https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/pod-nakladnuyu-rakovinu/
– Мгновенная смерть не в ее характере.
– Маттиас знает, о чем говорит. Он сам плод нашего с Лизль любопытства.
Маттиас подтвердил:
– Да, меня родили из любопытства. Лучшего повода появиться на свет, пожалуй, не найдешь.
Увлекательный разговор прерывается внезапным появлением букета экзотических цветов.
– Господи боже, Иов, что Лизль забыла в этом Сараево? – грохочет букет. Очевидно, кто-то из близких знакомых.
– Звукозапись, Рональд, – ответил Иов. – Она ходила повсюду со своим микрофоном.
– Звукозапись, – изрыгнул букет. – В ее-то возрасте! Вы так никогда и не остановитесь, что ли?
– Боюсь, что придется, – ответил Иов.
Молчание. В облаке экзотических цветов показывается огорченная физиономия.
– Совсем худо, да?
Белый как полотно, скорбный лик. Траченая годами, но все еще пышущая жаром огненная грива. Он будто сошел прямо с экрана, где идут эти бесконечные американские сериалы о неистребимых техасских нефтепромышленниках.
– Крышка, – ответил Иов.
Потом представил нам вновь прибывшего:
– Рональд де Флорентис, кинопрокатчик. Псевдоаристократ, но друг настоящий. Засеивает Вечность картинами. Благодетелем кино и в то же время его губителем был тот, кто начал его распространять. Скорее, все же губителем.
– Но ты, однако ж, снабдил его своей пленкой.
– Сначала пленка всегда девственна.
– Совсем как пулеметная лента перед тем, как начнут стрелять.
– Да. Кинопрокатчик и нажимает на спуск.
Так они и перебрасывались репликами в бесконечном диалоге, пока наконец не выдохлись; тогда Иов представил нас, меня и Жюли, назвав именно так, как следовало:
– Моя крестница, Жюльетта. Ее хахаль. Он ей сделал ребенка.
– Я ее знаю, Иов. Я видел ее еще совсем маленькой. Ее было за уши не вытащить из твоей проекционной.
– Ей рожать этой весной, – добавил Иов.
– Принимать Маттиас будет? Ваш малыш не мог выбрать лучшего портье, Жюльетта. Мягкая посадка обеспечена… Приветствую тебя, Маттиас, как дела?
Ну и так далее.
До очередного появления Бертольда, который внезапно рявкает над ухом:
– А что баобаб не притащили, раз уж явились? Хотите, чтобы ей вовсе нечем стало дышать?
Букет, вырванный у Рональда из рук, тут же куда-то исчезает, оставляя в память о себе лишь опавшие лепестки; разъяренный Бертольд удаляется с распотрошенным веником, негодуя на «цветочное недержание» родственников.
– Не нужно на него сердиться, – снисходительно пищит Лизль, – профессор Бертольд несколько раздражен сейчас. Я только что послала его подальше. Он вбил себе в голову пустить под нож полдюжины юнцов, чтобы починить мой дряхлый механизм и новехонькую запустить меня в следующий век. Очевидно, он ни во что не ставит сегодняшнюю молодежь.
Флорентис прервал ее на полуслове:
– Лизль, скажи на милость, как это тебя в Сараево занесло?
– Сараево, Вуковар, Карловац, Белград, Мостар… – уточнила Лизль.
А потом сама пошла в наступление:
– Разве я спрашиваю, во сколько тебе обошелся твой последний Ван Гог, Рональд? Разве я спрашиваю, на что ты способен ради пополнения своих коллекций? Если есть здесь кто-нибудь, кто не знает слова конец, так это ты, Флорентис! Только взгляни на себя. И тебе не стыдно быть таким молодым? В твои-то годы!
***
И все в таком роде. Мы, казалось, были там совершенно лишние и потому оставили их пощипывать друг друга за старые грешки. Последние слова Лизль нам передал уже потом Маттиас. Когда он в свою очередь собрался уходить, то обещал, что придет на следующий день.
Лизль возразила:
– Даже не думай, завтра я умру!
– В котором часу? – только и спросил Маттиас, который не привык перечить материнской воле.
– С восходом солнца, мой мальчик, и не вздумай испортить мне этот момент, я его слишком долго ждала.
Она растрогалась только, когда проговорила, почти со слезами в голосе:
– Если увидишь Барнабе, скажи ему…
Она задумалась, что же ему сказать.
