– Я хочу такой же, – заявила Лизль.
– Слушай пьесу, – ответил Стефан.
«…чтобы мой голос пересек океан…» рассказывала машина голосом актера.
– Я хочу такой же, – повторила Лизль.
С той секунды, когда Лизль подарили ее первый магнитофон, она стала записывать память мира.
Сначала это был голос дяди Крауса.
– Повтори, дядюшка Краус, повтори для магнитофона то, что ты только что сказал.
Дядюшка Краус поворачивался к воронке рупора и повторял то, что он только что сказал:
– В настоящий момент Вена выступает как полигон для разрушения мира.
– А теперь слушай.
Машина повторяла гнусавым голосом:
«В настоящий момент Вена выступает как полигон для разрушения мира».
За этим последовали аннексия Боснии и Герцоговины, убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево, четыре года Мировой войны, миллионы погибших, падение великой империи, Октябрьская революция, возвращение семьи Бернарденов во Францию, свадьба Лизль и Иова, рождение Маттиаса и создание Уникального Фильма.
***
– Рождение Маттиаса и создание Уникального Фильма? Уникальный Фильм пришел уже после Маттиаса?
Белый грузовик выехал наконец на автостраду и скользил теперь вдоль реки.
– Маттиас очень помог им в создании этого фильма. Я помню, что Маттиас отдавал все свободное время Лизль и Иову. Когда Лизль возвращалась из своих бесконечных поездок и когда Иов был свободен от своих дел, Маттиас просиживал с ними часы напролет. Отсюда как раз и вся проблема.
– Проблема?
– Точнее, проблемы. Развод Маттиаса и Сары, чувство ненужности у Барнабе… То, что связывало Иова и Лизль, не слишком похоже на большую любовь в твоем понимании, Малоссен.
– Ясно.
– Что тебе ясно?
– Общий замысел, взаимовыгодный союз. «Любить не значит смотреть друг на друга, но вместе смотреть в одну сторону», и прочие фишки производительности. Любовь созидающая и продуктивная. Фабрика любви: Судьбы, объединяйтесь!
Смотрим прямо на голубой горизонт: вперед, к общему творению, и не щадить того, что мешает! За дело! Естественно, Барнабе не нашел там себе места. Личное счастье не предусмотрено в плане пятилетки, и еще меньше – в проектах целого века! Что до меня, Жюли, я не могу предложить тебе совместного творчества, ни даже маленькой затеи, так что, если тебе придет что на ум, сразу меня предупреди, чтобы я успел запрыгнуть на ходу.
Добрая порция ответа на только что произнесенный ею монолог. Но я не стал распространяться, а лишь сказал:
– Остановись на стоянке, вон там.
– Не можешь подождать?
– Мне надо позвонить. Останови.
Она остановилась. Дверца грузовика со свистом распахнулась перед будкой телефона-автомата. Я спустил всю металлическую наличность в глотку машины для утешения.
– Алло, мама?
– Да, это я, мой хороший.
– Все в порядке?
– Все нормально, мой мальчик. Как дорога?
– Бежит. Ты ешь?
– Я кормлю твою сестру.
– А она ест?
– Постой, я даю ей трубку.
– Бенжамен?
– Клара? Как ты, моя Кларинетта? Ты кушаешь?
– У меня для тебя две новости, Бен. Хорошая и плохая. С какой начать?
– Ты ешь?
– Джулиус поправился, Бенжамен.
– Как это «поправился»?
– Поправился. Цветет и пахнет. Выскочил из своей люльки, только его и видели. Шляется сейчас где-то по Бельвилю. Так что в этот раз кризис прошел довольно быстро.
– Никаких осложнений?
– Одно, совсем маленькое.
– Какого рода?
– Он продолжает стучать челюстями каждые три минуты.
– Жереми, должно быть, доволен, он теперь может вернуть ему его роль.
– Нет, это-то и есть плохая новость.
