– Я разговаривал с Игнатенко, – сообщил он.
– Это кто?
– Мой партнер.
– Еще один?
– Нет, то есть да. Но он не бандит, не думай. Это офицер, служит в Таджикистане. Он поставляет мне наркотики. Порошок идет через него.
– И что?
– Пропавший порошок нашелся!
Генерал объявил об этом торжественно и гордо, явно ожидая, что дочь по достоинству оценит столь важное сообщение и выразит самую бурную радость. Однако Ирина почему-то не проявила энтузиазма.
– Что ж, я рада за тебя, отец, – очень спокойно отреагировала она.
– Ты что, не поняла?
– Что я должна понять?
– То, что Муса теперь не будет иметь ко мне никаких претензий! То, что вы со Светланкой и с Алешкой теперь в полной безопасности!
– А что, папа, претензии со стороны Мусы все-таки оставались?
– Ну конечно, доча! Порошок-то я должен был достать так или иначе!
– Ясно.
– А теперь – все кончено!
– И ты рад?
– А ты что, нет? Ты что, дочка, не понимаешь – ведь теперь нам можно быть спокойными! – Борис Степанович удивленно посмотрел на дочь – он не понимал ее реакции. Генерал так радовался своему успеху, так упивался сиюминутным облегчением, так гордился решением проблемы с последней партией наркотиков, что заглядывать дальше, в перспективу, был просто не в состоянии.
Иное дело – его дочь.
Ирина хорошо понимала, что отец добился у судьбы только отсрочки – пройдет полгода, год, а может, и всего неделя, и ситуация повторится опять, только, возможно, в более страшном, трагическом варианте. Она смотрела на счастливое лицо отца и думала – а стоит ли ему объяснять это сегодня, когда он так счастлив? Стоит ли ему портить настроение именно сейчас?
Но именно потому, что радость отца была столь щенячьей, безоблачной, безрассудной, Ирина решила, что пришло время сказать ему все, что она думает по этому поводу. Да и другого подходящего случая могло не представиться.
– Папа, я хотела тебе кое-что сказать и кое о чем попросить... – начала она все еще нерешительно, но отец с самодовольной улыбкой подбодрил ее:
– Конечно, давай! Может, ты снова заговоришь про новую машину, про иномарку...
– Нет, я не об этом.
– А что тебя еще волнует?
– Ты. Мы все.
– В каком смысле?
– Папа, вот отдашь ты Мусе эту партию, а что будешь делать потом?
– Найду нового поставщика...
– Ты уверен?
Борис Степанович понял, к чему клонит дочь, и задумчиво почесал подбородок – жест, всегда означавший смятение и растерянность.
Он не знал, что ей ответить. И тогда Ирина, не дождавшись от него ни слова, заговорила вновь:
– Папа, скажи честно, денег у тебя уже достаточно? Сколько ты получишь за вот эту партию, к примеру?
– Ну, не знаю... Смотря по какой цене продам, смотря по тому, каковы будут наши расходы, – надо все посчитать, я же не один в этом деле.
– Но не меньше, наверное, чем несколько десятков тысяч долларов?
– Смотря сколько, если говорить про несколько, – самодовольно улыбнулся генерал. Ему, уже старику, было крайне приятно демонстрировать дочери свое умение делать большие деньги.
Но на Ирину это сейчас не действовало.
– Отец, ты согласен со мной, что капиталы ты нажил уже вполне приличные?
– В общем-то да.
– Тебе ведь на всю жизнь хватит?
– Но я же и о вас думаю...
– Папа, для нас всех важнее, чтобы ты остался жив-здоров и на свободе и чтобы нам ничего не угрожало. Понимаешь? Важнее всего наше общее спокойствие, нормальная человеческая жизнь. Когда не нужно никого бояться, не нужно ни от кого прятаться. Когда не нужно рвать все жилы и напрягаться ради выполнения чьих-то указаний, Когда можно не бояться никаких «наездов», как ты выражаешься. Разве я не права?
– Нет, конечно, ты права, – Борис Степанович согласно кивнул, но его интонация явно свидетельствовала о том, что он озадачен странной реакцией дочери. – Только я не пойму, Иришка, на что ты намекаешь?
– Да я и не намекаю. Я прошу – выходи на пенсию. Подавай рапорт буквально завтра же, как только отдашь эту партию наркотиков бандитам.
В комнате воцарилось молчание.
Тихонравов смотрел на дочь с недоумением, в котором теперь все сильнее и сильнее читался укор.
«Разве не для тебя и твоих детей я старался? – думал он. – Разве мне все это нужно? Разве не о твоей будущей жизни я думал, когда соглашался на всю эту авантюру? И ничего этого ты так и не смогла оценить! А теперь предлагаешь мне уйти на пенсию... Да что я, старик, что ли?»
– Ирина, по-моему, ты не совсем понимаешь, что говоришь, – осторожно, издалека начал Борис Степанович, не желая резко отвечать дочери.
– Почему же? Я долго думала об этом, отец. Все то время, пока ты отсутствовал.