– Кто же с ним теперь видится, с нашим Барнабе, мама…
Слишком поздно Маттиас понял, что это было слабым утешением. Он промямлил:
– Но он должен скоро быть в Париже, я думаю… я ему напишу… Я…
Она скончалась на следующий день, как и сказала, на рассвете.
Маленький магнитофон у изголовья принял ее последний вздох.
Маттиас поехал хоронить ее в Вену, в Австрию, к ней на родину.
– Она была племянницей Карла Крауса, – объяснил он.
И добавил, улыбаясь себе самому:
– Мономания – это семейное…
Мы не мешали ему упиваться этой скорбью, по-своему – сбивчиво… и сосредоточенно:
– Завещала похоронить себя в Австрии… бедная… она всю жизнь хотела быть везде и сразу… в Австрии… единственная страна без окон и дверей… всеевропейский склеп…
Потом он сказал:
– Завтра я уезжаю. Вы получите результаты ваших тестов по почте, моя маленькая Жюльетта.
(Вообще-то речь шла о тебе. Подумать только, размером с фасолину, а тебя уже достают всякими тестами. Сразу предупреждаю: нас экзаменуют всю жизнь. Надо все хорошенько измерить, от и до. И чтоб концы с концами сошлись! Ждем отчета судебно-медицинского эксперта, который сведет в одно целое все твои параметры.)
11
Итак, Маттиас уходит.
Остаемся вдвоем с Жюли. То есть втроем с Жюли, если ты понимаешь, о чем речь. Каникулы любви, полная свобода. Кстати, мама предпочитала любить именно так, без помех; но для нас с Жюли это было в новинку. Нечасто наше племя давало нам передышку, оставляя наедине.
Всю первую неделю мы провели в постели. Не удивляйся, это вовсе не рекорд. Твоя тетя Лауна с твоим дядей Лораном в свое время, когда для их любви не нужно было ничего другого, кроме любви, целый год не вылезали из-под одеяла. Целый год, ты только представь! Мы носили им наверх еду и толстенные книжки. По тому, с каким нетерпением они нас выпроваживали, можно было подумать, что они предпочли бы полностью отгородиться от внешнего мира, вырубив даже радио, и заниматься любовью под капельницей, не прерываясь на то, чтобы подкрепиться… Но если вспомнить о семье, которая их ждет, о толпе, которая их обожает, о мелких пакостниках, которые им завидуют, и, наконец, о звездах, которые и ночью не спускают с них глаз, то получается, что даже у самых одиноких мореплавателей всегда шлейф беспокойства и внимания за кормой.
Итак, целую неделю мы одни.
Целую неделю мы ныряли друг в друга, выныривали, чтобы глотнуть немного воздуха, снова погружались и так долго исследовали свои подводные миры, что порой так и засыпали, там, в глубине друг друга, оставляя сну поднимать нас на поверхность, следуя фарватером наших сновидений…
Не настаивай, не бери пример с Жереми, в этой главе ты найдешь одни иносказания. В нашем мире все начинается с простого образа, а продолжается метафорой, ты должен это усвоить. Смысл же ты должен достать сам, пользуясь своими серыми клеточками! И это очень даже хорошо, потому что, если бы «прекрасная книга жизни» (да, именно!) открывала сразу смысл, ты бы и читать ее не стал, захлопнул бы на первой странице, предоставив нам одним вязнуть в этой бескрайней метафорической загадочности.
Могу добавить лишь одно: изредка, когда любовь, отхлынув, оставляла нас с твоей мамой на берегу, мы использовали эти краткие минуты передышки, чтобы подобрать тебе имя в каталогах, предоставленных в распоряжение нашей памяти. Так как у нас нет телевизора, весь черный список телефуфла отпал сам собой. У тебя нет ни одного шанса называться Аполло только потому, что двум землянам подфартило прилуниться, ни тем более Сью-Хелен, можешь не беспокоиться. Что до реестра христианских мучеников, такие имена легко дать, еще проще носить, они не выходят из моды и не режут слух на школьной переменке… но это сильнее меня: когда я слышу имя какого-нибудь мученика, не могу удержаться, чтобы не начать переживать в малейших деталях все те несчастья, которые и вознесли его к заоблачным высотам нашего поклонения.
– Бландин, – предложила твоя мать, – Бландин, красивое имя для девочки, нет?
