Тогда он искал других собеседников.
– А как у вас, Макон, все в порядке?
Секретарша Макон жалела его:
– Я все тщательно взвесила, господин Малоссен, и пришла к выводу, что за всю свою жизнь не знала ни одного счастливого мгновения. Ни одного.
Тут вмешивался коммерческий директор Калиньяк:
– Что ты привязался к бедной Макон, Бенжамен? Ты нас всех уже достал.
– У тебя, Калиньяк, вместо сердца – мяч для регби: толстая кожа, а внутри ничего, воздух.
Он так всех измотал, что они уже не понимали, как им хватило сил вообще родиться.
Иногда болезнь отступала, правда ненадолго.
Издательство хирело.
Наконец Королева Забо решила, как отрезала:
– Хорошо, Малоссен, отправляю вас в декретный отпуск. Девять месяцев с полным окладом, идет?
***
Не успел Малоссен освободиться от работы, как сразу же набросился на медицину. Он отправился к Марти, их семейному врачу, который пару-тройку раз уже спасал их от верной смерти; так вот, Малоссен теперь взялся за него. Он не стал говорить с ним о будущем ребенке, а просто сразу напустился на него:
– У вас одно на уме, как же: спасать людей, спасать людей! Могли хотя бы подумать, что с ними дальше будет…
Профессор Марти спокойно слушал, как Малоссен развивает эту тему. Профессор Марти был терпелив со своими пациентами. Не то чтобы он возводил терпение в ранг добродетели, однако оно весьма помогало в его клинических исследованиях. Сначала он засомневался, не всадили ли ненароком еще одну пулю в лоб его козлику, потом отбросил эту гипотезу, стал искать в другом направлении и наконец прервал-таки эти бурные излияния, установив верный, по его мнению, диагноз:
– Скажите, Малоссен, вы тут пыль-то поднимаете случаем не потому, что скоро станете папочкой?
– Потому.
– Прекрасно. Полмиллиарда индусов, весьма вероятно, находятся сейчас в том же положении, что и вы. Что конкретно вас интересует?
– Имя лучшего в мире акушера. Вы хорошо меня расслышали, доктор? Лучшего!
– Френкель.
– Не знаю такого.
– Потому что он не только самый лучший, но и самый скромный. Вы никогда не увидите его на телеэкране, это не какой-нибудь там Бертольд. Вместе с тем он столько раз принимал роды у звезд, членов монархических династий и прочих важных персон, сколько вы не наговорили еще глупостей за то время, как узнали, что Жюли ждет ребенка.
– Френкель?
– Маттиас Френкель.
***
В тот вечер Малоссен примчал домой как ошпаренный, схватил Жюли под локоть, и вдвоем они поднялись к себе в комнату так быстро, словно собирались немедля сварганить своему будущему отпрыску близнеца.
– Жюли, – сказал он, – Жюли, бросай своего гинеколога и отправляйся к доктору Френкелю.
– Я всегда делаю так, как сама захочу, Бенжамен. Но в данном случае наши с тобой желания совпадают: я как раз к Френкелю и хожу с самого своего первого цикла.
– То есть ты его знаешь?
– Ты тоже его знаешь. Вспомни: несколько лет назад, на той конференции лиги противников абортов, там еще был этот людоед Леонар, а мне надо было написать несколько строк… ну, вспомнил? Ты пришел вместе со мной, это было наше первое появление в обществе… Френкель там тоже присутствовал.
Малоссен отпрянул от Жюли, будто его током ударило. Да, теперь он ясно видел Френкеля, сидящего за столом на этой самой конференции: какая-то недоделанная оглобля, а не человек, весь из костей и сухожилий, космы топорщатся ежиком, как иглы бенгальских огней, а взгляд такой отстраненный, будто он узрел самого Святого Духа во плоти. Малоссен не только вновь увидел его, но и вспомнил, что тот говорил. И сам себе не поверил.
– А ты, Жюли, ты-то сама помнишь, что он посмел сказать тогда, на той конференции?
Еще бы! У Жюли – профессиональная память, она – журналистка.
– Прекрасно. Как и все те господа, он выступал против абортов, он процитировал одного из Отцов Церкви, кажется, святого Фому: «Лучше родиться хворым и убогим, нежели не родиться вовсе». И его прервала какая-то длинная девица, запустившая ему в лицо сырым бифштексом, вопя, что это ее зародыш. Так?
Малоссен сделал глубокий вдох, словно вобрав в легкие весь воздух комнаты.
– И ты доверишь этому принимать наши роды?
– Разве Марти не порекомендовал его как лучшего?
– Лучшего? Людоед наоборот! Тип, который готов вытащить всех, хоть монстров с шестью головами!
– Лучше было бы, наверное, чтобы ты сам встретился с Маттиасом и поговорил с ним.
– Маттиасом? Ты называешь его по имени?
Тогда Жюли, как всегда в своем репертуаре, парировала самым что ни на есть неожиданным ответом:
– Мы с ним, что называется, друзья.
***
За чем последовал визит к Маттиасу Френкелю, акушеру звезд и монархов.
