Зато везде и всюду – зеленый сумрак, проклятая неотвязная дымка. Напрасно Мун моргал, пытаясь от нее отделаться.
– Что, болят глаза?
– Нет. Но тут тоже зелень.
– Потому-то, Мун, этот воздух и называют полупрозрачным. Зелень невозможно убрать без остатка. Черт побери, если не откачивать ее постоянно машинами, тут через несколько часов будет хоть глаз коли.
Мун помахал ладонью перед лицом – хотел разогнать туман. Никакого толку.
– Но если так… то мир никогда не удастся починить.
Один пожал плечами, другой сказал:
– Возможно, ты прав. Мун опустил руку:
– Почему вы увели мою дочь? Что я сделал не так?
– Мун, ты нам принес проблему. Сегодня ночью произошло нечто очень странное. Здорово взбудоражило людей. И никто не понимает, что это значит, и никто не догадывается, почему это произошло. И тут являешься ты с девчонкой и под незарегистрированным именем. По мне, дело тут нечисто. А ты как считаешь? Все это настораживает. Наталкивает на мысли о связи с ночным происшествием. Если ты сейчас начнешь отвечать на вопросы, мы, возможно, придем к выводу, что все это – не более чем совпадение. И всем станет легче. Ты будешь виноват лишь в том, что пришел сюда в неподходящее время. Мы принесем извинения. Но пока мы ни в чем не уверены, давай считать тебя нашей новой проблемой. Ее вестником.
За спиной у Муна постучали в дверь.
– Войдите, – произнес один из его собеседников.
Дверь отворилась, третий человек в сером костюме вкатил инвалидную коляску. В ней уютно полусидела-полулежала старая женщина. Во всяком случае, Мун принял ее за женщину. Под пледом виднелись джинсы и теннисные туфли. Из подвернутых обшлагов торчали тонюсенькие, как хворостины, запястья. Большая голова, повернутая вбок, опиралась на высокую спинку кресла. Седые волосы были очень коротко подстрижены, лицо – сплошь в морщинах.. Когда она заговорила, Мун окончательно убедился, что перед ним женщина.
– Это вы – Мун? – спросила она. Он кивнул.
– Я только что разговаривала с вашей девочкой. Как ее зовут?
– Линда.
– Да, Линда. Весьма необычный ребенок. Что ж, мистер Мун, я очень рада, что вы ее к нам привели. Очень необычный ребенок. Вы знаете, что в ней необычно?
– Что вы имеете в виду?
– У Линды есть весьма специфическая черта, я просто интересуюсь, известно ли вам о ней.
– Не знаю…
– Линда вся покрыта шерстью, мистер Мун. Вам не кажется, что это весьма необычно?
– Кажется, – тихо ответил Мун. Он и сам не понимал, отчего ни разу не обмолвился о ее шерсти… нет, о волосах. Он предпочитал называть это – даже в мыслях – волосами и не знал, поправила бы его Линда, если б услышала. Он решил, что не стала бы.
– Почему? – спросила женщина. – Почему она такая?
– Такой родилась, – ответил Мун.
– Понятно, – сказала старуха. – Мистер Мун, если не трудно, скажите, что вам сегодня ночью снилось.
– Мы уже спрашивали, – уныло произнес один из мужчин. – Он не помнит.
– Позвольте, мистер Мун, я расскажу, что снилось мне. Впервые после катастрофы – не зелень. Я была в пустыне, и со мной – маленькая девочка, вроде вашей дочери. Вся в шерсти. Мы подошли к мужчине, который восседал в огромном деревянном кресле, как на самодельном троне. Мужчина был огромный, жирный, на лице – ужасная гримаса вожделения. Он ел с ножа собачьи консервы. Я еще ни разу в жизни не встречала этого человека, мистер Мун. И никто из этих джентльменов, – указала она на людей в сером, – с ним не знаком, но и они увидели его во сне. Как и все, с кем я сегодня разговаривала. Кроме вас. Но вы поступили гораздо интереснее, чем если бы просто увидели во сне этого человека или девочку. Вы привезли ее сюда. И это, на мой взгляд, весьма и весьма необычно.