– Жереми? Что он еще натворил? Что с ним?
– С ним ничего. Это «Зебра».
– Что – «Зебра»?
– Сюзанна получила из конторы Ла-Эрса уведомление о выселении. Она должна покинуть «Зебру» в течение двух недель. Нужно вывезти декорации и обстановку. Мы тут подумали о подвале «Кутубии»…
– Сюзанне ничто не грозит, она под защитой Короля.
– Короля?
– Короля Живых Мертвецов.
– Ах да!.. Так вот именно, что нет. Сюзанна звонила ему. Никто не знает, где он. Где теперь его найдешь…
– Послушай, Клара…
– Для Сюзанны это так важно.
– Послушай…
– Но она молодец, ты знаешь, она взбаламутила весь квартал; думаю, поднимется шумиха.
– Клара…
– «Зебру» нельзя сносить, это исторический памятник, Бенжамен! Уже пустили подписывать петицию…
Я уже больше не пытался прервать Клару, я никогда не слышал, чтобы она столько говорила, и я решил: пусть одна печаль вытеснит другую, это уже начало выздоровления; пусть расскажет мне, что маленькие исторические памятники самые прекрасные из всех монументов, что сама она отдала бы десять Триумфальных арок, чтобы спасти хоть половину «Зебры», что гибель Шестьсу не развяжет руки этому засранцу Ла-Эрсу (нет, конечно, она не сказала «этому засранцу», такие выражения не числятся в ее словарном запасе, даже в лексиконе грусти). По поводу Шестьсу она добавила:
– Да, ты знаешь, полиция ошибалась. У него, оказывается, остались родственники.
– Правда?
– Один молодой человек заходил к Амару, это был племянник Шестьсу. Он собирается забрать его тело. Он хочет похоронить его в их родном селе, рядом с его собственным отцом, братом Шестьсу.
Клара находила, что это будет очень хорошо, если Шестьсу упокоится в фамильном склепе. Вернуться к своим под землей, после того как на земле он всю жизнь провел в изгнании… Клара полагала, что это хороший способ причалить к Вечности, и потом, Амар тоже хотел быть похороненным в Алжире, и он долго обсуждал это с племянником Шестьсу.
– В наши дни это, можно сказать, привилегия, Бенжамен, иметь фамильный склеп на сельском кладбище, ты не находишь?
Я не прерывал ее, я подумал, что питаться словами – это уже значит насыщаться хоть чем-то; и, пока она успокаивала свою душу, я наблюдал, как автомат проглатывает одну за другой мои монетки: этот монстр набивал себе брюхо чеканным металлом, а я, прильнув ухом к трубке, как к ракушке, в которой бьется сердце моря, лакомился бесплатно даримой мне любовью.
***
Пауза.
Лежа в гостиничном номере, выходящем окнами на плоскогорья Веркора, мы с Жюли молча опустошаем свои бокалы.
У меня только два слова, о самом главном – неприятностях с «Зеброй».
– Поговорим об этом со старым Иовом, – ответила Жюли.
Занавес.
Пузырьки кларета заполняют наше молчание.
Кларет Ди (пить охлажденным) под шапкой Веркора, нависшего над головой.
Языки заходящего солнца лизали утесы. Мы пили. Классический кларет. Скромное вино с равнин у подножия горного массива. Веселый напиток для мрачного настроения.
Две кровати.
Каждому – своя.
Между ними – тумбочка.
И повсюду – Веркор, крепко севший на мель в наших сумерках.
Я вдруг вспомнил о тех несчастных, которые полагали, что здесь война их не достанет. Одни, на этом скалистом острове, они стоя смотрели на мир. Они забыли, что несчастье всегда падает с неба.
Мы оставили закатному пожару добирать крошки скал. Тьма поглотила горы.
Я сказал, чтобы что-нибудь сказать:
– Полиция ошиблась, у Шестьсу осталась семья. Один племянник – уж точно.
