» — и все в таком духе, тяжеловесный юмор пятидесятилетнего безработного работяги. Хотя жил он не бедно, судя по одежде и упитанному Дику, халтурил где-то, но постоянной работы давно не имел.
— Привет, Настюха! Ты меня испугала даже, красавица. Спешишь куда?
— Здравствуйте, здравствуйте. Да так, дела всякие, — она проскользнула в кабину мимо застывшего на выходе соседа.
— Ну, дела — это святое! В школу скоро?
— Скоро, — натянуто улыбнулась Настя. Она ненавидела эти пустые вопросы: «Скоро в школу?» Сегодня двадцать девятое августа — пусть отгадает, скоро ей в школу или нет. Тоже мне бином Ньютона, как у Булгакова сказано.
— Ну-ну, — весело констатировал сосед. — Давай-давай.
«Даю-даю, — подумала Настя уже под скрипение спускавшегося вниз лифта. — Если каждому давать...»
Она прошла мимо ночного магазина, выглядевшего при дневном свете какой-то убогой забегаловкой, дешевой лавкой, в которую и заглянуть-то приличный человек побрезгует, лучше пройдет дворами до универсама. «Надо же, — в который раз удивилась она. — Как ночь все меняет...» Усмехнувшись этой не очень-то свежей мысли, она вдруг подумала, что ни разу не видела днем удалого продавца, этого самого Виталика, который вчера ее, можно сказать, почти что соблазнил одним своим взглядом. Может быть, освещенный солнцем Виталик будет выглядеть не так привлекательно? Может быть, он — этакая «тать в нощи»? Настя не знала, что такое «тать», но слово ей нравилось. Что-то такое жутко приятное должна означать эта «тать», да еще в «нощи». У-ух здорово!
Она вышла из метро на канале Грибоедова уже в начале четвертого. Здесь, на «климате», как всегда была толчея, сутолока, броуновское движение людей, совершенно разных внешне, несопоставимых по уровню достатка, в непохожих одеждах, с разными уровнями жизни, воспитания, с разными работами, проблемами, целями, желаниями, но объединенных вечным водоворотом «климата», как называло это место уже не одно поколение ленинградцев-петербуржцев. Теплый воздух, вырывающийся из-за стеклянных дверей на входе в метро с Невского и канала Грибоедова, действительно создавал своеобразный микроклимат в крохотном закутке, огороженном толстыми колоннами от тротуаров и многоэтажной громадой дома от любой непогоды. Здесь и назначались свидания, деловые встречи, здесь сновали вошедшие уже в быт больших городов бабушки с двумя-тремя блоками сигарет в авоськах, торгующие без всяких лицензий и справок, рядом жевали пирожки постовые милиционеры, время от времени, словно ни с того ни с сего, прогоняющие старушек с их привычных торговых мест, но больше всего было здесь молодежи, самой разной — от «продвинутой», в блестящей разноцветной коже, сверкающей синтетике, в «пластике», с волосами всех цветов и оттенков, до самых банальных гопников в застиранных спортивных штанах и неопределенной формы и фирмы курточках.
Выйдя из метро на «климат», Настя огляделась вокруг, но не увидела ни одного знакомого лица. Впрочем, нет, лицо-то знакомое было — пожилой дядька с длинными волосами, в каком-то диком военном кителе неизвестной армии, торчал на своем обычном месте — в углу квадратного загончика, почти на тротуаре, ведущем к Спасу на Крови. Борштейн его фамилия, вспомнила Настя. Художник какой-то, известный, говорят. Вечно здесь торчит, встречает своих дружков, такого же андеграундного вида местных гениев. Но Борштейн — это не ее компания. Правда, он косится на нее, тоже, конечно, знает в лицо, но хрен с ним, с Борштейном, у нее свои дела, у него — свои.
Настя достала сигареты, закурила и пошла по Невскому в сторону площади Восстания. Путь был ясен, прост и привычен. Сначала в «Сайгон», может быть, там есть кто-то из народа, потом — в «Костыль», где-где, а в «Костыле» уж точно кто-то из команды болтается. Правда, там больше малолетки, гопота, но и нормальных людей бывает в достатке — во всяком случае, Настя всегда найдет себе компанию. Была, конечно, альтернатива — двинуть на Дворцовую, но с роллерами, хотя и много было среди них у Насти хороших знакомых, ей сейчас не хотелось крутиться. Хотелось чего-то такого... Непонятно чего. Еще со вчерашнего вечера. Чего-то взрослого, спокойного чего-то. Хрен знает чего, одним словом.