– И ничего лучшего не придумала?
– Пап, неужели ты не понимаешь, что тебе пора заканчивать со всем этим? Ты разве забыл старую-престарую поговорку – «сколько веревочке ни виться...»
– Да нет, помню, – задумчиво ответил Тихонравов, и дочь с энтузиазмом воскликнула:
– Ну вот видишь! Не может так долго продолжаться, отец! Или ты попадешь в руки закона, или тебя, а заодно и нас, совсем замучают твои партнеры-бандиты.
– Может, в чем-то ты и права, дочь.
– Папа, я абсолютно права.
– Возможно, возможно, – генерал задумчиво покачал головой, но через некоторое время его, видимо, осенила какая-то спасительная мысль, и он, облегченно вздохнув, широко улыбнулся; – Ладно, доча, пока я не готов дать тебе окончательный ответ.
Мне тоже надо подумать и все-все взвесить...
– Что тут думать...
– Есть о чем подумать, Иришка. Уж поверь мне. Но сейчас не до этого. Сегодня у меня все же удачный день. И я хочу его отпраздновать. Пойдем на кухню, к маме, посмотришь, каким я вас шампанским угощу!..

II

Странная компания стояла на летном поле военного аэродрома в окрестностях Душанбе у трапа военно-транспортного самолета, уже прогревавшего моторы и готового вот-вот взмыть в небо. Полковник в новеньком, с иголочки, мундире, здоровенный солдат в потрепанном и выгоревшем на солнце камуфляже с десантным рюкзаком за плечами и парень в джинсах и в кожаной куртке, державший в руке специальный кофр для телекамеры.
Странность компании заключалась в том, что, несмотря на полную противоположность типажей, прощались они тепло и искренне, как лучшие друзья.
– Ну, ребята, счастливого вам пути! – напутствовал парней полковник, поочередно обнимая их за плечи.
– Долетим, куда денемся? – солдат дал себя приобнять, но любой внимательный наблюдатель с легкостью заметил бы, как пробежала по его лицу тень гадливости и отвращения. – Доставим товар в целости и сохранности.
– Не сомневаюсь, – радостно подтвердил полковник. – Ну и вы, Николай, смотрите уж, не подведите нас – когда будете делать репортажи, не забывайте о том, что больнее всего ранит слово. Помните: мы с Анатолием вам доверяем.
– Конечно, конечно. Не беспокойтесь. Смонтирую все так, как положено.
– Все, ребята, поднимайтесь, пора, – кивнул полковник на дверцу самолета, в проеме которой появился летчик, призывно замахавший рукой.
– Пока, – парень в джинсах повернулся и быстро стал подниматься по трапу, а солдат, на секунду замешкавшись, снова повернулся к полковнику.
– Послушай, ты, – крикнул он ему в самое ухо, стараясь перекричать рев двигателей, – я, конечно, сделаю все, о чем мы с тобой договорились, но кое-что сказать тебе все же должен обязательно.
– Что?
– Скотина ты, полковник.
Офицер встрепенулся и отшатнулся от солдата, но тот придержал его за плечи и снова склонился к его уху:
– Не бойся, бить не буду.
– Пошел ты!
– Я тебе ничего не сделаю, хватит с меня роли судьи. Но я тебя предупреждаю – во-первых, не попадайся мне на глаза никогда. Больше не прощу. А во-вторых, полковник, не надейся на то, что все у тебя всегда будет получаться. Когда-нибудь тебе придется платить по счетам.
– Иди ты к черту! – крикнул солдату офицер, но парень уже повернулся и быстро взбежал по трапу, ни разу не оглянувшись. Дверца самолета закрылась, и спустя несколько мгновений транспортник уже выруливал на взлетную полосу, а полковник, придерживая фуражку, так и не двинулся с места, долго еще глядя вслед взлетевшему самолету...

* * *

– Что ты ему сказал на прощание? – спросил Самойленко Аркана, когда самолет набрал наконец высоту. Рев двигателей звучал здесь, в брюхе транспортника, немногим тише, чем за бортом, но все же позволял расслышать друг друга.
– А, ерунда! Просто напомнил ему одно знаменитое древнее изречение.
– Какое же?
– Мементо мори.
– Помни о смерти?
Вместо ответа Аркан лишь утвердительно кивнул, пытаясь в предвкушении долгого полета сесть поудобнее и попробовать хоть немного поспать. Ему сейчас не хотелось разговаривать, не хотелось обсуждать все те передряги, которые выпали на его долю за последние несколько недель.
Черт возьми, ведь сейчас он летел домой, в Москву, и каждая минута полета делала родной город все ближе и ближе!
Наконец-то сбывалось то, о чем мечтал он с того самого дня, когда родители проводили его в военкомат и за его спиной закрылись железные, с красными звездами ворота «накопителя», откуда призывников, уже в составе команд, отправляли в самые разные уголки страны.
