Зеркальный шкаф говорил голосом Барнабе, немного измененным прошедшими годами:
– Читай дальше…
Жюли продолжила свой обзор прессы. Косяки заголовков. Дружный хор превосходных степеней в комментариях.
Барнабе не питал никаких иллюзий на этот счет:
– Механизм опошления запущен на всю катушку.
Жюли не могла не согласиться. Такая тьма восторженных восклицаний прессы быстро возьмет верх над мгновением чистого восхищения.
И скоро те же перья втолкнут иллюзиониста в эстетические рамки его рукотворной иллюзии. Давление спадет, и окажется, что нет ничего более затасканного, более «ограниченного», чем это «рас-творение», которое сейчас прославляют как «величайший парадокс пластического выражения».
– «Величайший парадокс пластического выражения…» Еще!
Жюли посмотрела, кто автор статьи.
– Неудивительно, – пробормотала она. – Хочешь взглянуть на снимки?
Она выставила газету перед ложным зеркалом.
– Нет, – раздраженно откликнулось зеркало. – Ты ведь знаешь, фотографии и я…
– Не доставай меня, Барнабе.
Некоторое время Жюли молча разглядывала фотографии. Все та же пустота разворачивалась вокруг черной железной решетки, вокруг подвешенного в воздухе замка. Пустота на первых полосах…
– Так странно, эта пустота… как страницы, полные молчания!
– Ну же, читай дальше.
– А обычно тебе твоя пресс-атташе все это читает?
– Читай.
Жюли улыбнулась:
– Тебя это все же заинтересовало, а?
Интервью брали у политиков. Те, естественно, тянули на себя одеяло всех заслуг. Мэрия ставила себе в заслугу приезд Барнабу, который, как известно, никогда не покидал пределов своих студий, – хотя это заявление опровергалось Министерством культуры, где утверждали, что именно они устроили данное мероприятие. Со своей стороны один эстет, вращающийся в президентских кругах, заявлял, что ему посчастливилось увидеть Барнабу, когда тот занимался постановкой «Гамлета» в Нью-Йорке. Спор кабинетов. Барнабу, невидимый иллюзионист, принадлежал всем и вся.
– Святой Дух, одним словом… Так вот чего ты хочешь, Барнабе, стать Святым Духом? Почить на наших головах языками огненными?
– Не доставай меня, Жюли.
Один заголовок все же привлек внимание Жюли. «За бессмертие „Зебры"». Заголовок-то, конечно, не слишком удачный, но в статье ставилась проблема, волнующая Сюзанну: «Придется дважды подумать, прежде чем снести здание, которое на несколько секунд стало невидимым… Так же как Пон-Нёф стал для нас объектом особого внимания, после того как его разобрал фокусник Христо, мэрия не посмеет тронуть этот кинотеатрик, переживший мгновения небытия, под пристальным взором телекамер…»
– Правильная точка зрения, – признал Барнабе. – Спасение «Зебры» и было настоящей целью этого предприятия.
– Спасение «Зебры»? Тебя интересует участь «Зебры», Барнабе?
– Раз уж старый Иов выбрал себе такую могилу…
– Тебя интересует могила старого Иова?
– Да, как могильщика…
Жюли сложила кипу газет рядом с собой на диванчик.
– Хватит шутить, Барнабе… Выходи, поговорим как следует.
– Ни за что.
– Не хочешь показываться? Даже мне?
– Особенно тебе. Ты пришла не одна. Ты привела с собой журналистку.
