«Ограничивать передвижения предметов – значит ограничивать свободу человека», – подумала Жервеза. На столе лежали блокнот и шариковая ручка, оставленные в распоряжении племянницы методичными инспекторами комиссара Лежандра. «На случай, если вы предпочтете общаться с нами письменно».
Листы остались нетронутыми.
Жервеза села на табурет.
Ее колени касались коленей племянницы.
Жервеза молчала.
Две вечности, одна против другой.
Жервеза наконец заговорила, но не для того чтобы прервать молчание. Она всего лишь сдернула вуаль, скрывавшую слова. Теперь они могли взлететь или остаться там, где были.
– Здравствуй, Мари-Анж, – сказала Жервеза.
Племянница не отреагировала. Установление личности стирало в пыль ее молчание, но она стойко держала удар.
– Я не хотела верить, что это ты, – добавила Жервеза, – но когда мне показали антропометрические снимки…
Честно говоря, Жервеза не сразу узнала ее на тех фотографиях. Сначала было впечатление абсолютной банальности. Лицо как лицо. «Невозможно быть до такой степени обыкновенной», – сказала себе Жервеза. И решила взять подборку фотографий домой. Она разглядывала их целую ночь, но так ничего и не высмотрела, кроме маски предпринимательницы. Но маска как-то не клеилась к лицу. Жервеза решила переснять фотографии. Она сделала то же, что сделал бы ее отец Тянь, будь он на ее месте. Она отправилась к Кларе Малоссен. Жервеза и Клара уединились под красной лампой проявочной. Сидя на руках у Жервезы, Верден светила двум женщинам своим испепеляющим взглядом. Начали с того, что племянницу увеличили. Глаза, губы, уши, скулы. Напрасно. Нос был переделан, брови выщипаны, губы намеренно прикушены. Если это лицо и было когда-нибудь кому-нибудь знакомо, то племянница постаралась сделать его неузнаваемым. «А если немного размыть?» – предложила Клара. Жервеза бросила удивленный взгляд на профиль Клары, склонившейся над кюветой. «Неясно, как сама истина», – говорил иногда дивизионный комиссар Кудрие. «Мы специалисты неясности». Клара слегка развела резкость черт лица этой женщины. И вот тогда, расплывшись в свете прожектора, лицо начало вырисовываться в памяти Жервезы. Да, именно в этом, теперь отдаленном и неясном овале Жервеза узнала что-то знакомое. Красивое широкое лицо Мари-Анж! «А можно убрать эту прическу?» – попросила Жервеза. Несколькими мазками гуаши Клара растрепала волосы женщины. «Подчеркнуть нос?.. Сгустить брови?» – подсказывала Жервеза. «Выделить губы… Помясистее…» Под кистью Клары воспоминание принимало более ясные очертания. «Да… это она, Мари-Анж».
Уходя от Клары Малоссен, Жервеза только и сказала: «Сделайте мне приятное, Клара, поешьте хоть немного». И, обратившись к Верден, добавила: «Я скоро вернусь».
Идя по улице, Жервеза без конца повторяла про себя список убитых девушек, перечисленных дивизионным комиссаром Кудрие: Мари-Анж Куррье, Северина Альбани, Тереза Барбезьен, Мелисса Копт, Анни Бельдон и Соланж Кутар. Как установили их личность?
Чтобы получить ответ на этот вопрос, Жервеза отправилась к своему другу Постель-Вагнеру. Судебный врач предложил ей пол-литровую емкость с кофе. «Обычная процедура, чаще всего – слепки с зубов…» – «А тело Мари-Анж Куррье?» – спросила Жервеза. – «Ах, эта! Они ее не убили, они ее полностью изничтожили. Просто в вещах нашли ее документы». – «Вам не показалось это странным? – удивилась Жервеза. – Изрубить тело до неузнаваемости и оставить здесь же документы…» Нет, это не вызвало у них никаких подозрений. «Кудрие, должно быть, списал это на их зверство. Эти извращенцы нисколько не старались скрыть личность и других жертв, ты знаешь…» После чего Постель-Вагнер спросил: «Как ты себя чувствуешь? Что-то не нравится мне твой вид… Зайди как-нибудь, я осмотрю тебя, скажу, если что не так».