Увидев на лице старухи неподдельное удовольствие, растерянный Мун подумал, что она хочет спасти его от недобрых, циничных людей в сером. Но его улыбка осталась без ответа. Он вмиг упал духом, как будто расположение этой женщины было важнее всего на свете, а он не сумел его завоевать.
– Известно ли вам мое имя? – спросила она.
– Нет.
– Странно. Неужели вам не знаком мой голос?
– Голос? Хм… нет.
Она опустила сморщенные кисти на колеса и подъехала к Муну. Он не успел заслониться – старуха протянула руку и шлепнула его по губам. Он отдернул голову и вскинул руки, но старуха уже отстранилась.
– Кто вы? – сверкнула она глазами.
– Мун, – повторил он, хотя уже слегка сомневался в этом.
– Мун, кем бы вы ни были на самом деле, я хочу, чтобы вы кое-что поняли: снами здесь ведаю я. Кто тот, жирный?
– Келлог, – ответил Мун. Не ведая, откуда взялось это имя. Оно просто сидело в голове, ждало своего часа. Если уж на то пошло, у Муна бродило в мозгу смутное подозрение, что Келлог, кем бы он ни был, в ответе за все происходящее.
– Это Келлог вас прислал?
– Нет, что вы. Я сам пришел. У меня дочка…
– Вы хотите, чтобы ее приняли в нашу школу.
– Да, – подтвердил он, чуть не плача.
– Где Келлог?
– В… другом месте. Вы не понимаете…
– А при чем тут девочка? Мне ее приход кажется символичным. А вы что скажете?
– Нет, она ни при чем.
– А Келлог, стало быть, в другом месте. В пустыне?
– Не знаю. – Мун до предела вымотался под шквалом вопросов. – Он же не мне приснился, а вам. – Произнеся эти слова, он вдруг вспомнил свой последний сон. Домик на берегу озера, деревья. Но это было бесполезно, не имело ничего общего с тем, что ее интересовало. Он выбросил из головы никчемные воспоминания.
– Значит, если я захочу передать через вас послание Келлогу, то услышу, что вы не знаете, как до него добраться? – Вновь сверкнули зеленые глаза старухи, но губы ее дрожали.
– Да.
– Я не хочу, чтобы он снова мне приснился, – с угрозой произнесла она. – Понятно?
– Я за ваши сны не отвечаю. Верните дочь и отпустите нас.
– Может быть, мы так и сделаем. – Старуха повернулась вместе с креслом к двери, и Мун явственно, почти физически ощутил, как переключается ее внимание. В голосе появилась растерянность, мысли теперь блуждали неведомо где. Человек в сером подошел и взялся за подлокотники кресла.
– Но не сейчас, – сказала она.

Ему принесли воды и бутербродов, сводили в ванную. Затем убрали поднос и поставили койку, отчего комната уподобилась тюремной камере. Когда вышел последний человек в сером, он встал и попробовал отворить дверь. Она оказалась на запоре. Он вернулся в койку и долго лежал, невидяще глядя в зеленый туман, что заполнял комнату.
Он уже вспомнил, что его зовут Хаосом. Но еще он знал, с убежденностью, которую показал на допросе, что его фамилия – Мун. Он улавливал в себе отчетливый привкус двух жизней. Оба набора воспоминаний, казалось, отступили в некую далекую точку. Вместе со смутными представлениями о жизни до катастрофы и сном о доме у озера.
Мун и Хаос сообща владели этими воспоминаниями. Точно так же, как и телом.
Впрочем, когда человек в сером привел к нему дочь, он быстро обернулся Муном. Как ни крути, у Хаоса дочери не было.