– Растерзана дикими зверями. Только вообрази, Жюли: огромный бык, весь в пене, со своими страшенными рогами, несется на нашу Бландин…
– Этьен… мне очень нравится это имя, с дифтонгом… так приятно звучит.
– Побит камнями по дороге в Иерусалим. Первый мученик. Открывает процессию. Ты представляешь себе, как это должно было выглядеть, побиение камнями? Как, например, раскраивают череп… Почему бы тогда не Себастьян, раз уж тебе все это так нравится? Я уже слышу свист пролетающих стрел и вижу, как художники раскладывают свои этюдники… Нет, Жюли, если уж тебя понесло в эту сторону, ищи лучше в верхних рядах, среди пророков и патриархов; эти сумели, хотя бы, правильно разместиться во времени, они предвещали катастрофы, но сами от них не страдали… по крайней мере, в меньшей степени.
– Исаак?
– Чтобы Всевышний затребовал его у меня обратно, предварительно разделанного под ягненка? Ни за что!
– Иов?
– Занято.
– Даниил… Тот, из Вавилона!
Здесь случилось что-то странное, чего я никак не могу тебе объяснить. Кажется, я побледнел; я почувствовал, как свинцовая тяжесть сковывает мои члены, как холодный ветер леденит мне душу; и беззвучно я прошептал:
– Нет!
– Нет? Почему нет? Он-то ведь укротил львов! И глазом не моргнув, я отвечаю:
– Никаких Даниилов в нашей семье, Жюли, никогда, обещай мне. Стоит появиться одному Даниилу, и все радости жизни свалятся нам на голову, я это чувствую, я это знаю. Полагаешь, мы еще не наелись всем этим?
Должно быть, мой голос встревожил ее, так как она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
– О! Да ты никак взялся нам партию Терезы исполнять…
– Никаких Даниилов, – только и ответил я.
Она была слишком утомлена, чтобы настаивать. Откинувшись на спину, она проговорила, уже почти засыпая:
– Что тут спорить, все равно его Жереми как-нибудь назовет, никуда не денешься…
И то правда. У Жереми к этому дар. Только увидит ребенка – сразу дает ему имя. Малыш, Верден, Это-Ангел ему обязаны своими опознавательными знаками. А тем, у кого имя уже есть, он дает прозвище: Шестьсу Белый Снег, Сюзанна О’Голубые Глаза…
IV. СЮЗАННА И КИНОМАНЫ
Ж е р е м и: Ее глаза не просто видят, они показывают.
12
На утро восьмого дня Сюзанна О’Голубые Глаза постучала в нашу дверь.
– Открыто!
Сюзанна вошла и едва удержалась на ногах: так сильно на нее пахнуло любовью. Жюли соскочила с постели, распахнула окно и придвинула стул:
– Присаживайтесь, дышите глубже, – и вновь нырнула под одеяло.
Сюзанна заметила давние следы ожогов на теле Жюли, а также ее великолепную грудь – предмет обожания всей семьи.
Малоссен, не долго думая, предположил самое худшее:
– Жереми устроил в «Зебре» пожар?
Сюзанна, едва переведя дух, рассмеялась.
– Жереми все взял в свои руки. Меня отправили на покой. Спектакль набирает обороты. Наш Главный никому спуску не дает. Но Клара сглаживает углы. Свой фотограф на сценической площадке. Клеман из кожи вон лезет, чтобы достать ей все необходимое для работы. Вздумал купить ей новый фотоаппарат, последнюю модель. Что любовь делает!
– Кофе?
Бенжамен потянулся к стенному шкафу, который был им вместо кухни. От непрерывной любви глаза у него ввалились, волосы встали дыбом; тоненький шрам ниточкой очерчивал его скальп. Сюзанна даже растрогалась: Большой Джон – просверленная голова.
– Охотно.
– По-турецки?
– По-турецки.
– Какой сегодня день?
Сюзанна уточнила, какой был день и который час. Пока Малоссен нагревал воду с сахаром, она объяснила свое вторжение.
– Пора подобрать зрителей для единственного сеанса нашего старого Иова. Я решила подождать недельку. И как раз сейчас все испорченные современным кино убрались из Парижа, разъехались по курортам: в Сен-Тропе, Люберон, Бель-Иль, Кадакес, в Сен-Поль-де-Ванс… Осталась чистая публика.
