Очевидно, что этот человек был не таким, как все остальные.
Он сразу начал рассказывать нам о том, что мы живем в эпоху исключительно важной эволюции человека. О том, что в космосе есть живые существа, которые наблюдают за нами. Они были бы счастливы вступить с нами в общение и считают Джона Леннона очень значительной личностью. Джон уже ездил в Норвегию, где его поднимали на космический корабль. Затем Хэмрик подвел нас к столу, над которым на расстоянии примерно в один фут загадочным образом плавал уменьшенный макет города Бака Роджерса. Он провел под ним рукой и сказал, что пришельцы открыли ему секрет антигравитации. «Мы строим город на облаках над Бразилией, – пояснил он. – Это его модель, и она подтверждает данную мне силу».
Но на этом сюрпризы для Брауэра и Йорка не закончились. Тем же вечером, когда они отправились поужинать в ресторан при гостинице, к ним подошел метрдотель и вручил счет из парикмахерской, пояснив, что счет прислал Джон Леннон. А через несколько минут молодая парикмахерша уже рассказывала им, как ездила на ферму, где проживало семейство Леннона. «Когда я туда приехала, – продолжала она, – господин Кокс попросил меня обрезать длинные волосы Киоко. Затем Джон Леннон дал мне свой паспорт и попросил сделать такую же прическу, какая была на его фотографии (это фото было сделано летом 1967 года накануне поездки Джона в Грецию. – А. Г.). Я принялась за работу, а Иоко заплакала. Потом Джон спросил у Йоко, не хочет ли она тоже постричься. Она в ужасе закричала: „Нет!“... Когда Джон повторил свой вопрос, она ответила: „Да“... На этот раз заплакала Киоко».
Четыре часа ушли на то, чтобы постричь всю компанию так, чтобы длина волос у каждого не превышала четырех дюймов. Но и этого Джону показалось мало. Он потребовал, чтобы ему сделали прическу а ля Миа Фэрроу, у которой были очень короткие волосы.
Слушая этот рассказ о странном поведении Леннона, Джон Брауэр решил, что все, что с ним случилось, начиная с того момента, как он сошел с трапа самолета, тщательно подстроено Ленноном, чтобы окончательно свести его с ума. А раз так, то он решил побить Джона в его же собственной игре и приказал пораженной парикмахерше немедленно укоротить и его волосы.
На следующее утро Брауэр и Йорк добрались до фермы Кокса, где застали Джона, Йоко, Тони и Мелинде сидящими вокруг стола с таким видом, словно они окаменели. Их глаза были устремлены в никуда. Единственным двигавшимся существом была Киоко с коротким пушком на голове, которая взглянула на незнакомцев и произнесла: «Я – настоящая девочка!» Молодые люди обратили внимание, что дом наполнен странным запахом, напоминавшим запах цветов и благовоний. А когда Мелинде передала им соусник с вязкой черной пастой, они поняли, что это за запах. Когда Брауэр попробовал варево, он так заторчал, что почувствовал, как душа отделяется от тела. Леннон тоже был в странном состоянии, ибо начал произносить речь о необходимости разрушения бессмысленных символов, таких, например, как длинные волосы, не обратив внимания на то, что Брауэр этот символ уже разрушил.
Брауэр сразу заметил, что со времени последней встречи с Ленноном тот сильно переменился. Если раньше для него не существовало ничего, кроме мира во всем мире, то теперь он говорил только о космосе и космическом разуме. Новое, галактическое видение предстоящего фестиваля в Торонто значительно отличалось от того, что изначально задумывал скромный землянин. Несмотря на то, что еще 9 декабря он письменно подтвердил, что часть прибыли должна пойти в фонд защиты мира, сейчас он настаивал на том, чтобы фестиваль проводился бесплатно.
Брауэр и Йорк приуныли, размышляя, во что могут вылиться новые требования капризной звезды, и вдруг на кухне появился новый персонаж... Это был тот самый человек, который совсем недавно грозился их похоронить, – Аллен Кляйн!
"Мы, как полные идиоты, добросовестно выполнили приказание Леннона, – рассказал Брауэр, – и опросили всех, кого только было можно. Люди охотно рассказывали нам о Кляйне, надеясь заслужить благодарность от Леннона. В целом их мнения совпадали: Кляйн был блестящим бизнесменом, который никогда не проигрывал начатого дела, но главным для него всегда было «нарубить побольше капусты» – и если кто-нибудь думал иначе, то был просто сумасшедшим! Само собой разумеется, мы были уверены, что Кляйн никогда ничего не узнает! Однако, едва Кляйн появился, Леннон протянул ему приготовленное нами досье и сказал: «Послушай, Аллен, вот что о тебе думают окружающие. Не хочешь взглянуть?» Мы с Ричи поняли: тут-то нас точно похоронят! Кляйн и глазом не моргнул. Он принялся перелистывать страницы, бормоча: «Ну да, этот тип ничего другого сказать и не мог!» Затем он взглянул на нас и произнес: «Вы, наверное, здорово повеселились, собирая эти сплетни, ребята? Никогда бы не подумал, что у вас столько свободного времени. Сразу видно, что не так уж вы и заняты вашим никчемным фестивалем».