Этот человек не походил на других. Он был постарше, не столь напорист и самоуверен, и смахивал на чокнутого. Волосы были седы, а глаза казались изношенными, как будто он слишком подолгу разглядывал в зеленом мареве бесчисленные ряды крошечных буковок. Он скользнул в комнату Муна и прижал палец к губам, а следом вбежала девочка, бросилась к лежащему на койке «отцу» и обвила его руками.
Линда явно не возражала, чтобы он был Муном. Она плакала, прижимая голову к его груди, а он обнимал ее и водил рукой по волосам, и некий инстинкт заставлял его шептать: «Все хорошо, все будет хорошо». Хотя ему очень слабо в это верилось.
– Хаос, – сказала она, – давай вернемся. А то засосет.
– Линда…
– Мелинда, – поправила она. – Ну, давай, Хаос! Этот дядька нас отсюда выведет.
– Девочка вспомнит, – сказал старик, – даже если я забуду.
– Вы кто?
– Кто б я ни был, я устал, – сказал незнакомец. – У меня очень тяжелая работа, а теперь из-за тебя она еще тяжелее. Я хочу, чтобы ты ушел. Ну, пожалуйста.
Старик нервно почесал нос, а затем одарил Муна куцым подобием улыбки. Даже кивнул, словно объяснил больше, чем достаточно.
– Что я делаю не так? – спросил Мун.
– Ты ей душу травишь, вот что. У меня правда забот полон рот, ты даже не представляешь сколько. Когда ты ей делаешь больно, ты делаешь больно всем. И конечно, в конце концов тебя за это прикончат.
– Кому? Кому я делаю больно?
– Элайн, – ответил старик, не шевеля губами. – Позор, ты даже ее имени не знаешь. Да кто мог вообразить, что ты сюда пролезешь, не зная даже ее имени?!
– Старухи?
– Да, – предостерегающим тоном изрек седой. – Элайн – пожилая женщина.
Мун перевел взгляд, на свою дочь. На щеках, покрытых шелковистым и рыжим, как у лисы, мехом, блестели влажные дорожки. Он впервые за много лет видел лицо дочки, но оно вовсе не показалось ему необычным.
Он снова посмотрел на седого и попросил:
– Скажи, ты кто?
Раздался долгий свистящий вздох, исполненный, казалось, великой муки. Затем старик ответил:
– Психиатр. Ты хоть знаешь, грязное ничтожество, что это за профессия? Моя работа – оберегать Элайн от кошмаров вроде тебя. – Он снова вздохнул, на сей раз вздох перешел в самоуничижительное хихиканье. – И вот я здесь, – вымолвил он с неискренней беспечностью. – Делаю свое дело. Мун ничего на это не сказал.
– Мелинда мне поведала о твоем бегстве из Малой Америки, – произнес седой. – И о проблемах со снами. Ты мне тут просто не нужен. На Элайн очень плохо действуешь, а что для нее плохо… – Психиатр не договорил. Он рванул воротник и выпучил глаза, словно задыхался.
Линда, или Мелинда, дернула Муна за руку.
– Ладно, – сказал Мун. Уж лучше в зелени, чем взаперти на узкой койке. Держа девочку за руку, он следом за психиатром вышел из комнаты.
На этот раз Мун увидел коридор, хотя было бы на что смотреть: огнетушитель да ряды пустых стеклянных ящиков. Он поймал собственное отражение в стекле. Неприятный сюрприз – небрит, волосы всклокочены. Таков Хаос, предположил он.
Они прошли через несколько дверей. Последняя вела в воздушный шлюз, она отворилась с шипением, а когда они вошли в тесноту шлюза, вокруг сгустился зеленый туман. Мун даже не успел взглянуть напоследок на дочь.
Старик вывел их наружу, на мягкую влажную траву. В зелени стрекотали сонмища сверчков. Психиатр схватил My на за плечо:
– Сюда.
Он подвел Муна и девочку к веревке, привязанной к дереву; она была натянута горизонтально на высоте в половину человеческого роста.
– По этой дороге пройдете через город. Скоро полночь, к утру будете на автостраде. Пожалуйста, уходите.