Служба не была ему в тягость. Переболев тоской по дому и свободе еще в первые месяцы учебки, в дальнейшем он научился думать о Москве как о чем-то неконкретном, отвлеченном – мол, там, конечно, хорошо, но я вернусь не скоро. Он научился, заставил себя научиться отделять мечты от реальности, желания вечные и непреходящие от потребностей сиюминутных.
Было гораздо проще и легче думать, волноваться о выполнении задания, поставленного командованием перед вверенным ему подразделением, нежели мучиться мыслями о доме, о родителях, о девушках и московских улицах. Наверное, таков единственный выход для тех, кто попадает в армию – пусть неподшитый вовремя подворотничок станет суперпроблемой, первейшей головной болью, главной заботой и тревогой, а для всего остального, того, что осталось на гражданке, стоило выделить самый дальний уголок своей души и заглядывать туда как можно реже. Например, после отбоя, перед сном.
И если это удастся, то армейские будни станут действительно буднями – просто работой, службой, а не каторгой и отбыванием повинности за «страшное преступление» – родиться мальчиком и дожить до призывного возраста.
Арканову это удавалось. Он отлично научился «отключать» прошлое – так, чтобы с ним оставалась только окружающая действительность. Именно поэтому он смог с легкостью вынести все – бешеный ритм и напряжение учебки, смертельное дыхание гор Таджикистана... Смог выжить, не свихнуться и не измениться, – не потерять все то лучшее и доброе, что было заложено в его душу родителями, наставниками, всеми теми, кто формировал его душу и взгляды до призыва.
Идеально, конечно же, было бы «отключиться» от приближающегося дома и сейчас, но...
Кто служил, кто уезжал из дома надолго, кто оставлял родных и любимых не на сутки-двое, не на несколько недель, а на месяцы и годы, тот знает: самое трудное, самое невыносимое мгновение – это возвращение.
Кажется, что поезд нарочно ползет так медленно. Кажется, что самолет не летит, а зависает в воздухе, подобно вертолету, ни на миг не приближая тебя к цели. Кажется, что дорога не кончится никогда.
Именно это чувство испытывал сейчас Аркан, забывая в какой-то степени даже о том, что служба для него еще не кончилась, о том, что за рюкзак с дурманящим порошком, валявшийся сейчас у него, в ногах, погибли десятки парней, таких же, как он – молодых, красивых, здоровых, которых тоже ждали дома. Вот только дорога домой для этих ребят уже не была столь томительной – в цинковом ящике возвращаться куда спокойнее.
Толик мог обо всем этом на какое-то время забыть – ему было простительно.
Но о том, навстречу чему и от чего они летели, не мог забыть Самойленко.
Поначалу, когда он увидел странного сержанта Арканова в кабинете полковника Игнатенко, ситуация показалась журналисту просто удачной – точнее, достойной того, чтобы придать ей широкую огласку. Но чем дольше он находился рядом с Аркановым, чем глубже вникал в хитросплетение событий вокруг гибели взводов, чем сильнее проникался чувствами, двигавшими Арканом в последние дни, тем сильнее в его душе оживали понятия его армейской молодости – понятия чести, совести, братства, справедливости, которые для бывшего лейтенанта ВДВ, прошедшего Афган, терявшего товарищей, вовсе не были чужды.
Все это дело уже перестало быть для него просто журналистской удачей, блестящим репортажем, которым можно было поразить телезрителя и собственное теленачальство. Нет, теперь это было его собственное дело почти в той же степени, что и для Аркана. Оно занимало теперь все его мысли, и сохранять молчание Николай физически не мог.
– Помни о смерти? Что ты имел в виду?
– Когда-нибудь все ему еще аукнется.
– Когда-нибудь?..
– Коля, веришь или нет, но я здесь стал каким-то своеобразным фаталистом. Я просто убежден: все, что с человеком произойдет, предначертано свыше.
– Ты серьезно? А как же известное изречение «Человек сам творец своей судьбы»?
– А как бы я сам, лично, мог сотворить свою судьбу в ту ночь, когда погибли ребята?
– Стой, что-то я тебя не понимаю. Но ведь это ты сам смог уйти, смог не погибнуть! Так кто же, как не ты сам, сотворил свою судьбу? Или ты считаешь, что какое-то там провидение тебя уберегло от пуль «духов»?
– Как ни странно – да, именно так я считаю, – Аркан вытащил сигареты из нарукавного кармана камуфляжа. – Как по-твоему, здесь курить можно?
– Черт его знает, вряд ли. Но не думаю, что пилотам захочется проверить, как мы тут. Когда я сюда летел, никто из кабины за всю дорогу не показался.
– Тогда покурим?
– Давай. Но ты не закончил.
– Понимаешь, – продолжил Аркан, затянувшись, – я был не хуже и не лучше многих в нашем взводе...
– У вас служили сплошь такие быки? – недоверчиво покосился Николай на мощную фигуру парня.
– Ну, может, я был чуть посильнее, повыносливее... Но взять старлея Сергеева, моего взводного, – мужик был, каких поискать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38