Пока Сюзанна разворачивала свою концепцию кинематографической чистоты, коричневая пенка трижды успела облизать края узкого горлышка турки. Насколько мог судить Малоссен из глубины стенного шкафа, речь шла о беззаветной любви к кино как таковому, которую не ослепляет мощный свет юпитеров, не прельщают выгодные браки, а вдохновляет только стиль.
– Стиль – это их гордость.
Малоссен снова появился, на этот раз в шлепанцах и легком халате без рукавов, держа в одной руке поднос, а в другой китайский пеньюар, который, вспорхнув, опустился на плечи Жюли.
– Кофе.
Как было заведено у них в племени, кофе всегда пили молча. Когда чашки опустели, Сюзанна вернулась к делу: о том, чтобы ей одной выбирать будущих зрителей, не могло быть и речи. Ей необходимо было согласие старого Иова, а подобное благословение могла получить только Жюли. В любом случае, она хотела, чтобы не было неясности:
– Это будет сборище хулиганов.
Она уточнила:
– Тех, что сами не свои до морали. Если Уникальный Фильм старого Иова ненароком заденет их нравственные устои, ничто не помешает им разделаться с пленкой еще до окончания просмотра.
– Сколько их будет? – спросила Жюли.
– В мое время их было около двухсот. А сейчас вряд ли больше дюжины наберется. Честь, она не дается малой кровью. Старый Иов как в воду глядел.
Жюли улыбалась. Она вдруг подумала об этой кинопопуляции модных журналов в глянцевых обложках. Дюжина праведников в этом вавилонском муравейнике…
– Хорошо. Что от меня требуется?
– Вы их проэкзаменуете.
***
Два часа спустя Жюли уже открывала железную дверь, которая вела в настоящую преисподнюю. Адская жара под раскаленной железной крышей. Груды металлолома от старых машин, сваленные во дворе, громоздились выше окон, не пропуская и капли света внутрь помещения. Так что Жюли пришлось пробираться в темноте, в каких-то джунглях из цепей и промасленных шкивов. Она прищурилась.
– Есть кто-нибудь?
Запах машинного масла с примесью расплавленной резины.
– Мсье Авернон?
Железная крыша изнывала под натиском палящего солнца.
Когда все вокруг в мертвой неподвижности – замри. Лишь благодаря тому, что Жюли всегда повиновалась этому закону природы, она еще была жива. Жюли застыла. Жара накрыла ее с головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– Маттиас знает, о чем говорит. Он сам плод нашего с Лизль любопытства.
Маттиас подтвердил:
– Да, меня родили из любопытства. Лучшего повода появиться на свет, пожалуй, не найдешь.
Увлекательный разговор прерывается внезапным появлением букета экзотических цветов.
– Господи боже, Иов, что Лизль забыла в этом Сараево? – грохочет букет. Очевидно, кто-то из близких знакомых.
– Звукозапись, Рональд, – ответил Иов. – Она ходила повсюду со своим микрофоном.
– Звукозапись, – изрыгнул букет. – В ее-то возрасте! Вы так никогда и не остановитесь, что ли?
– Боюсь, что придется, – ответил Иов.
Молчание. В облаке экзотических цветов показывается огорченная физиономия.
– Совсем худо, да?
Белый как полотно, скорбный лик. Траченая годами, но все еще пышущая жаром огненная грива. Он будто сошел прямо с экрана, где идут эти бесконечные американские сериалы о неистребимых техасских нефтепромышленниках.
– Крышка, – ответил Иов.
Потом представил нам вновь прибывшего:
– Рональд де Флорентис, кинопрокатчик. Псевдоаристократ, но друг настоящий. Засеивает Вечность картинами. Благодетелем кино и в то же время его губителем был тот, кто начал его распространять. Скорее, все же губителем.
– Но ты, однако ж, снабдил его своей пленкой.
– Сначала пленка всегда девственна.
– Совсем как пулеметная лента перед тем, как начнут стрелять.
– Да. Кинопрокатчик и нажимает на спуск.
Так они и перебрасывались репликами в бесконечном диалоге, пока наконец не выдохлись; тогда Иов представил нас, меня и Жюли, назвав именно так, как следовало:
– Моя крестница, Жюльетта. Ее хахаль. Он ей сделал ребенка.
– Я ее знаю, Иов. Я видел ее еще совсем маленькой. Ее было за уши не вытащить из твоей проекционной.
– Ей рожать этой весной, – добавил Иов.
– Принимать Маттиас будет? Ваш малыш не мог выбрать лучшего портье, Жюльетта. Мягкая посадка обеспечена… Приветствую тебя, Маттиас, как дела?