Одежда на Муне промокла от пота; под натиском ветра он задрожал. Он вспомнил автостраду, машину, которую оставил на окраине туманного города, а в багажнике той машины полным-полно всякой снеди и воды, и тут он подумал, что девочка, которую он держит за руку, – вовсе не его дочь.
– Хаос, ну пошли, – тихо сказала Мелинда.
Хаос дотянулся до веревки, повернулся и зашагал по траве на звуки шагов психиатра. Настиг его и схватил за шиворот у самой двери – для этого пришлось пуститься бегом.
– Чем это я душу травлю твоей Элайн?
– Самим твоим существованием, жуткое ты создание! Отцепись!
Хаос еще крепче сжал ворот:
– Объясни. Психиатр застонал:
– Ты что, не понимаешь сон?
– Нет.
– Со дня катастрофы… – он жутко закашлялся, – ..нам снится одна зелень. Не только горожанам, но и нам тут, на холме. Даже тем, кто на очистке работает. Большинству снится Элайн, ее голос, снится, как она с нами разговаривает, успокаивает… всегда так было! Понимаешь? И тут вдруг твоя девчонка да тот гнусный толстяк из пустыни! Первый наш визуальный сон за много лет. Для тех, кто в зелени живет, это вообще первое зрелище после катастрофы.
– Ну и что?
– А то! Элайн чувствует: если мы в снах будем видеть, то уже не сможем терпеть зелень.
– Она считает, что визуальный сон – моя вина?
Это и есть твоя вина. Нет. Сны – из-за Келлога. Он меня преследует.
Психиатр хихикнул:
– Как скажешь. Но раз он с тобой пришел, то с тобой и уйдет.
Хаос молча отпустил ворот старика. Психиатр буркнул что-то себе под нос.
– Бессмыслица какая-то, – сказал Хаос. – Зелень – не проблема. Достаточно отойти на несколько миль…
– Зелень – везде, – сказал психиатр. – Это ты – бессмыслица.
– Чего же тогда боится Элайн? Если я – бессмыслица, то чем я опасен?
– Элайн не боится, – сказал психиатр. – Она в ярости. Это я боюсь. Ты – ошибка, чья-то ужасная ошибка, кем бы ты там себя ни мнил, и ты должен отсюда убраться. Туда, откуда пришел, в поганую пустыню из сна.
– Я уберусь, – пообещал Хаос, – но не туда.
– Какая нам разница куда? Может, вообще сгинешь, едва мы тебя забудем.
Разговор начал действовать Хаосу на нервы.
– Нельзя жить, как вы живете. Топтаться на месте в непроглядном тумане.
– А я и не топчусь, – возразил психиатр. – Я работаю в Белом Уолнате. Но если б и не работал, все равно предпочел бы зелень пустыне с вонючими бешеными скотами.
Хаос повернулся и отыскал дерево, подле которого стояла, держась за веревку, Мелинда.
– Я просто хотел сказать, что ваш подвиг никому не нужен. Можешь так и передать Элайн.
– Прошу прощения, мой маленький несимпатичный дружок, – ответил психиатр, перебирая ключи в звенящей связке, – но Элайн не слушает голоса из снов. Она их создает. – Зашипел воздушный шлюз. – Спокойной ночи.

Они брели всю ночь. Сначала веревки-проводники довели их до города, затем – по улицам – до скоростной трассы. Люди навстречу не попадались, только бродячий пес учуял путников, когда они спускались с холма, и тащился за ними по всему городу. Невидимый в зелени, он семенил позади, принюхивался к следам и лишь на автостраде повернул восвояси. Веревка закончилась у брошенной бензоколонки. Хаос и Мелинда пробрались между домами и поднялись по скату дорожной развязки. На автостраде, в стороне от деревьев, сразу затих стрекот сверчков и заметно похолодало. Они вышли на травянистую разделительную полосу и зашагали навстречу ветру.
Из зелени они выбрались перед самым рассветом. Непроницаемый туман внезапно приобрел объемность;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26