Перед отъездом Брауэр и Йорк получили указание разработать план проведения бесплатного фестиваля и представить его на рассмотрение к 1 марта. А когда они вновь очутились в своем обклеенном плакатами офисе в Канаде, им позвонил Тони Кокс и сообщил, что Леннон решил подключить к их работе людей, которые будут следить за тем, чтобы фестиваль получил необходимую космическую ориентацию: Дона Хэмрика и его первого ученика Леонарда Холлахана. Затем он обронил еще одно имя, которое взорвалось в голове у Брауэра, словно бомба: Дэвид Снайдерман. Брауэр предчувствовал, что, если в деле будет замешан Снайдерман, им ни за что не удастся получить разрешение у генерального прокурора провинции Онтарио.
Настоящий скандал разгорелся в конце января 1970 года, когда Брауэр поехал на Западное побережье, чтобы успокоить ребят из группы «Джефферсон Эйрплейн», которые здорово обиделись, что Леннон не пригласил их выступить на фестивале. Брауэр допустил грубую ошибку, взяв с собой «космических сенаторов» Леннона. Когда Холлахан развернул перед музыкантами план «космического судна», работающего на одной только психической энергии, и объявил, что Джон и Йоко собираются прибыть на фестиваль на этом безмоторном чуде. Пол Кантер из «Эйрплейн» явно занервничал. «Все это полная туфта! – закричал он. – Люди из космоса и воздушные машины! Если это то, чего на самом деле хотят Джон и Йоко, – то пошли они куда подальше!» Брауэр чувствовал, что его фестиваль может оказаться на грани срыва.
Два дня спустя, 26 января, ближе к вечеру Джон Леннон, вернувшийся к тому времени в Англию, проснулся со звучащим у него в голове текстом новой песни. Ключевым словосочетанием было выражение Мелинде «Instant karma». Это выражение, часто употреблявшееся в среде хиппи и означавшее «мгновенное наказание», затронуло Леннона, так как полностью соответствовало его убеждению в том, что за свои грехи человеку приходится расплачиваться на этом свете. Нацарапав стихи на листе бумаги, которую Леннон всегда держал возле кровати, он спустился на веранду, уселся за пианино и принялся наигрывать излюбленные аккорды песенки «Три слепых мышонка» – кстати, именно эта музыкальная фраза была использована при создании песни «АН You Need Is Love». Точно по волшебству, слова мгновенно легли на музыку. Джон снял трубку и позвонил в «Эппл», запустив таким образом производство самой быстрой и самой блестящей записи за всю свою карьеру.
Джон вызвал в студию Джорджа Харрисона, Клауса Фурмана и барабанщика Алана Уайта, но ему требовалось как можно больше помощников, и поэтому он пригласил еще Фила Спектора, благо что тот был в Лондоне. По дороге в студию Джон остановился возле музыкального магазина и, не вылезая из автомобиля, распорядился, чтобы один из инструментов, которые были выставлены в витрине, был срочно доставлен на Эбби-роуд. К семи вечера музыканты уже записали ритмическую основу песни, но когда дошли до следующего этапа – наложения вокала и инструментальных соло – то скоро зашли в тупик. Леннон уже был готов закричать «Help!», когда в студию вошел Фил Спектор.
Несмотря на то, что Джон никогда раньше не работал со Спектором, он сразу поставил его за пульт, а сам вернулся петь с группой. Когда продюсер позвал ребят в кабину прослушать первый плейбэк, Леннон пришел в восторг. «Это было просто фантастично! – вспоминал он позднее. – Было такое ощущение, будто играли не менее пятидесяти музыкантов». Манипулируя силой звука, Спектор не только сделал звучание более объемным, но и добился более мощного звучания голоса Леннона – а это было именно то, чего Джон всегда требовал от Джорджа Мартина. Каждый раз, когда он слышал собственный голос, он страдальчески восклицал: «Ну сделай же что-нибудь с моим голосом! Добавь кетчупа, чтобы он лучше проскакивал!» Как оказалось, именно по этой части Фил Спектор был большим специалистом, так что Леннон, должно быть, сразу почувствовал, что наконец нашел идеального продюсера. Фил Спектор проработал с музыкантами всю ночь, и к рассвету запись была готова.