Ну и так далее.
До очередного появления Бертольда, который внезапно рявкает над ухом:
– А что баобаб не притащили, раз уж явились? Хотите, чтобы ей вовсе нечем стало дышать?
Букет, вырванный у Рональда из рук, тут же куда-то исчезает, оставляя в память о себе лишь опавшие лепестки; разъяренный Бертольд удаляется с распотрошенным веником, негодуя на «цветочное недержание» родственников.
– Не нужно на него сердиться, – снисходительно пищит Лизль, – профессор Бертольд несколько раздражен сейчас. Я только что послала его подальше. Он вбил себе в голову пустить под нож полдюжины юнцов, чтобы починить мой дряхлый механизм и новехонькую запустить меня в следующий век. Очевидно, он ни во что не ставит сегодняшнюю молодежь.
Флорентис прервал ее на полуслове:
– Лизль, скажи на милость, как это тебя в Сараево занесло?
– Сараево, Вуковар, Карловац, Белград, Мостар… – уточнила Лизль.
А потом сама пошла в наступление:
– Разве я спрашиваю, во сколько тебе обошелся твой последний Ван Гог, Рональд? Разве я спрашиваю, на что ты способен ради пополнения своих коллекций? Если есть здесь кто-нибудь, кто не знает слова конец, так это ты, Флорентис! Только взгляни на себя. И тебе не стыдно быть таким молодым? В твои-то годы!
***
И все в таком роде. Мы, казалось, были там совершенно лишние и потому оставили их пощипывать друг друга за старые грешки. Последние слова Лизль нам передал уже потом Маттиас. Когда он в свою очередь собрался уходить, то обещал, что придет на следующий день.
Лизль возразила:
– Даже не думай, завтра я умру!
– В котором часу? – только и спросил Маттиас, который не привык перечить материнской воле.
– С восходом солнца, мой мальчик, и не вздумай испортить мне этот момент, я его слишком долго ждала.
Она растрогалась только, когда проговорила, почти со слезами в голосе:
– Если увидишь Барнабе, скажи ему…
Она задумалась, что же ему сказать.
– Кто же с ним теперь видится, с нашим Барнабе, мама…
Слишком поздно Маттиас понял, что это было слабым утешением. Он промямлил:
– Но он должен скоро быть в Париже, я думаю… я ему напишу… Я…
Она скончалась на следующий день, как и сказала, на рассвете.
Маленький магнитофон у изголовья принял ее последний вздох.
Маттиас поехал хоронить ее в Вену, в Австрию, к ней на родину.
– Она была племянницей Карла Крауса, – объяснил он.
И добавил, улыбаясь себе самому:
– Мономания – это семейное…
Мы не мешали ему упиваться этой скорбью, по-своему – сбивчиво… и сосредоточенно:
– Завещала похоронить себя в Австрии… бедная… она всю жизнь хотела быть везде и сразу… в Австрии… единственная страна без окон и дверей… всеевропейский склеп…
Потом он сказал:
– Завтра я уезжаю. Вы получите результаты ваших тестов по почте, моя маленькая Жюльетта.
(Вообще-то речь шла о тебе. Подумать только, размером с фасолину, а тебя уже достают всякими тестами. Сразу предупреждаю: нас экзаменуют всю жизнь. Надо все хорошенько измерить, от и до. И чтоб концы с концами сошлись! Ждем отчета судебно-медицинского эксперта, который сведет в одно целое все твои параметры.)
11
Итак, Маттиас уходит.
Остаемся вдвоем с Жюли. То есть втроем с Жюли, если ты понимаешь, о чем речь. Каникулы любви, полная свобода. Кстати, мама предпочитала любить именно так, без помех; но для нас с Жюли это было в новинку. Нечасто наше племя давало нам передышку, оставляя наедине.
Всю первую неделю мы провели в постели. Не удивляйся, это вовсе не рекорд. Твоя тетя Лауна с твоим дядей Лораном в свое время, когда для их любви не нужно было ничего другого, кроме любви, целый год не вылезали из-под одеяла. Целый год, ты только представь! Мы носили им наверх еду и толстенные книжки. По тому, с каким нетерпением они нас выпроваживали, можно было подумать, что они предпочли бы полностью отгородиться от внешнего мира, вырубив даже радио, и заниматься любовью под капельницей, не прерываясь на то, чтобы подкрепиться… Но если вспомнить о семье, которая их ждет, о толпе, которая их обожает, о мелких пакостниках, которые им завидуют, и, наконец, о звездах, которые и ночью не спускают с них глаз, то получается, что даже у самых одиноких мореплавателей всегда шлейф беспокойства и внимания за кормой.