***
И вот теперь Жервеза сидела в камере лицом к лицу с Иудой: в каком-то смысле это было так – Мари-Анж была самой первой из ее раскаявшихся проституток. Первый ученик. Любимица. Которая истребляла остальных, выдавая себя за мертвую.
– Это, пожалуй, было для тебя не слишком сложно, ты знала всех девушек и знала, какие у них татуировки.
Потом Жервеза замолчала. Ей не хотелось задавать вопросы. Зная Мари-Анж, она предполагала, какими будут ответы. Она уже читала их в ее глазах. Она вдруг вспомнила еще об одной фразе Постель-Вагнера насчет племянницы: «Любит порассуждать, как сдвинувшийся на морали параноик, очень образованная к тому же. Ты понимаешь?» Да, у Мари-Анж на все был свой ответ, свое объяснение, свое оправдание. Она в нескольких словах могла представить вам этику проституции. Она развлекала Жервезу: «Нравственность – это вопрос синтаксиса, Жервеза, все наши министры учатся этому с колыбели. Им бы следовало отдать под мое начало Министерство Нравственности». Сейчас Жервеза уже не находила Мари-Анж столь забавной. В глазах Мари-Анж Жервеза читала молчаливые ответы на свои вопросы:
– Я выбралась из этого, Жервеза! Я стала тем, кем ты хотела, чтобы я стала. Я «адаптировалась». Ты хотела, чтобы я вернулась к медицине, не так ли? Чтобы я доучилась? Чтобы исполнила волю родителей, да? Стала хирургом, как папочка? «Лечить человека, – говорила ты, – это не давать ему лишнего повода злиться». Вот я и послушала тебя, Жервеза, я стала лечить, я резала по живому! Хирург! Я разом покончила со всеми поводами злиться. Благодаря тебе! Спасибо, Жервеза! Почему я это сделала? Да из любви к искусству, а как же! Из любви к твоему искусству!
И так далее.
Риторика зла. «Они всегда пытаются нас развести», – говорил Тянь о настоящих преступниках. – «Они втискивают свои преступления в рамки нашей логики», – объяснял дивизионный комиссар Кудрие. – «У них нет другого выхода, – говорил Тянь, – или остается признать, что они ненормальные». – «Удивительно, как все настоящие убийцы походят друг на друга в своем стремлении казаться единственными и неповторимыми», – мечтательно замечал Кудрие. – «Поэтому-то в тюрьме они на стенку и лезут», – заключал Тянь.
– Нехорошо было так поступать со мной, – вдруг сказала Мари-Анж.
Жервеза сначала не поняла, в чем дело.
Звук голоса дошел до нее раньше, чем смысл слов. Мари-Анж и ее звонкий мальчишеский голос.
– Некрасиво, Жервеза.
Мальчугану было плохо.
– Посадить меня в тюрьму…
Жервеза не ответила.
– Зачем? Во что я здесь превращусь, в тюрьме? Мари-Анж растерянно смотрела на нее.
– Ты думаешь, тюрьма это выход?
Она наклонилась к Жервезе.
– Ну?.. Если честно?
Она робко улыбнулась.
– В одиночке, к тому же!
Она покачала головой.
– И это в тот момент, когда я нашла свой путь…
Она нахмурила брови.
– Кого же мне теперь убивать?
Она смотрела с настойчивым убеждением.
– Убивать стало моей жизнью, Жервеза! Это моя жизнь – убивать! Постарайся понять меня, господи боже. Ну, будь же гуманной! Кого, по-твоему, я могу здесь убить?
Должно быть, Жервеза изменилась в лице, потому что эта дрянь расхохоталась ей в глаза.
– Какой же ты можешь быть дурой, дорогуша!
Ей и правда было весело. Она так покатывалась со смеху, что у нее даже немного растрепались волосы.