Наутро, перед тем как покинуть студию, Джон Леннон приказал Тони Фосетту позвонить Джону Брауэру и прокрутить ему только что сделанную запись. Услышав название песни, молодой промоутер, чья компания называлась «Карма Продакшнз», решил, что Леннон написал песню специально для фестиваля. Однако очень быстро его постигло разочарование, поскольку смысл песни был ошеломляюще ясен. Леннон пел о том, что мы живем на Земле не для того, чтобы становиться суперзвездами (или суперпромоутерами); истинную цель жизни символизируют настоящие звезды, небесные тела, которые безмятежно освещают нашу маленькую безумную планету. Будучи далек от того, чтобы в своем творчестве рекламировать предстоящий фестиваль, Леннон, напротив, подчеркнул свое глубочайшее презрение к такого рода манифестациям.
Вскоре после этого Брауэр перезвонил Леннону и заявил, что организовать такое гигантское мероприятие совершенно невозможно, если не брать за вход хотя бы по двадцать долларов. Леннон подскочил до потолка. Он наорал на Брауэра, а затем поставил точку, направив ему короткий телекс: «Мы больше не хотим иметь с твоим фестивалем ничего общего». Пару месяцев спустя журнал «Роллинг Стоун» опубликовал статью Джона Леннона, пожелавшего объяснить свою роль в подготовке злосчастного фестиваля, который получил огромную рекламу на Западе и доставил Джону немало неприятностей. Вину за провал фестиваля он свалил на Брауэра, воспылав праведным гневом в отношении тех, кто отрекся от веры в успех, которую один Леннон хранил до конца.
К тому времени, когда статья появилась на страницах журнала, Джон успел забыть и о крестовом походе за мир, и о собственных космических устремлениях. В его жизни начинался новый этап, который показал, что Джон был человеком с миром на устах и войной в сердце.
Глава 40
Прострация
В феврале 1970 года Джон Леннон почувствовал себя настолько подавленным, что слег в постель и отказался кого-либо видеть, кроме Иоко. Когда то же самое произошло с ним еще раз, через несколько лет, он очень образно описал свое состояние: «Я целый день лежал в постели, ни с кем не разговаривал, ничего не ел, полностью погрузившись в себя. И тогда начинали происходить странные вещи. Я начинал видеть различные части своего организма. Я ощущал себя заколдованным замком, наполненным множеством духов, которые проносились сквозь меня, задерживаясь во мне на короткое время, а затем уступая свое место другим». Нельзя придумать лучшего описания тому, что называется «разваливаться на части».
Каждый из фрагментов, на которые рассьшался Джон Леннон, представлял одно из его многочисленных "я", необыкновенно отчетливо проявлявшихся в его музыке. Стоит вспомнить о любой из знаменитых записей музыканта, как тут же в голове возникает вполне определенный образ, который использовал Джон для этой конкретной песни: жалобный потусторонний голос в «Nowhere Man», торопливый и задыхающийся – в «Help!», сонный и усталый – в «I'm Only Sleeping», злой и издевающийся – в «I Am the Walrus», озорной и задиристый – в «Bungalow Bill» или по-детски невинный – в «Dear Prudence». Эти голосовые маски не просто выражали его настроения, за ними стояли глубина и цельность персонажей. Более того, они как нельзя лучше совпадали с непрерывными изменениями внешнего облика Леннона, которые вдохновляли редакторов печатных изданий публиковать его новые портретные фотографии, так что на каждой из них он выглядел совершенно иначе. С одной стороны, такие изменения наводили на мысль о некоем культурном хамелеоне, убежденном последователе моды; а с другой – подразумевали общеизвестный, но неадекватно воспринимаемый феномен множественного раздвоения личности.
В обычных условиях Джон умел владеть собой, сопротивляясь силе собственных навязчивых идей, наваждений, фокусируя всю свою энергию на одной страстно вожделенной цели, что сводило до минимума непоследовательность его поступков. Но стоило ему поддаться мечтательности и впасть в состояние самогипноза, как он тут же начинал разваливаться на части. «Три дня я сижу в одиночестве и ничего не делаю, – рассказывал он официальному биографу „Битлз“ Хантеру Дэвису. – Я почти полностью покидаю собственное тело... Я смотрю на себя с высоты... Я вижу свои руки и понимаю, что они движутся, но это движения робота... На самом деле это очень страшно».
Когда опасения Леннона об утрате связи с реальностью достигали критической точки, он возвращал себя на землю очень простым способом. «Когда дела становились плохи, – признавался он все тому же Хантеру Дэвису, – мне надо было встретиться с остальными». В такие моменты «Битлз» значили для него очень много: они были «такими же, как я». Иными словами, «Битлз» олицетворяли собой ту самую личность, которую постоянно терял в себе Леннон.
Но и эта личность была сама по себе не проще. Самые искушенные наблюдатели разглядели в «Битлз» одного человека с четырьмя лицами. Эта идея очень нравилась и самим музыкантам, но она вызывала вполне закономерный вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69