«Журналистка… Журналистика… Прямо перепалка с Бенжаменом», – подумала Жюли. Она вдруг мысленно унеслась куда-то далеко-далеко отсюда. Все эти тайны Барнабу были ей совершенно безразличны. Осадок юности… Ушедшая в прошлое эпоха, когда они играли в любовь по Валери Ларбо. Сейчас она носила мертвого ребенка, ребенка Бенжамена; того самого Бенжамена, который так старался не впадать в патетику. Ох уж это малоссеновское сопереживание! (Их второе поле битвы, после преступлений журналистики.) В тот день, когда она отчитывала его за это сопереживание, Бенжамен пообещал исправиться, запереть мир и свою боль в шкаф и измениться. Она замахала на него руками: «Да нет же, я не хочу, чтобы ты менялся, я хочу, чтобы ты оставался таким, какой ты есть, это-то меня и убивает, твои бесконечные метаморфозы!» На что он ответил: «Прекрасно! Я тоже хочу, чтобы ты оставалась такой, какой я есть…» Они рассмеялись. Она любила его. Как только она отвяжется от Барнабе, отправится прямо к Бертольду, хирургу, потом засунет между ног полотенце и сразу домой. Плевать ей на Барнабе. Она встала.
– Жюли, я не хочу, чтобы ты показывала фильм Иова!
Остановила ее даже не просьба, а тон, которым она была произнесена. Скачок в тридцать лет. Пронзительная ненависть. Барнабе уточнил:
– Не надо!
Так. Началось.
– Зачем же тогда было спасать «Зебру», ведь именно там состоится показ?
– Показ не состоится, можешь мне поверить! Я спас «Зебру», чтобы вы разместили там фильмотеку Иова. Я обещал Маттиасу, что я вам помогу. Я выполнил обещание. И не от нечего делать, скажу я тебе! Пусть Иов отдает свою фильмотеку кому пожелает… хотя я как наследник мог бы оспорить это решение! Но взамен я хочу, чтобы показ его Уникального Фильма не состоялся, вот и все. И он не состоится!
Жюли не ответила.
Он добавил:
– Услуга за услугу!
Она по-прежнему молчала.
– Если ты станешь показывать этот фильм, Жюли, ты пожалеешь об этом с первых же кадров.
Она смотрела в зеркало.
– Выходи, Барнабе. Давай поговорим.
– Нет. Я останусь на месте, а ты будешь слушать.
Она вздохнула и, присев на подлокотник дивана, стала слушать. Столько лет его не видела и так устала уже слушать его, да и от него самого – тоже. Барнабе, или воплощенная ненависть к деду. Эта кусающаяся ненависть невзрослеющих подростков… Посвятить всю жизнь бесконечному сведению счетов с ненавистным предком, жить как бы под копирку, его жизнью, но только наоборот, кантоваться в парижской квартирке, в то время как все думают, что ты расположился в шикарном отеле… связать всю жизнь с этим ненавистным стариком… понимая, что загнешься от собственной никчемности без поводка этой ненависти… ненависти к деду! Эдип в квадрате… весьма занимательно для психоаналитика… но глубоко безразлично для Жюли.
Она выразила это по-своему:
– Двадцать лет, как я тебя не видела, Барнабу, и двадцать лет, как ты перестал меня удивлять.
– Нет, Жюльетта, ты меня видела! Не далее как вчера, у «Зебры»! Ты видела меня и в больнице, когда приходила к Лизль… ты видела меня много раз, но ты не узнала меня.
Вот как?..
– Вот видишь, я еще могу тебя удивить!
Она молчала.
– Лизль тоже меня видела за несколько минут до смерти… И Иов! И Рональд де Флорентис, этот ненасытный коллекционер со своими вечными букетами! И ты! Вижу тебя как сейчас! Ваш взгляд скользил по мне… я был для вас никем. Даже для Лизль! Да, я был там, когда она решилась отбыть в мир иной! Я был там накануне, когда и ты там была, и я был там в день ее смерти! Бедная Лизль так и не узнала меня, и это она, которая так переживала, что я не пришел ее проводить!
«Хорошенькое дельце», – подумала Жюли.
Но его понесло:
– Нет, мой идеал – не Святой Дух, Жюльетта, мой идеал – это никто.
