму. Об этом говорили криво сидевшая на его вороных кудрях кружевная дамская шляпка и обернутый вокруг бедер кусок золотой церковной парчи, изображавший юбку. Из-под этой юбки, задирая ее сзади, торчала пристегнутая к поясу сабля, а ниже были огромные сапоги с длинными шпорами, весело звеневшими в такт прыжкам и обезьяньим ужимкам “дамы”.Пан Кшиштоф не вдруг понял, отчего у него все похолодело внутри при виде этого парчового лоскута. Лишь справившись несколько с сердцебиением, он догадался о причине своего почти что обморока: парча была та самая, в которую он своими руками завернул чудотворную икону святого Георгия Победоносца перед тем, как спрятать ее за горку с фарфором.Совершенно потеряв голову от этого последнего удара, Огинский вихрем ворвался в карточную. Сидевшие там и живо обсуждавшие происшествие офицеры с удивлением обернулись на его растерзанную, с дико вытаращенными глазами и стоящими дыбом волосами фигуру. Не обращая ни на кого внимания, пан Кшиштоф подскочил к горке и рывком опрокинул ее на пол. Это было сделано так стремительно и внезапно, что по-прежнему сидевший на своем месте толстяк едва успел отскочить, спасаясь от падавшей, как ему показалось, прямо на него горки.– Сумасшедший! – крикнул толстяк, лихорадочно шаря рукой по поясу в поисках пистолета, которого там не было. – Вы видели, господа, этот сумасшедший хотел меня убить! Какая низость!Поднялся переполох. Огинского схватили за руки, и кто-то вгорячах поднес к самому его лицу опасно поблескивающий кончик сабли. Пан Кшиштоф не сопротивлялся и даже не чувствовал того, что с ним делали: остановившимся, мертвым взглядом смотрел он на открывшееся пыльное пространство между опрокинутой горкой и стеной, где еще вчера лежала завернутая в золотую парчу чудотворная и, что было главнее всего, очень дорогая икона.В пространстве этом, увы, ничего не было, кроме нескольких, уже упоминавшихся выше, комочков пыли и одинокого паука, который, не выдержав шума и повышенного внимания к своей персоне, поспешно улепетнул в щель под плинтусом.Еще не успев хорошенько осознать всей глубины постигшего его несчастья, пан Кшиштоф Огинский был с позором выведен вон. Одетого в короткое и узкое, с чужого плеча платье, его швырнули на твердые камни двора. С крыльца прозвенели шпоры, и пан Кшиштоф увидел у самого своего лица блестящие сапоги.– Дуэль отменяется, – прозвучал над ним голос капитана Жюно. – Вы слишком низки, сударь, чтобы я позволил кому-либо из моих офицеров пятнать свою честь, стреляясь с вами. Имейте в виду, что лишь находящийся при вас известный нам обоим документ удерживает меня от того, чтобы приказать своим солдатам отвести вас за гумно и там расстрелять. Но берегитесь, сударь, не попадайтесь больше мне на глаза! В противном случае, видит бог, я вас все-таки расстреляю. Убирайтесь немедленно отсюда и выполняйте свою секретную миссию где-нибудь в другом месте!Кшиштоф Огинский поднялся и, ни разу не взглянув на капитана, побрел прочь – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не перешел на бег.Вечером того же дня у распахнутых настежь ворот усадьбы остановилась, переводя дух, небольшая, всего из трех двигавшихся пешком человек, процессия. Возглавлял это шествие более всех запыхавшийся, но при этом не перестававший нетерпеливо оглядываться по сторонам и торопить своих спутников камердинер старого князя Архипыч. Башмаки его и белые чулки посерели от дорожной пыли, лицо раскраснелось от непривычных усилий, а покрытая седым пухом, в совершенно сбившемся на одну сторону пудреном парике голова тряслась гораздо сильнее обычного.Следом за Архипычем выступал с дароносицей в руках званый к старому князю для последнего причастия отец Евлампий. Он тоже пыхтел и отдувался после долгого подъема в гору, но смотрел много живее своего престарелого провожатого. Вид его не слишком изнуренного постами, круглого, обросшего окладистой бородою лица говорил более о владевшей батюшкой озабоченности, нежели об усталости.