Итак, целую неделю мы одни.
Целую неделю мы ныряли друг в друга, выныривали, чтобы глотнуть немного воздуха, снова погружались и так долго исследовали свои подводные миры, что порой так и засыпали, там, в глубине друг друга, оставляя сну поднимать нас на поверхность, следуя фарватером наших сновидений…
Не настаивай, не бери пример с Жереми, в этой главе ты найдешь одни иносказания. В нашем мире все начинается с простого образа, а продолжается метафорой, ты должен это усвоить. Смысл же ты должен достать сам, пользуясь своими серыми клеточками! И это очень даже хорошо, потому что, если бы «прекрасная книга жизни» (да, именно!) открывала сразу смысл, ты бы и читать ее не стал, захлопнул бы на первой странице, предоставив нам одним вязнуть в этой бескрайней метафорической загадочности.
Могу добавить лишь одно: изредка, когда любовь, отхлынув, оставляла нас с твоей мамой на берегу, мы использовали эти краткие минуты передышки, чтобы подобрать тебе имя в каталогах, предоставленных в распоряжение нашей памяти. Так как у нас нет телевизора, весь черный список телефуфла отпал сам собой. У тебя нет ни одного шанса называться Аполло только потому, что двум землянам подфартило прилуниться, ни тем более Сью-Хелен, можешь не беспокоиться. Что до реестра христианских мучеников, такие имена легко дать, еще проще носить, они не выходят из моды и не режут слух на школьной переменке… но это сильнее меня: когда я слышу имя какого-нибудь мученика, не могу удержаться, чтобы не начать переживать в малейших деталях все те несчастья, которые и вознесли его к заоблачным высотам нашего поклонения.
– Бландин, – предложила твоя мать, – Бландин, красивое имя для девочки, нет?
– Растерзана дикими зверями. Только вообрази, Жюли: огромный бык, весь в пене, со своими страшенными рогами, несется на нашу Бландин…
– Этьен… мне очень нравится это имя, с дифтонгом… так приятно звучит.
– Побит камнями по дороге в Иерусалим. Первый мученик. Открывает процессию. Ты представляешь себе, как это должно было выглядеть, побиение камнями? Как, например, раскраивают череп… Почему бы тогда не Себастьян, раз уж тебе все это так нравится? Я уже слышу свист пролетающих стрел и вижу, как художники раскладывают свои этюдники… Нет, Жюли, если уж тебя понесло в эту сторону, ищи лучше в верхних рядах, среди пророков и патриархов; эти сумели, хотя бы, правильно разместиться во времени, они предвещали катастрофы, но сами от них не страдали… по крайней мере, в меньшей степени.
– Исаак?
– Чтобы Всевышний затребовал его у меня обратно, предварительно разделанного под ягненка? Ни за что!
– Иов?
– Занято.
– Даниил… Тот, из Вавилона!
Здесь случилось что-то странное, чего я никак не могу тебе объяснить. Кажется, я побледнел; я почувствовал, как свинцовая тяжесть сковывает мои члены, как холодный ветер леденит мне душу; и беззвучно я прошептал:
– Нет!
– Нет? Почему нет? Он-то ведь укротил львов! И глазом не моргнув, я отвечаю:
– Никаких Даниилов в нашей семье, Жюли, никогда, обещай мне. Стоит появиться одному Даниилу, и все радости жизни свалятся нам на голову, я это чувствую, я это знаю. Полагаешь, мы еще не наелись всем этим?
Должно быть, мой голос встревожил ее, так как она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
– О! Да ты никак взялся нам партию Терезы исполнять…
– Никаких Даниилов, – только и ответил я.
Она была слишком утомлена, чтобы настаивать. Откинувшись на спину, она проговорила, уже почти засыпая:
– Что тут спорить, все равно его Жереми как-нибудь назовет, никуда не денешься…
И то правда. У Жереми к этому дар. Только увидит ребенка – сразу дает ему имя. Малыш, Верден, Это-Ангел ему обязаны своими опознавательными знаками. А тем, у кого имя уже есть, он дает прозвище: Шестьсу Белый Снег, Сюзанна О’Голубые Глаза…
IV. СЮЗАННА И КИНОМАНЫ
Ж е р е м и: Ее глаза не просто видят, они показывают.