Он повторил:
– Никто, nobody , ningu й m , nessuno , niemand, kh ф ng ai … persona , Жюльетта, маска ! Оттого что вы меня не видели, не лицезрели, вы потеряли меня из виду. Но я-то здесь, видимый и осязаемый, я брожу по улицам, заглядываю в театры и больницы… я смотрю!
– А Маттиас?
– Маттиас перестал меня замечать, едва мне три месяца исполнилось! Маттиас видит только новорожденных. В плаценте его памяти я навсегда остался одним из новорожденных: вылитый папа Иов! Фиброма, доброкачественное новообразование!
Она встала.
– Не показывай этот фильм, Жюли!
– Ну, это Сюзанне решать, теперь это прежде всего ее касается.
– Нет, тебя. Тебя и меня. Я помешаю этому показу!
«Так старается, чтобы я спросила его, что такого в этом чертовом фильме, – подумала она, – и всё ради удовольствия ответить, что меня это не касается… да, мне плевать, Барнабе… плевать с высокой башни!..»
Она направилась к двери.
– Я поговорю с Сюзанной и остальными, – пообещала она. – Если хочешь участвовать в разговоре, приходи.
Она обернулась.
– Приходи. Сегодня вечером. В бинтах или без, человек-невидимка, мне все равно.
Она уже стояла на пороге, когда он крикнул ей вслед:
– Куда ты?
– Делать аборт.
22
Сидя в своем кабинете, отделанном в стиле «ампир», в сумраке, разбавленном слабым светом едва забрезжившего дня, дивизионный комиссар Кудрие думал о Гернике. Нет, не о бомбардировке маленького баскского городка и двух тысячах невинных жертв, а, разумеется, о картине. И не обо всем грандиозном полотне в целом, а только о лошади, бешеной лошади. Мысли дивизионного комиссара Кудрие были полностью заняты конской головой с выпученным языком. Хотя Кудрие совершенно не расположен был сейчас шутить, он, однако, подумал, что это выражение, верно, понравилось бы покойному Пикассо. Комиссару представлялось почему-то, что этот язык лезет из глаз животного. «Если только не из моих собственных…» Выпученный язык казался ему каменным. И в то же время он напоминал язык пламени. Стоит человеку постараться – и камни начинают пылать.
Да.
Так размышлял комиссар Кудрие.
Свет зари лизал стены ампирного кабинета.
На сафьяновом бюваре были разложены фотографии расчлененного трупа девушки.
Монашка, ставшая полицейским, безмолвно сидела напротив.
Жервеза молчала.
Комиссар размышлял, прислушиваясь к шипению уборочной машины, ползущей по влажному тротуару.
На самом деле, если присмотреться повнимательнее, было в этой лошади что-то от собаки. А именно от собаки в припадке эпилепсии. В голове Кудрие пес-эпилептик выпучил свой каменный язык.
А на сафьяне рассыпалась на части несчастная жертва.
Комиссар поднял глаза на Жервезу и заговорил, продолжив с того, на чем остановился, отвлекшись на странное видение. Ах да!.. самоубийство старика Божё, бельвильского осведомителя инспектора Жервезы Ван Тянь.
– Сплошь в татуировке, как сообщил мне Силистри… от шеи до пят.
– Да, Мсье.
– И кто автор этих татуировок?
Но Кудрие уже знал ответ.
– Я, Мсье, – ответила Жервеза.
И пояснила:
– Когда отец расследовал дело об истреблении старушек в Бельвиле, я поручила Шестьсу оберегать его. Шестьсу имел особое влияние на подрастающее поколение сорвиголов квартала. Можно было не сомневаться: пока Шестьсу присматривает за отцом, его не тронут. А в последнее время он передавал мне новости о Малоссенах…
Потом добавила:
– Взамен он захотел этот бельвильский сувенир. Другого вознаграждения он не желал. Он приносил мне фотографии снесенных домов.