– Бедная Жервеза! Что ты, интересно, напридумывала себе, глядя на меня? Уже разложила меня по полочкам, а? На свои перфокарты! Сдвиг по фазе: разбирает свои преступления! Обвиняет папу, маму, общество и всю систему, так? Да нет, Жервеза, убийство – это совсем не то. Это профессиональное занятие, не больше. И ничуть не менее прибыльное к тому же, чем все ваше Милосердие!
Жервеза спросила:
– Кому ты продавала татуировки, Мари-Анж?
Смех спал так же мгновенно, как и налетел. Тоном преданной соратницы Мари-Анж ответила:
– Ты хочешь знать имя посредника или коллекционера?
– Кому ты продавала татуировки?
Мари-Анж, казалось, вздохнула с облегчением:
– Значит, посредника. Очень хорошо. Потому что коллекционера я не знаю.
Она секунду помедлила.
– Ты уверена, что хочешь знать его имя, Жервеза? Думаю, тебе это не понравится.
Жервеза слушала.
– Тебе и так, наверное, не очень-то приятно было узнать, что это я… Мне действительно очень жаль. Ты этого не заслужила. Только не ты. Порой мне было неловко думать о тебе во время работы. Я говорила себе…
Она осеклась.
– Ты правда хочешь знать, кому я продавала эти татуировки?
Жервеза не стала повторять свой вопрос.
– Ты уверена, Жервеза?
Жервеза ждала.
– Его зовут Малоссен, – ответила наконец Мари-Анж.
Жервеза вытянулась в струнку.
– Бенжамен Малоссен, Жервеза, знаешь такого? Святой. Со своим святым семейством: Лауной, Терезой, Кларой, Жереми, Малышом, Верден, Это-Ангелом и с этим своим толстым отвратительным псом, и своей мамочкой, которая развлекалась уж никак не меньше моего, но ее, непонятно почему, никто в этом не упрекает.
Жервеза молчала. Мари-Анж сочувствующе посмотрела на нее.
– Я понимаю тебя, Жервеза, всегда такой адский шум стоит, когда Иисус падает с креста.
Жервеза сначала не смогла объяснить свою реакцию. Это было похоже на волну. Это поднялось из самой глубины, неудержимо, как гейзер, и выплеснулось изо рта прямо на розовый костюм.
Против всякого ожидания, Мари-Анж даже не шелохнулась, чтобы закрыться. Не стала спасать ни тело, ни лицо, ни волосы, ни ноги. Когда Жервеза наконец поднялась, чувствуя во рту кислый привкус и глядя сквозь навернувшиеся слезы, эта девица отодвинулась на койке и, прислонившись спиной к стене, издали смотрела на Жервезу. Обобщающим взглядом. И наконец удовлетворенно произнесла, облизывая губы:
– Она еще и беременная. Этого я уж не ожидала.
45
– Малоссен? – удивился Силистри. – Тот самый?
– Малоссен из Бельвиля? – переспросил Титюс. – Тот, что вечно со своими ребятишками? Малоссен из «Зебры»?
– Малоссен, – повторила Жервеза, садясь в служебную машину.
– И ты думаешь, это возможно?
– Возможно или нет, но это то, что она сказала, и чему с радостью поверит Лежандр, и что она повторит на допросе.
– Малоссен… – прошептал Титюс.
И добавил:
– Если еще добавить этого Клемана Клемана, который фотографировал татуировки повесившихся, получается, что Малоссен хорошо влип.
– …
Жервеза молчала.
Силистри украдкой взглянул на нее.
– Что, сильно тебя ошарашила эта новость, а?
У нее драло в горле, нос покраснел, и вообще, Жервеза хотела сейчас лишь одного: добраться домой.
– Тебя поэтому и вывернуло на ее розовый костюмчик? – спросил Силистри. – Это был шок?
– Нет.
– Нет? Тогда что? Ты нездорова, Жервеза? Оба инспектора пожирали ее глазами. Сама мысль, что Жервеза больна, была им невыносима.
