Просто голову нужно на плечах иметь и не жрать всякую дрянь.
В глубине души он, конечно, понимал, что все это — пустые отговорки, что он сам попал в зависимость от героина и почти превратился в придаток одноразового шприца, а шприц по его личной шкале ценностей вырос до самого, наверное, значимого предмета. Даже и не предмета, а, скорее, существа. Сущности. И что будет дальше, если он не затормозит свой стремительный полет в героиновых небесах, для Мони было загадкой. Иногда на улице он вздрагивал от ужаса, увидев в толпе знакомое лицо и с трудом узнав своего еще десять лет назад крепкого, розовощекого приятеля. Мгновенно проецировал ситуацию на себя, и ему становилось еще неприятнее. Он знал, что некоторые из его старых знакомых, крепких и надежных парней с хорошими головами, теперь ползали по подвалам в окрестностях Правобережного рынка, кипятили раствор в грязных обгрызанных алюминиевых ложках и падали там же, среди ржавых замшелых труб и разбитых унитазов, чтобы очнуться в темноте и снова лезть наверх в поисках очередной дозы.
Нет, до рынка ему было еще очень далеко. Когда все же депрессия одолевала его, он открывал свой сейф и перебирал пачки купюр. Они вселяли в него уверенность и силу, не ах какие деньги, но все-таки, в случае чего, можно рвануть за бугор, в хорошую клинику, на острова куда-нибудь, к солнцу, к океану, к девочкам, что не будут жадно смотреть на твой бумажник, с которыми можно и трахнуться, и поговорить.
Однако тело его, прежде сильное, красивое, еще в юности выточенное в спортивных залах, на беговых дорожках, на сборах в Крыму, тело, которым он всегда гордился, теперь не вызывало прежнего восторга. Руки истончились, грудь с каждым месяцем делалась все менее выпуклой. Он никогда не выглядел накачанным здоровяком, просто спортивный такой был паренек, но сейчас, особенно в одежде, казался настоящим доходягой.
Моня подошел к письменному столу и посмотрел на паспорт, что дал ему Димка. Знал он этого мужика. Как же, известный журналист. Даже выпивал вроде бы с ним где-то на презентации или на выставке какой-то... Ладно, что-нибудь придумается и с журналистом. Моня присел к столу, и пальцы его забегали по клавишам никогда не выключавшегося компьютера.
Глава 5
Ее разбудили настойчивые телефонные звонки. Настя открыла глаза. За окнами было еще темно. И тихо так, ни машин, ни людских шагов по асфальту — значит, сейчас глубокая ночь, наверное, самое тихое время — около четырех.
Телефон продолжал наполнять квартиру длинными звонками. Ладно квартиру, он Настину голову разрывал изнутри. Настя никогда еще не злоупотребляла алкоголем и о том, что такое похмелье, знала только из рассказов так называемых старших товарищей. В глубине души она считала, что они просто хотят вызвать к себе жалость. Ну, что за чушь — похмелье. Не бывает никакого похмелья.
Не было его и сейчас. Настя лежала с открытыми глазами и чувствовала себя совершенно свежей, отдохнувшей, только не совсем выспавшейся. А телефонный звон все буравил голову, словно толстое шило.
Поняв, что просто так это не закончится, Настя наконец встала, вышла в коридор и сняла трубку.
— Алло, — она сама не узнала свой голос, глухой и хриплый спросонья.
— Настя! Настя! — из белой мембраны рвался мамин голос, не давая Насте вставить словечко. — Настя! Настя!
— Ну что? — не сказала, а как-то противно проныла Настя. — Чего тебе?
— Настя...
— Ну что, «Настя, Настя». Ты дашь поспать человеку или нет?
— Послушай меня, девочка...
— Ты опять напилась? Ма, хватит уже, а? А папа где? — она наконец включилась в происходящее, почти проснулась.
— Папа... — и тут Настя услышала, как на другом конце провода мама рыдает. Услышала и все поняла. Поверить еще не поверила, но поняла точно. Так рыдать люди могут только в одной ситуации.
— Мама... — начала Настя срывающимся голосом. Она не знала, что говорить дальше, боялась произнести слово, вертящееся на языке. Хоть бы мама первая сказала, но сквозь рыдания не доносилось ни одного внятного слова, и Настя, заставив разжаться окаменевшие губы, выдавила из себя:
— Папа?..
— Настенька...
— Что с папой? Ты где?
Мама издала какие-то странные звуки, не то глотала что-то, не то икала, потом, подавив рыдания, относительно спокойным голосом, ровно, словно диктуя, заговорила:
— Настя, умер наш папа. Вот так, девочка моя. Я сейчас была в морге. Умер.
— Как?
Мама снова начала что-то говорить, но Настя неожиданно перестала ее слышать. Нет, пол, как пишут в детективных книжках, не ушел у нее из-под ног, она не похолодела, не потеряла сознание. Просто все внутренности словно исчезли. Она стала легкой, кажется, легче воздуха. Иллюзия была настолько полной, что Настя буквально впилась пальцами в телефонную трубку, чтобы не взлететь под потолок.