Дверь бесшумно отворилась, с кофейным подносом в кабинет вошла Элизабет, пожизненная секретарша дивизионного комиссара Кудрие. Через три дня она тихо отбудет на пенсию. Следом за ним.
– Благодарю вас, Элизабет.
Щетка уборочной машины поворачивала за угол, на набережную. Утренний туалет.
– Я знаю, что вы не слишком жалуете кофе, Жервеза, но когда всю ночь проводишь в бдениях у гроба, следует выпить два двойных, и без сахара. Это мое правило.
– Хорошо, Мсье.
«Она называет меня „Мсье", – отметил комиссар. – С большой буквы, совсем как Пастор».
Через три дня уход в отставку сотрет эту уважительную заглавную.
– Я никогда не интересовался у вас, Жервеза, но мне хотелось бы знать, где вы научились этому искусству татуировки?
– В Италии, Мсье, в соборе Лоретской Богоматери. Паломники там часто делают себе татуировки.
Продолжение дивизионному комиссару Кудрие было известно. Монахиня из Нантерра в приюте раскаявшихся потаскушек (по выражению инспектора Ван Тяня, ее отца), Жервеза обрабатывала и девиц, и их татуировки, возвращая ценность душам и телам. В целом мире лишь ей одной было под силу превратить эрекцию пунцового пениса в лучезарное сердце Христово, или знак сутенера в ветхозаветного голубя, или сцены вакханалий на теле проститутки в роспись Сикстинской капеллы.
Само собой разумеется, церковное начальство ополчилось на сестру Жервезу с возмущенным протестом: что это еще за дьявольские каракули, какая мерзость… Та же в ответ на их брезгливое отвращение привела примеры первых христиан, святой Жанны Шантальской, основательницы ордена Марии и Елизаветы, носившей татуировку во славу имени Господня, или, наконец, крестоносцев, защитников истинной веры, оставшихся лежать в земле неверных с крестом, наколотым на сердце.
Побитое историческими фактами, начальство обрушилось тогда на сестру Жервезу с упреками за неподобающий круг знакомств, за ее преторианскую гвардию раскаившихся сутенеров, за то даже, что она поселилась на улице Аббес, в квартале Пигаль, в этом проклятом Богом месте. Жервеза отвечала, что рай не отвечает за преисподнюю и что как ангелы могут пасть, так и падшие ангелы могут обрести спасение. Сестра Жервеза была немногословна, но ее ответы попадали не в бровь, а в глаз.
Жервеза и комиссар молчали.
Кофе.
Чашечки с золотым ободком и выгравированной императорской литерой «N».
Комиссар и инспектор обжигали губы горячим напитком.
Впервые Жервезе довелось оказаться в этом кабинете через два дня после гибели ее отца, инспектора Ван Тяня, которого застрелили в больнице в прошлом году. Порвав с матерью-настоятельницей, сестра Жервеза явилась к нему, дивизионному комиссару Кудрие, непосредственному начальнику ее погибшего отца, чтобы вступить в ряды полицейских. Она даже предъявила свою действующую лицензию, немного, правда, потрепанную, но все же официально подтвержденную. Дивизионный комиссар Кудрие, который сначала заподозрил во всем этом синдром преемственности (прихоть сироты, продолжение дела отца…), вздумал проверить серьезность намерений соискательницы. Никакого призвания. Одна решимость. Сестра Жервеза решила: у нее таскали ее курочек, ее магдалины исчезали одна за другой. Почему именно у нее? Требовалось их отыскать. Она уже держала в руках несколько нитей, но все они вели к худшему. Она заявила, что готова идти до конца. Сестра Жервеза не просила помощи полиции, она сама хотела стать полицией.
Дивизионный комиссар Кудрие подверг претендентку устному экзамену. Сестра Жервеза сразу отмела все теоретические вопросы и выложила все, что знала о городской преступности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55