– Я беременна, – сказала она.
***
Титюс и Силистри буквально смели входную дверь притона. От удара вышибала рухнул между столов. Высадка полицейского десанта не входила в установленные обычаи «Трефового Туза». Во всяком случае, этих двоих, креола и татарина, которые размахивали удостоверениями, выкрикивая имя Рыбака, здесь никогда еще не видели.
– Рыбак. Нам нужен Рыбак. Он здесь?
И тут встает сам Рыбак, медленно разворачивая свои два метра росту, в костюме с иголочки, все еще держа в руках сданные карты, и, как хороший осведомитель, делает вид, что не узнает этих двух легавых:
– Что вам надо от Рыбака?
– О любви хотим поговорить, – прошипел татарин, оскалив зубы.
– Это вы – Рыбак? – спросил антилец.
– Только для друзей.
– Мы вас ждем снаружи.
– А если я останусь внутри?
– Если ты останешься внутри, то никто отсюда не выйдет, папаша, – ответил татарин с голубыми глазами. – У нас есть большой замок.
***
– Какого черта вы сюда-то за мной приперлись? – спросил Рыбак, догоняя Титюса и Силистри на улице.
– Пушка при тебе? – спросил Силистри. Трое мужчин широким шагом мерили ночную мостовую.
– Все мое при мне. Почему вы спрашиваете? Подсобить где?
– Дай сюда, – приказал Силистри, щелкнув пальцами.
– Что?
– Дай сюда.
– Можешь не сомневаться, – прибавил Титюс, – обратно ты ее не получишь.
– Что я такого сделал?
Рыбак обиженно вздохнул, как наказанный ребенок, кладя свой «смит-вессон» на ладонь Силистри.
– Держи наготове, – сказал Силистри, передавая револьвер Титюсу.
Затем, втолкнув Рыбака в подворотню, угрожающе заговорил:
– Эти трое твоих молодчиков, что охраняли Жервезу в больнице, ты им доверяешь?
– Герметичная упаковка, какие вопросы! Никто не смог бы к ней туда пробраться. И к Мондин, кстати, тоже.
Полных два метра Рыбака немного осели под кулаком Силистри. Что-то с печенью, наверное. И еще эта мигрень в придачу. Когда в голове у Рыбака перестало гудеть, он отчетливо услышал, как Силистри сказал ему:
– Жервеза беременна.
А Титюс добавил:
– Мы вернем тебе пушку, когда ты приведешь нам того, кто это сделал.
***
– Фабио! Эмилио! Тристан!
Склонившись над одним бильярдным столом, трое сутенеров раздумывали, следует ли закатить красный от борта или пробить прямо по нему, слегка поцеловав слева, когда над ними прогремел голос патрона. По тону было ясно: припекло. Все трое обернулись как один. Кулак Рыбака смазал все три подбородка подряд.
– Жервеза беременна!
Они хотели было подняться, но ноги Рыбака приняли эстафету.
– Кто это сделал?
Они поспешили спрятаться под бильярд, но вот и бильярдный стол уже завис над их головами. Хуже того: он грозил упасть.
– Кто?
***
Из камеры, где она появилась, через надсмотрщицу-кетчистку, через охранников у входа и, наконец, через шоферов фургонов, новость вышла за пределы тюрьмы и разлетелась повсюду, докатившись и до кулуаров префектуры.
– Жервеза беременна.
– Прекрати.
– Клянусь тебе.
Ореол тамплиеров сильно померк при этом известии.
– Тамплиеры поимели монашку.
– Не может быть!
– Может. Смешки.
– Или монашка сама сняла себе тамплиеров. И тумаки.
– Ну-ка, повтори! Только повтори мне еще раз, сволочь!
– Да я же так, к слову.
***
Так и расходятся дурные новости.
Когда профессор Бертольд проник тем вечером в палату Мондин (той Мондин, что давным-давно уже поправилась, но ее почему-то все не выписывали), он нашел ее совсем поникшей.
– Что такое с моим маленьким Понтормо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55