Замыкал эту духовную процессию, судя по рыжей от долгого употребления рясе, диакон. Ряса была ему заметно коротка, из-за чего диакон вынужден был горбиться и прятать руки в рукавах, как в муфте. Вообще, духовное это лицо вело себя со скромностью более чем монашеской: ссутулив плечи и опустив лицо к самой земле, оно передвигалось неловкой и даже как будто не вполне твердой походкой, загребая пыль носками добротных, чуть ли не офицерских, с узкими носами сапог. Нечесаные, спутанные, торчащие во все стороны и более всего напоминавшие паклю волосы свешивались из-под головного убора, почти целиком заслоняя лицо, о котором только и можно было сказать, что на нем произрастала жидкая, неухоженная и тоже похожая на клок пакли козлиная бороденка. Бороденка эта по какой-то непонятной причине вызывала живейший интерес у разнообразных насекомых, по преимуществу пчел и мух, которые с громким жужжанием так и липли к ней, словно она была вымазана медом. Объяснить подобную странность можно было разве что тем, что диакон являлся человеком большой святости и оттого чурался мирской суеты вообще и умывания в частности. Впрочем, отгоняя от своего лица надоедливых мух, сей святой муж бормотал себе под нос такие слова, от которых отец Евлампий всякий раз испуганно вздрагивал и осенял себя крестным знамением. Испуг его был понятен, ибо произносимые диаконом выражения более приличествовали находящемуся в крайнем градусе раздражения гусару, чем смиренному служителю православной церкви.– Черт бы подрал этих мух! – обмахиваясь рукавом рясы и по-прежнему не поднимая головы, прорычал диакон. – Неужели ничего нельзя было придумать, кроме этого растреклятого дьявольского меда?!Отец Евлампий в очередной раз вздрогнул и поспешно, хотя и несколько уже устало, осенил крестным знамением сначала себя, а после и богохульствующего диакона. Склонный к сквернословию диакон, заметив его действия и устыдившись своего окаянства, опустил еще ниже и без того склоненную голову и сказал:– Простите, святой отец.– Сын мой, – с привычной кротостью опуская длинную нравоучительную речь, которая от самой деревни вертелась у него на кончике языка, промолвил отец Евлампий, – сын мой и брат во Христе, в последний раз говорю тебе: у нас, православных, приходского священника в разговоре именуют батюшкой, а вовсе не святым отцом. Хорошо, коли нехристи, коими полон дом его сиятельства, не заметят твоей ошибки, в противном же случае я предвижу неисчислимые бедствия, кои могут обрушиться на нас обоих.– Я все понял, свя… батюшка, – сказал диакон. – А, ч-ч-ч… Виноват, – спохватился он, отбиваясь от заинтересовавшейся его бородой крупной черно-желтой осы. – Благослови тебя господь, – и придавил сбитую в пыль осу сапогом.Отец Евлампий возвел очи горе, окончательно уверившись в том, что горбатого могила исправит, и что бедствий, о которых он только что говорил своему неуправляемому диакону, похоже, будет очень трудно избежать.В это время Архипыч деликатно кашлянул в кулак, давая понять, что недурно было бы поспешить. Отец Евлампий спохватился и, перекрестившись, тронулся в путь, коего оставалось уже всего ничего.На главной парковой аллее, что вела к парадному крыльцу, им повстречался конный патруль – двое улан на одинаковых рыжих лошадях. Уланы не спеша подъехали, с ленивой угрозой опустив пики. Отец Евлампий с замирающим от страха сердцем замедлил шаг, но шедший позади него диакон весьма непочтительно, хотя и незаметно для посторонних, двинул батюшку между лопаток, побуждая его продолжать движение. От этого весьма ощутимого прикосновения голова отца Евлампия сама собою гордо задралась, и он скорым шагом прошествовал мимо улан. Сгорбленный диакон из-за его спины осенил французов кривым, размашистым и в обратную сторону положенным крестом. Уланы почтительно подняли уставленные на путников пики, и один из них сказал другому:– Это попы идут исповедовать старого принца.