– Да здравствует семья, – пробормотала, засыпая, Жюли.

X. АНТРАКТ ОКОНЧЕН
Антракт окончен, милейшая. Пора занимать свое место в общей куче дерьма.
34
– Но чего он ждет, этот племянник?
Бельвильские коллеги передали им описание примет «племянника». Теперь Титюс и Силистри знали, что он непременно придет. Они дежурили всю ночь, сменяясь каждые два часа на посту у Шестьсу, а судмедэксперт Постель-Вагнер спал вполглаза. Но в эту ночь было тихо, и им пришлось выжидать еще целый день, вскрывать, потрошить, производить анализы и зашивать трупы как ни в чем не бывало.
– Где же он шляется, черт бы его побрал?
– А, может, это не хирург. Может, настоящий племянник…
– Был бы настоящий, мы бы его уже знали.
У папаши Божё не было родственников.
– И что?
– А то, открой глаза и смотри внимательно.
– А если он подошлет нам кого-нибудь вместо себя?
Титюса и Силистри изводило вовсе не ожидание, но эта вынужденная роль санитаров, разглядывающих посетителей пристальным взглядом полицейского. С утра заходило уже двадцать семь человек. Все – якобы родственники. Титюс и Силистри вежливо их выпроваживали. Они полагали, что племянник мог подослать кого-нибудь прощупать почву. Бандита какого, например. Этого-то субчика и требовалось вычислить, не спугнув его и не разоблачив себя как полицейских. Целые картотеки преступников пролистывались в голове медбратьев. Эта умственная гимнастика в конце концов довела их до ручки. Даже свежие покойники внушали им подозрение.
– Ладно еще отличить подставного от настоящего, но подставного подставного от настоящего подставного…
– Симптоматичная дилемма нашего времени, – заметил Постель-Вагнер.
Титюс и Силистри понемногу привязались к этому судебному врачу. Когда Постель-Вагнер оставлял их ненадолго, отправляясь в приемную проведать живых пациентов – он между делом еще и импотенцию лечил, – оба инспектора начинали скучать без него и потому встречали доктора с заметным облегчением. Жизнь этого индивида представляла собой постоянное движение от мертвых к живым и обратно, как будто он торопился применить к последним то, что только что открыли ему первые.
– Как же без этого, – признавался судебный медик. – Вскрывать мертвого – значит говорить о будущем с новорожденным.
День прошел.
Племянника нет как нет.
Шестьсу Белый Снег покоился с миром.
– Проморгали, – выдохнул Силистри.
– Учуял нас, наверное, – согласился Титюс.
– Виски? – предложил судебный медик.
Фляга сделала круг.
– Что там сегодня на ужин? – поинтересовался Титюс.
Казарменный распорядок.
Они как раз составляли заказ по меню соседнего ресторатора, когда в дверь кабинета постучали. Это был инспектор Карегга. Он показал рукой на коридор за своей спиной:
– Вчерашний малец, доктор. Пришибленный какой-то.
Карегга посторонился.
Хотя ребенок стоял в другом конце довольно длинного коридора, Постель-Вагнер сразу же прочел весь ужас мира в его широко раскрытых глазенках.
– Тома Палецболит? Что случилось?
– Скорее, доктор, скорее!
Ребенок заикался. Постель-Вагнер направился к нему.
– Ну, что с тобой?
– Это с бабушкой, доктор! Она упала!
Постель-Вагнер остановился.
– Упала? Ударилась?
– Она не шевелится.
Ребенок дрожал всем телом.
– Иду.
Когда он снял с вешалки свой медицинский саквояж, инспекторы все еще разбирались с меню.
– Закажите мне что-нибудь из холодного, кажется, это затянется.
– А вино?
– Шато-Бонбур восемьдесят седьмого.
– А я думал, это был плохой год.
– Для Шато-Бонбур плохих лет не бывает.