12
На утро восьмого дня Сюзанна О’Голубые Глаза постучала в нашу дверь.
– Открыто!
Сюзанна вошла и едва удержалась на ногах: так сильно на нее пахнуло любовью. Жюли соскочила с постели, распахнула окно и придвинула стул:
– Присаживайтесь, дышите глубже, – и вновь нырнула под одеяло.
Сюзанна заметила давние следы ожогов на теле Жюли, а также ее великолепную грудь – предмет обожания всей семьи.
Малоссен, не долго думая, предположил самое худшее:
– Жереми устроил в «Зебре» пожар?
Сюзанна, едва переведя дух, рассмеялась.
– Жереми все взял в свои руки. Меня отправили на покой. Спектакль набирает обороты. Наш Главный никому спуску не дает. Но Клара сглаживает углы. Свой фотограф на сценической площадке. Клеман из кожи вон лезет, чтобы достать ей все необходимое для работы. Вздумал купить ей новый фотоаппарат, последнюю модель. Что любовь делает!
– Кофе?
Бенжамен потянулся к стенному шкафу, который был им вместо кухни. От непрерывной любви глаза у него ввалились, волосы встали дыбом; тоненький шрам ниточкой очерчивал его скальп. Сюзанна даже растрогалась: Большой Джон – просверленная голова.
– Охотно.
– По-турецки?
– По-турецки.
– Какой сегодня день?
Сюзанна уточнила, какой был день и который час. Пока Малоссен нагревал воду с сахаром, она объяснила свое вторжение.
– Пора подобрать зрителей для единственного сеанса нашего старого Иова. Я решила подождать недельку. И как раз сейчас все испорченные современным кино убрались из Парижа, разъехались по курортам: в Сен-Тропе, Люберон, Бель-Иль, Кадакес, в Сен-Поль-де-Ванс… Осталась чистая публика.
Пока Сюзанна разворачивала свою концепцию кинематографической чистоты, коричневая пенка трижды успела облизать края узкого горлышка турки. Насколько мог судить Малоссен из глубины стенного шкафа, речь шла о беззаветной любви к кино как таковому, которую не ослепляет мощный свет юпитеров, не прельщают выгодные браки, а вдохновляет только стиль.
– Стиль – это их гордость.
Малоссен снова появился, на этот раз в шлепанцах и легком халате без рукавов, держа в одной руке поднос, а в другой китайский пеньюар, который, вспорхнув, опустился на плечи Жюли.
– Кофе.
Как было заведено у них в племени, кофе всегда пили молча. Когда чашки опустели, Сюзанна вернулась к делу: о том, чтобы ей одной выбирать будущих зрителей, не могло быть и речи. Ей необходимо было согласие старого Иова, а подобное благословение могла получить только Жюли. В любом случае, она хотела, чтобы не было неясности:
– Это будет сборище хулиганов.
Она уточнила:
– Тех, что сами не свои до морали. Если Уникальный Фильм старого Иова ненароком заденет их нравственные устои, ничто не помешает им разделаться с пленкой еще до окончания просмотра.
– Сколько их будет? – спросила Жюли.
– В мое время их было около двухсот. А сейчас вряд ли больше дюжины наберется. Честь, она не дается малой кровью. Старый Иов как в воду глядел.
Жюли улыбалась. Она вдруг подумала об этой кинопопуляции модных журналов в глянцевых обложках. Дюжина праведников в этом вавилонском муравейнике…
– Хорошо. Что от меня требуется?
– Вы их проэкзаменуете.
***
Два часа спустя Жюли уже открывала железную дверь, которая вела в настоящую преисподнюю. Адская жара под раскаленной железной крышей. Груды металлолома от старых машин, сваленные во дворе, громоздились выше окон, не пропуская и капли света внутрь помещения. Так что Жюли пришлось пробираться в темноте, в каких-то джунглях из цепей и промасленных шкивов. Она прищурилась.
– Есть кто-нибудь?
Запах машинного масла с примесью расплавленной резины.
– Мсье Авернон?
Железная крыша изнывала под натиском палящего солнца.
Когда все вокруг в мертвой неподвижности – замри. Лишь благодаря тому, что Жюли всегда повиновалась этому закону природы, она еще была жива. Жюли застыла. Жара накрыла ее с головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55