Обстановка говорила сама за себя: просторный кабинет в одном из особняков шестнадцатого округа, обюссонские ковры (настоящий шестнадцатый век!) на стенах. «Святой Георгий, попирающий дракона», что висит над головами пациентов – начало шестнадцатого, Карпаччо. Даже голова самого Френкеля, казалось, относится к тому же веку. Лицо – иссохшая древесная кора с полотен Грюневальда. Худой, как сама Инквизиция. Взгляд испепеляющий – хоть факелы зажигай. И в довершение портрета, пепел седых волос на его видавшем виды черепе.
– Вы и в самом деле это сказали? Ну из святого Фомы, я правильно расслышал?
– Да, и это, к сожалению, именно то, что я думаю… Давний спор, который мы ведем с вашей женой.
(Моей женой? Какой еще женой? С чего он взял? Жюли мне не «жена», уважаемый, но как еще назвать женщину, которая тебе не жена, и избежать при этом избитых клише языка любви?)
– О, простите… я забыл, что Жюли и вы… что вы живете в грехе… бедные дети…
Тщедушный анахорет, питающийся кореньями, и вдруг хоп – и перед вами уже улыбающийся Маркс (Гарпо, тот, что из квартета)!
– Серьезно, господин Малоссен, вы в самом деле думаете, что я оставлю вам шестиголового ребенка? Или двенадцатиголового – вдруг будут близнецы?
– Вы же сами это сказали тогда на конференции!
– Это говорил святой Фома… А я… меня прервали окровавленным куском телятины… А то я бы еще кое-что добавил.
Френкель замолчал. Как замолкают после долгой речи. Он дышал прерывисто, как астматик. Посмотрев на свои руки, он извинился:
– Я всегда был слишком медлителен… Чтобы выступить, мне нужно сначала написать черновик… Я подыскивал нужные слова, а та женщина, возьми и швырни в меня этот… аргумент… Я хотел сказать… сказать, что…
И правда, очень, очень медлительный. Длинные пальцы саламандры с крайней осторожностью перебирают сантиметры будущего. Улыбка сомнения.
– Я хотел сказать… что согласен со святым Фомой… но что в любом случае это личное дело каждого… потому что нет большего преступления, чем подменять чужую совесть своей.
(В этом, пожалуй, соглашусь.)
– Единственный урок, который нам следовало бы вынести из Истории, по моему мнению.
(Поконкретнее, пожалуйста…)
– Это стремление навязать свою точку зрения… сколько жертв за столько веков, вы не находите?.. Все эти убеждения, все губительные тождества… Разве нет?
Да… да, да. И число этих жертв имеет в последнее время устойчивую тенденцию к росту. В общем счете, я начинал ему симпатизировать, этому Френкелю. Он подыскивал не только слова.
Улыбка.
– Иначе говоря, господин Малоссен… через несколько недель Жюли будет знать абсолютно все о поселившемся в ней маленьком постояльце: число голов и ног… пол… вес… группу крови… и тогда уже ей решать, оставить его или нет. Как скажете.
– И потом, кому когда-нибудь удавалось навязать Жюли что бы то ни было?
Это правда.
Последовало продолжительное молчание, и я начал понимать, что этот странный человек с голосом астматика и мягкими руками постепенно приводил меня в чувство. Значительное понижение уровня панического страха.
Потом он продолжил:
– Жюли ценит меня, потому что ей все интересно… а я знаю все, что касается моей профессии… все, что навыдумывала человеческая фантазия с начала времен, чтобы появляться на этот свет или нет… все, что только еще готовится обнаружить себя в ближайшее время… все, что изобретут завтра… и, уж поверьте мне, святой Фома был не самым чокнутым из всех этих господ.
– Но вы, почему вы занимаетесь Жюли?
Это выскочило само собой.
Как, впрочем, и ответ:
– Она вам не сказала? Я принимал роды, когда она появилась на свет, господин Малоссен.
(Ах так! Ах вот как!.. Даже так…)
Что за странная штука – жизнь… Думаешь, что идешь к акушеру, вытаскивающему на свет монстров, готовишься скрестить шпаги с самим Торквемадой, укрывшимся под панцирем принципов, а находишь человека, которому ты обязан счастьем всей своей жизни.
– Мы были друзьями, губернатор, ее отец, и я… Наши дети играли вместе, приезжая туда, в Веркор, на каникулы… Там родилась и ваша Жюли.
Именно на кухонном столе их фермы Роша… таком большом, крестьянском столе…
Он посмотрел на меня, немного запыхавшись, немного удивившись, что столько сразу наговорил, и, может, даже смутившись немного.
Чтобы поддержать тему разговора, я спросил:
– Сколько у вас детей?
– Один сын. Барнабе. Он живет в Англии… теперь.
Он поднялся.
Но тело его – из сухой коры и жгута – все продолжало разгибаться.
Стоя за своим столом, он опять о чем-то задумался. Выбирал один из двух синонимов, лежащих каждый на своей чаше его внутренних весов:
– Терпимость, господин Малоссен… это… как вам сказать?.. это… осторожность, возведенная в метафизику.
Обходит стол. Весь сгорбленный. Длинная лоза, скрюченная ревматизмом.