Говорят, он собирается на тот свет и не нашел времени лучше нынешнего.– Смерть не спрашивает, какое время для нас удобно, а какое нет, – откликнулся другой. – Пришел твой черед – собирайся в дорогу, вот и весь разговор. А дочка у старика, говорят, хороша. Ты видел ее?– Не дочка, а внучка, – поправил его первый улан. – Нет, я не видел, но вот Бертье клянется, что принцесса чудо как хороша, хотя и несколько костлява.Косматый диакон вдруг обернулся и сверкнул на улан глазами сквозь закрывавшую лицо шерсть с таким видом, будто понимал по-французски. К счастью, уланы этого не заметили: поворотив коней, они продолжали свой обход.– Негодяи, – пробормотал диакон, щупая что-то твердое, выпиравшее у него под рясой, – вы мне еще попадетесь!Слышавший его слова отец Евлампий механически перекрестился и вознес к небу краткую безмолвную молитву, моля всевышнего о том, чтобы он дал своему недостойному служителю пережить сегодняшний день и в здравии встретить завтрашний рассвет. Учитывая поведение диакона, отцу Евлампию казалось, что он просит у господа слишком большой милости.В молчании они приблизились к крыльцу, на котором, дымя сигарой и сверкая стеклами очков, стоял носатый полковой лекарь – тот самый, который осматривал князя и того раненого, что был накануне сдан на попечение отца Евлампия. Из уважения к священнику лекарь вынул изо рта сигару и посторонился. Отец Евлампий, проходя мимо него, снова испуганно перекрестился, а диакон еще больше скукожился, сделавшись похожим на горбуна.Никто не чинил им препятствий, когда, сопутствуемые уже совершенно выдохшимся Архипычем, священнослужители прошествовали через превратившуюся в казарму прихожую и по широкой мраморной лестнице, испятнанной грязными следами сапог, поднялись во второй этаж, где были покои князя. Здесь навстречу им вышла бледная, с заплаканными глазами, но пытающаяся приветливо улыбаться княжна. Архипыч с поклоном и одышливо доложил ей, что по ее приказанию доставил батюшку, и был удостоен ласковых слов благодарности в сочетании с печальной улыбкой. Старик в ответ на эту улыбку прослезился и, шмыгая носом, зашаркал прочь, от греха подальше.Отец Евлампий благословил княжну и спросил, в каком состоянии пребывает Александр Николаевич. В ответ ему было сказано, что князь со времени второго удара не приходил в сознание, и переданы слова лекаря о том, что надежды на выздоровление нет. Мария Андреевна повторила эти слова, сумев каким-то чудом удержаться от слез – вероятно, потому, что слезы все были ею уже выплаканы. Да и то сказать: что проку плакать над словами, когда любимые тобою люди один за другим уходят из жизни?Неизвестно с какой целью явившийся в дом вместе с отцом Евлампием дьякон во время этого разговора скромно стоял в углу, засунув кисти рук в рукава своей порыжелой короткой рясы, сгорбив плечи и непрестанно стреляя из стороны в сторону чрезвычайно живыми, смотревшими сквозь занавес спутанных волос черными глазами. Княжна Мария, не в силах удержаться, два или три раза удивленно взглянула на эту совершенно новую для нее фигуру, но спрашивать ничего не стала и через несколько минут вовсе забыла о присутствии не вполне обычного дьякона, захваченная печальной торжественностью момента.Дьякон между тем переместился в другой, дальний от двери и затененный выступом книжного шкафа угол кабинета. Здесь он, пользуясь тем, что о нем как будто все забыли, с видимым облегчением опустился в кресло. Посидев немного в позе отдыхающего после тяжких физических нагрузок человека, дьякон вдруг спохватился и зачем-то полез под рясу. Задрав пыльный подол, под коим обнаружились высокие, армейского фасона сапоги и синие французские кавалерийские рейтузы, дьякон вытащил из-за пояса и положил в кресло подле себя большой заряженный пистолет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44