Навстречу шла девчонка, очень знакомая. А, Машка Перчанок. С красными волосами, длинная, худая, без очков, со всеми своими минусами ничего не видит в двух шагах от себя, глаза как у сомнамбулы, в ушах — пробки плейера, так и прошагала мимо Насти в сторону Дворцовой, не заметила знакомую. Они, конечно, не такие уж и подруги, но поздороваться могла бы. А из-за Машкиной спины прямо на Настю вылетел небольшого росточка, плотный, с длинными волосами, курносым носиком, в джинсуру весь закован с ног до головы — сам великий господин Чиж, рок-звезда, кумир трудных подростков славного портового города Питера. Он вроде живет здесь где-то неподалеку. Тоже идет, никого не замечает, и его никто. Вот странно — после концерта где-нибудь в «Октябрьском» охранники выстраиваются у служебного входа, чтобы Чижа при его появлении не растерзали поклонницы, а тут — идет себе, и никому до него дела нет.
Возле «Сайгона» стояли Мертвый и Кулак. Настя впервые видела их вдвоем, они были из разных кругов, практически не пересекающихся между собой. Мертвый, представитель Питерских Ковбоев, работал поочередно в разных джинсовых и музыкальных магазинах охранником, ночным сторожем, вышибалой в клубах, но подолгу нигде не задерживался. Основным его достоинством, которое и сделало его исключительным специалистом в выбранной им области, была неимоверная физическая сила и поистине устрашающие габариты. Но она же, сила, которая била иногда буквально через край, и приводила Мертвого к совершению поступков, несовместимых с работой, скажем, в приличном клубе или магазине.
Напившись, а Мертвый игнорировал все указания очередных своих начальников касательно употребления алкоголя, он мог запросто швырнуть на столик, вырвав из-за стойки словно репку из земли нахамившего ему бармена, как было однажды, или учинить еще какой-нибудь скандал, которым не было числа в его длинной трудовой биографии. Ему перевалило за тридцать, но с первого взгляда больше двадцати пяти Мертвому не давал никто. И это несмотря на его более чем внушительные габариты. Все дело было в одежде, прическе, манере общаться. Неискушенному в ночной питерской жизни трудно было вообразить, что мужчина на четвертом десятке, житель культурной столицы, как до сих пор еще говорили, России, может ходить в ковбойских сапогах с позвякивающими при каждом шаге шпорами, шляпе «стетсоне», настоящей, огромной, с загнутыми вверх полями. А что говорить о жилетке с длиннющей бахромой, о бесчисленных ремешочках, ленточках, каких-то уздечках, платочках, которыми Мертвый был перевязан, перепоясан, опутан, только что не взнуздан. А многих предметов его гардероба, точнее, их названий не знали даже самые близкие друзья. Все эти штуки, металлические и кожаные, которые он постоянно носил, внушали окружающим боязливое недоумение.
— Привет! — сказала Настя, обращаясь к обоим сразу.
— А, Настюха, здорово! — ответил Кулак, высоченный худой парень, ровесник Мертвого и, так же как Ковбой, выглядевший значительно моложе своих лет. Он схватил Настю за плечи, притянул к себе и потрепал по спине. По-отечески, без всякого умысла. Так, по крайней мере, считала Настя. — Как дела? — успел весело поинтересоваться Кулак за то время, пока Мертвый лишь свысока, оценивающе поглядел на Настю, причмокнул толстыми губами и, наконец, сочтя ее достойной общения, коротко, почти незаметно кивнул головой.
— Отлично, — ответила девушка Кулаку. Мертвого Настя побаивалась. Очень уж он был непредсказуем, а количество спиртного, употребленного им в течение дня, не поддавалось никакой оценке. Мертвый никогда не выглядел пьяным, даже будучи на грани полного, что называется, отруба. Что же происходило у него внутри — это другой вопрос.
— Пошли со мной, — предложил Кулак.
— Куда?
— Тусоваться! — Кулак расхохотался. — Это же у вас, у молодежи, так принято — тусоваться, да?
— Не знаю.
— Ладно, ладно! Я сам был раньше «молодежь», я-то знаю. В клуб пошли, пивка попьем.
— А ты разве?..
— Что? — строго спросил Кулак.
Настя знала, что этот высоченный взрослый парнище прежде славился своими алкогольно-рок-н-ролльными подвигами, а года два назад «закодировался», устав от неприятностей, которые приносили все учащающиеся запои. Перестав пить, он начал зарабатывать какие-то немыслимые кучи денег, которые тратил, впрочем, так же легко, как и получал. Кулак занимался продюсированием начинающих питерских групп, возил их в Москву, записывал им альбомы, группы эти одна за другой, не успев появиться на свет и записать альбом, куда-то исчезали, а Кулак, получая под них приличные авансы в столице, «залечивая», как он говорил, спонсоров, благоденствовал.
— Что «я разве»? — переспросил он.
— Ты же не пьешь, кажется?
Он снова громко захохотал, так, что прохожие вокруг стали испуганно оборачиваться.
— Ладно, тебе-то что, пью я или нет? Пошли!
Мертвый укоризненно покачал головой.
— Куля, ты совсем ополоумел.
— А что такое? — Кулак обнял Настю за плечи.
— Ничего. Счастливо тебе повеселиться. Смотри, не сдохни, как собака.