Исчезли все звуки. Она не слышала маминого голоса, скорее, понимала, что из трубки продолжает литься монотонная мамина речь, но слова не вызывали в мозгу никакой реакции, никаких ассоциаций.
«Словно я заново родилась», — почему-то подумала Настя и тут же поняла почему. Теперь все, что было до этой минуты, все ее школьные истории, проблемы, все знакомства, старые и новые, друзья и подруги, грядущие экзамены, праздники и будни не имели ровно никакого значения. Начался новый отсчет времени, новая жизнь, к прежней, детской, не имеющая никакого отношения и никаким боком ее не касающаяся.
Настя сопротивлялась до последнего, пока только хватало сил, не давала ворваться в мозг образу, которого сейчас боялась больше всего. Но мама что-то крикнула, неожиданно громко посреди монотонного изложения событий, и это было последней каплей, сломившей сопротивление. Перед глазами Насти встало лицо отца. Папа улыбался, подмигивал, губы его шевелились, словно он уже начал говорить, но звук еще не долетел до Настиных ушей, как в каком-то гиперзамедленном кино. И Настя закричала. Из глаз хлынул такой поток слез, какого давно уже у нее не бывало, но она совершенно детским, сдавленным голосом продолжала, не обращая внимания на соленые ручьи, стекавшие по ее губам, кричать в черный кружок микрофона:
— Папочка, папочка, любимый, папочка!..
* * *
Когда Настя пришла в себя, был уже день. Она сидела в своей комнате на стуле перед выключенным компьютером, обхватив руками задранные вверх колени, сгорбившись и раскачиваясь вперед-назад. А в дверь звонили, длинно, прерываясь на секунду, снова давя на кнопку, видимо, точно зная, что дома кто-то есть.
Настя тряхнула головой, вскочила со стула, ее качнуло в сторону, и она, удивляясь внезапной слабости, пошла к двери.
— Кто там? — спросила она по привычке, крепко-накрепко вбитой в нее отцом. Хотя в двери и был глазок, Насте лень было в него заглядывать. Спросить — куда проще. По голосу все становится ясно, кто да зачем.
— Я, Настенька, я это, — мама за дверью говорила спокойно, видимо, перегорело уже в ней первое чувство, хотя, как знать.
Настя открыла дверь, мама прошла мимо нее, стащила высокие, почти такие же, как у дочери, модные ботинки и, пройдя в кухню, тяжело опустилась на табурет. Она сидела молча, уставившись на газовую плиту со следами вчерашнего кофе, который «убежал», а подтереть было недосуг. Настя проследила за ее взглядом, подошла к плите с тряпкой в руке, но мама остановила ее:
— Подожди. Сядь, — она вытащила второй табурет из-под стола, придвинула Насте. — Что же теперь будет, Настенька?
Она не знала, что ответить. Лицо мамы было словно вылеплено из гипса. Неаккуратно, грубо, как будто скульптор торопился и не сгладил ненужные неровности, какие-то бугры, борозды... Мамины глаза, большие, всегда сияющие — по ситуации — или весельем, или яростью, ибо она не знала «золотой середины» в своих чувствах, сейчас провалились в два черно-синих круга, таких отчетливых, как будто искусственных, нарисованных.
— Так что там? — осторожно спросила Настя.
— Он попал под поезд... Аркашенька наш... Какой ужас!..
— Не плачь, мамуленька... — Настя обняла мать за плечи, прижала к себе. — Не надо... Ничего ведь не изменишь...
Они сидели и плакали. Не обращая внимания на время, не подходя к телефону, который словно прорвало. Он трезвонил беспрерывно, заканчивалась одна серия звонков, тут же начиналась новая, прерываемая исправно, по-солдатски, даже с каким-то нелепым сейчас ухарством, включающимся автоответчиком. Они не разбирали голосов тех, кто оставлял свои сообщения, сидели обнявшись на кухне и плакали, шептались о чем-то, потом снова давали волю слезам.
— Мамочка, — сказала наконец Настя, чуть отстранившись от мамы, — может быть, поспишь немного? А?
— Да, Настенька, только вряд ли я усну... Не знаю.
Тогда Настя открыла холодильник, достала початую бутылку водки и протянула матери. Она вообще-то не поощряла этой родительской слабости, но сейчас...
— Спасибо, родная.
Только к середине дня Настя стала отвечать на телефонные звонки. И слава Богу, потому что хотя и скорбные, но деловитые голоса отцовских коллег по бизнесу и просто друзей все же вернули ее к действительности и повседневным заботам, которых, как оказалось, сейчас было невпроворот. Настя впервые непосредственно столкнулась со смертью близкого человека, и все эти тяжелые и неизбежные обязанности, свалившиеся теперь на них с мамой, сначала подавили ее, а потом странным образом отвлекли от тяжелой тоски и жалости к отцу, к маме и к себе, которые просто мутили ее разум.