Это было совсем рядом – только через дорогу перейти. Постель-Вагнер держал в своей ладони ледяную руку ребенка. Мальчик семенил на прямых ногах неуклюжими шажками, будто у него от страха колени свело.
– Как твой палец?
Ребенок не ответил.
– Ты делал ванночки, как я тебе прописал?
Ребенок молчал.
– Не бойся, – подбодрил Постель-Вагнер, нажимая на кнопку лифта.
Но ребенок боялся.
– Она крепкая, твоя бабушка. Я же сам ее лечил.
Лифт остановился на четвертом этаже. Когда Постель-Вагнер оказался на лестничной площадке, он уже не держал мальчика за руку. Ребенок забился в дальний угол лифта, застыв от ужаса. Постель-Вагнер присел на корточки и стал его уговаривать как можно более мягко.
– Ну хорошо, Тома. Возвращайся в клинику и жди вместе с санитарами. Я скоро приду за тобой. Дай мне ключ от квартиры.
Ребенок отрицательно мотнул головой.
– Ты забыл ключ?
«Нет, – мотнул головой ребенок. – Нет, нет, нет, нет». Как будто он уже не контролировал движения собственной шеи.
Постель-Вагнер протянул руку. Он улыбался.
– Ну же, Тома.
Дверь открылась сама, совсем рядом дрожащий голос произнес:
– Доктор?
Постель-Вагнер обернулся, не вставая. Над ним склонилась бабушка Тома. Очень старая, очень седая, очень хрупкая и очень бледная. В глазах у нее стоял тот же ужас, что и у внука. Постель-Вагнер вскочил на ноги.
Высокая женщина в розовом костюме возвышалась за спиной у старушки. Она медленно позвала ребенка, угрожающе улыбаясь:
– То-о-о-ма…
Ребенок кинулся к бабушке.
– Вот так, – одобрила великанша.
Она резко притянула к себе бабушку с внуком и, пятясь задом, вернулась в квартиру. Она держалась очень прямо в своем английском костюме телесно-розового цвета. Высоченная манекенщица в стиле Коко Шанель с побрякивающими на кистях браслетами.
– Входите же, доктор, – приветливо сказала она, – и закройте за собой дверь.
Постель-Вагнер сделал, как она сказала.
Только после того, как дверь закрылась, он увидел у нее в руке револьвер.
– Да, вот именно, – сказала женщина, – ждешь племянника, а попадаешь на племянницу. Не могла же я быть одновременно и здесь, и в Бельвиле. Полиция делает успехи по части описания примет.
Племянница была высокая, очень, и широкая в кости, с игривой улыбкой на веснушчатом лице, которое озаряли зеленые, необыкновенно ясные глаза. Крашеная блондинка, широкие плечи, удлиненные твердые мышцы, бойцовские кулаки, мускулистые ноги. «Травести? – размышлял про себя Постель-Вагнер. – Нет… бедра, и кадыка не видно: стопроцентная баба», – решил он.
Племянница дотащила бабушку с внуком до небольшой гостиной и знаком велела им сесть на старый диван.
Потом сама рухнула в кресло, скрестив свои длинные ноги, и дулом указала судебному медику, куда сесть.
Когда Постель-Вагнер устроился, племянница посмотрела долгим взглядом на мальчика и наконец произнесла с искренним сожалением в голосе:
– Это очень нехорошо, то, что ты сделал, Тома. У нее был тонкий суховатый мальчишеский голос.
– Заманить доктора в ловушку, как не стыдно! Она по-учительски покачала головой.
– Почему ты это сделал?
Бабушка прижимала к себе малыша, зарывшегося головой ей под мышку.
– Смотри на меня, когда я с тобой говорю, Тома. Почему ты это сделал?
Ребенок поднял голову, и Постель-Вагнер был озадачен странным выражением его лица: удивление, смешанное с ужасом.
Племянница улыбалась ему.
– Потому что я тебя попросила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55