Насте очень нравилось идти вот так — в обнимку с Кулаком. Мало того, что он слыл личностью очень известной в музыкальной и актерской тусовках Питера, он был еще очень умным и приятным парнем. Да каким там парнем — он был настоящим, взрослым мужчиной, с которым, однако, легко и приятно, который тебя понимает, говорит с тобой на равных, которому вроде бы даже интересно разговаривать с Настей.
— А чего это он так? — спросила девушка, когда они свернули на улицу Рубинштейна.
— Кто?
— Ну, Мертвый. «Смотри, не сдохни...»
— А!.. Это... Ну, Настя, ты же мала еще. Ты наших фильмов не видела. «О, счастливчик!» Было такое кино хиппанское. Все торчали. Я раз пять смотрел в «Спартаке». В тяжелые коммунистические времена. Весело, правда, было тогда, не то что сейчас.
— А сейчас что, грустно?
— Тоже весело. Только по-другому. В общем-то ничего не изменилось. Просто мы тогда молодыми были, вот как ты сейчас. Тебе-то весело, наверное, да?
— Да не особенно.
— Это тебе только кажется. Через десять лет будешь это время вспоминать и говорить: «Ах, как было весело!» И сегодняшний день в том числе. И вчерашний, и завтрашний. Так-то вот, слушай старших, набирайся ума.
Он говорил совсем не так, как другие взрослые. Да он и не был для Насти взрослым, в том смысле, как, например, учителя в школе, родители одноклассников, даже ее собственные. Хотя Кулак, или Сергей Морозов, как звали его на самом деле, был всего на пару лет младше Настиного отца. Одно поколение, а разница между ними огромная. Кулак был свой. СВОЙ. Он вполне мог бы стать Настиным, как говорила ее классная руководительница, «молодым человеком». Ее уже несколько лет коробило от ханжеской пошлости Елены Дмитриевны. Как начнет рассуждать о взаимоотношениях полов, так хоть святых выноси!
Прежде, когда ее подопечные были помладше, это называлось у Елены Дмитриевны «дружбой мальчиков с девочками». Веяния времени не обошли стороной и ее строгих правил, и классная руководительница ввела в свой словарь эти самые «межполовые отношения». Лучше бы этого не было. Лучше бы она вообще эту тему не поднимала. Настя, да и все ее школьные подруги не знали, куда глаза девать от стыда, когда Еленушка начинала иносказательно посвящать их в тайны менструаций или рассуждала о страшном вреде подростковой мастурбации. Стыда не за себя, а за нее. И, что самое противное, иногда, слава Богу, нечасто, стыд этот смешивался с жалостью к этой старой уже, высохшей женщине, которая, судя по всему, лишила себя одной из сторон жизни, причем совсем непротивной, скорее, очень-очень приятной. Настя-то, во всяком случае, убедилась в этом. Еще весной, в десятом классе.
Клуб представлял из себя небольшое полуподвальное помещение, чистенькое, уютное, с дизайном, выполненным не без искры Божьей, не шедевр, конечно, но пригласить сюда никого не стыдно. Бывали здесь самые разные люди — от нищих панков до самых что ни на есть настоящих «новых русских», оставляющих в грязноватом дворике свои «шестисотые». И то — ведь далеко не все они тупицы с растопыренными пальцами из новой серии анекдотов, поползших по стране, эти, из анекдотов, скорее исключение, чем правило. В наше время, пользуясь одной блатной феней, много не заработаешь, деньги водятся в политике, в экономике, а там феня не шибко котируется. Это только простых граждан грабить можно с феней на устах, а много ли у них, у граждан-то, возьмешь? На «шестисотый» точно не хватит.
— Ты что будешь? — спросил Кулак.
— Не знаю.
— Ладно.
Он пошел к стойке, взял две бутылки пива, стаканы и что-то шепнул девушке, распоряжающейся нехитрыми клубными припасами.
Настя сидела на широкой деревянной скамье за тяжелым грубым столом, сработанным из толстых досок и словно обожженным сверху, с сигаретой в руке — а как же, в таком месте да без сигареты, нонсенс просто! Пиво было холодное, но невкусное. «Балтику» она не любила — водянистый напиток, ни то ни се, а пахнет потом так, что можно подумать, будто Настя выпила стакан водки, и кайф очень странный, тупой, тяжелый. И писать очень хочется. Когда Насте предлагали что-нибудь выпить, она не рисковала, конечно, с такими напитками, как коньяк или водка. Пробовала несколько раз, но поняла, что это не для нее. Пока что, во всяком случае. Штучки для мазохистов. Кайф можно получить меньшими потерями, выпив какого-нибудь крепкого пива, подороже, чем «Балтика», но подешевле коньяка.
Кулак поднялся с лавки и снова направился к стойке, взял у смеющейся барменши, чуть старше Насти, две чашки кофе и вернулся к столу.
Настя с удовольствием следила за тем, как он движется, широкими уверенными шагами огибает лавки, длинные ноги в обтягивающих черных кожаных штанах ступают упруго, уверенно. Кроме вечных кожаных штанов на Кулаке была белая футболка с черной надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45