– У меня еще есть престарелый отец, господин Малоссен, он жив до сих пор… Жюли его прекрасно знает… Дряхлый старик, которому все еще не сидится на месте… намного бодрее меня… промышленник, всю жизнь – в производстве кинопленки (отсюда и моя клиентура)… всю жизнь в разъездах… при этом панически боится самолетов.
Мы идем к выходу под руку.
– Каждый раз, как ему предстоит лететь самолетом, он отправляется в церковь помолиться, в кирху спеть псалом, в мечеть прочесть суру, не забывая заглянуть и в синагогу…
И, уже взявшись за ручку двери, добавил:
– И знаете, что он делает потом?
Нет, я не знал.
– Он звонит в авиакомпанию, чтобы убедиться, что пилот не верит в Бога!
Робкая улыбка, протянутая для прощального пожатия рука, открытая дверь.
– До свидания, господин Малоссен, вы очень правильно сделали, что зашли ко мне. Своего ребенка не доверяют, закрыв глаза, командиру авиалайнера, верящему в Вечность.
***
Да, этот человек привел меня в чувство. Больше никаких страхов и переживаний о беременности. Жюли в хороших руках. Остается проблема продолжения – то есть того, что мы привыкли называть жизнью…
Вот о чем я думал, шагая по Бельвильскому бульвару, безотчетно косолапо выворачивая ступни и выпятив живот, когда Длинный Мосси и Симон-Араб выросли прямо передо мной как из-под земли. Черный великан и его рыжая тень, сорвиголовы моего приятеля Хадуша Бен-Тайеба.
– Ладно тебе заморачиваться, Бен, все же как-то рождаются.
– Пойдем, мы должны тебе кое-что показать.
– Кое-что очень важное.
6
«Кое-что очень важное» находилось в подвале «Кутубии», заведении Амара, где как раз в это время Шестьсу потягивал свою анисовку и резался с хозяином в домино. («Здравствуй, Бенжамен, сынок, как поживаешь?» – «Хорошо, Амар, а как ты?» – «Хорошо, благодарение Господу; а как поживает твоя матушка? Ей лучше после вчерашнего?» – «Лучше, Амар, понемногу приходит в себя; а как Ясмина?» – «Хорошо, малыш, там в подвале для тебя кое-что есть…»)
Это «кое-что» лежало связанным среди ящиков со спиртным, и ему, пожалуй, было не слишком удобно. Молодой парень в костюме мышиносерого цвета, перетянутый бечевкой, как палка колбасы. Пай-мальчик, студент из хорошей семьи, попавшей в переплет. Вид у него был весьма помятый.
– Мы его взяли, когда он снимал на пленку Малыша.
– Вот этим.
Хадуш протягивает мне небольшую камеру, «супер-восьмерку».
Мое светлое чело прорезают морщины.
– И что, он плохо получился, наш Малыш?
Хадуш, Мосси и Симон перекидываются взглядом, который, очертив треугольник, возвращается к пасовавшему.
– Вчера вы заставили его разыграть театральное представление, у вас под дверью; почему бы сегодня ему не сняться на улице в кино!
(Пользуюсь случаем, чтобы напомнить им, что был не в восторге от этой затеи с распятием в красных тонах. Есть символы, которые негоже лапать грязными руками.)
– Смотря какой оператор попадется, Бен. Одним пальцем Симон поднимает студента и сует его мне под нос.
– Практикант у Ла-Эрса.
– Судейское семя…
(Сдается мне, если он выкарабкается из этой истории, данное прозвище пристанет к нему несмываемым родимым пятном.)
– Вчера утром он был там вместе со своим патроном.
– Он побежал за детьми, но мы ему отсоветовали.
– Стоп-кран и задний ход.
– Видно, не дошло.
– Упрямый попался.
«Упрямый» печально свисал с указательного пальца Симона, как половая тряпка. Он висел неподвижно, стараясь не шевелиться. Он бы и рад был что-нибудь сказать, но от страха будто язык проглотил.
– Теперь надо решить, что с ним делать.
– Да, это тебе не фунт изюма, за похищение судебного исполнителя такое можно схлопотать…
– Мне что-то не улыбается загреметь на двадцать лет из-за какого-то судейского семени.
Симон разжал согнутый палец, и «судейское семя» шлепнулось на пол, прямо на бутылки.
Мосси улыбнулся. Вспышка белозубого оскала.
– Интересно, знает ли он, какой вкусный готовят кускус в Бельвиле?
Симон наклонился и задал вопрос по-своему:
– Скажи-ка, Судейское Семя, ты в курсе, из чего арабы делают свои фирменные сардельки?
Со стороны все это, наверное, выглядит грубо; но здесь, в мрачном подвале, видя, как поблескивают в темноте клыки Мосси, как кровожадно сверкают глаза Симона, и наблюдая, как Хадуш, чуть поодаль, невозмутимо чистит ногти острием своего ножичка, представляете, каких ужасов может напридумывать себе этот маменькин сынок.
– В них кладут все подряд.
– Так что ничего не остается.
– А потом прохожий неверный с аппетитом уплетает вчерашнего неверного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55