День пролетел незаметно. Настя подняла голову, взглянула на часы и с удивлением отметила, что правы, наверное, взрослые, когда говорят, что время для них движется быстрее, чем для детей. А начиная с сегодняшнего утра она чувствовала себя, безусловно, взрослой, по-настоящему, со всей мерой этой самой «взрослой» ответственности за себя и, главное, за других.
На столе перед ней лежал лист бумаги, густо исписанный ее рукой. Там были телефоны, адреса, фамилии, цифры с вполне «взрослым» количеством нулей. Настя весь день отвечала на телефонные звонки, «сводила» друг с другом разных людей, изъявивших желание принять участие в организации похорон, поминок, покупке гроба, венков, кто-то сказал, что берет на себя обеспечение транспортом, кто-то еще что-то.
Мама спала. Настя смотрела на свои записи, проверяла себя, все ли она отметила, все ли важные детали запомнила, все ли фамилии записала разборчиво, так, чтобы мама смогла пользоваться этой... шпаргалкой? списком?
Настя вошла в спальню и посмотрела на мать. А сможет ли она вообще всем этим заниматься? Пустая бутылка водки стояла на полу рядом с кроватью, мама, видимо, просыпалась и прикладывалась несколько раз, пока Настя беседовала с доброй половиной города. Она подавила мгновенное раздражение, не до этого сейчас, мама имеет право, маме-то ведь тоже несладко. Еще неизвестно, кому хуже — ей, шестнадцатилетней, или маме, которая знала папу задолго до рождения Насти. Пусть уж.
Квартира сейчас, казалось ей, увеличилась как минимум вдвое. Огромное пустое пространство. Без папы она, точно, стала больше. Пустой кабинет. Настя больше не увидит его сгорбленную спину перед светящимся экраном монитора, не услышит его раздраженное, но привычное и родное: «Настюха, немедленно закрой дверь!» Опять потекли слезы, опять лицо стало как будто расклеиваться, растекаться в плаксивую детскую гримаску.
Телефон снова зазвонил. Настя тяжело вздохнула, отгоняя слабость, запрещая голосу дрожать, мазнула рукой по щекам и подняла трубку.
— Алло...
— Привет. Это Рома. Узнала?
Какой еще Рома? Настя пыталась сообразить, что это за Рома такой. Рома был явно из той, детской ее жизни, которая кончилась сегодня утром. Настя вдруг с удивлением поняла, что весь сегодняшний день напрочь забыла том, что у нее куча друзей, куча дел, что послезавтра начинаются занятия в школе. Еще вчера все это казалось страшно важным, а сейчас... Ерунда, детские игры.
— Рома?
— Ну, помнишь, ночью познакомились? Возле дома твоего.
— А-а... Ну да.
Это тот паренек в фирменной куртке. Ну, как же, как же...
— Ты что делаешь? — весело спросил Рома.
Настя секунду помедлила, потом ровным голосом сказала в трубку:
— Отца хороню.
Она с каким-то странным интересом ждала, что же ответит паренек на такое вот сообщение.
— Да... — пробормотал Рома. — Извини. Я перезвоню. Когда удобно?
— Не знаю. Да в общем-то, можешь и сейчас говорить.
— Неудобно как-то.
— Ничего. Что ты хотел?
— Я вообще-то встретиться с тобой хотел. Я же не знал, что у тебя такие дела.
— Обычные дела, — ответила Настя. — Давай встретимся.
— А когда? Когда ты можешь?
— Оставь телефон, я сама тебе позвоню, когда все закончится.
Веки снова начали набухать от слез, горло перехватило, но Рома быстро продиктовал свой номер, который она машинально записала на бумагу с длинным списком фамилий, попрощался и повесил трубку. И тут же исчез из памяти. До того ли сейчас.
Первым приехал Калмыков.
Мама еще спала, и Настя сама впустила его, решив, что отказать будет как-то неловко. Не просто так ведь пришел человек. Она давно знала Юрия Федоровича. Еще бы — главный партнер отца, чуть ли не друг детства. Все эти лесопилки, производство мебели, экспорт-импорт, все это они с отцом вместе подняли, начинали с нуля, занимали друг у друга по пятерке, выдумывали какие-то новые коммерческие ходы, голодали, ночи напролет курили на кухне за столом, уставленным пивными бутылками.
Никто не верил в эти их планы, ни Настина мама, ни родители Калмыкова — он так и остался холостяком, а тогда вообще был маменькин сынок. Однако они победили. Если, конечно, в сложившейся ситуации это можно назвать победой отца.
— Привет, Настенька, — осторожно сказал Калмыков, входя к ней в комнату. — Как себя чувствуешь?
— Юрий Федорович. Давайте без экивоков, — ответила Настя, — я уже взрослая. Истерики у меня не будет. Так что не волнуйтесь, пожалуйста.
— Ладно, не сердись.
— А я и не сержусь.
— Мать-то как?
— Мать... — Настя помолчала. — Плохо мать. Боюсь, пить будет сильно. Ей нельзя пить-то.
— Да. Ну, дело такое, Настюха... Тут уж ничего...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45