Обслужили супер, привезли быстро
Выбежали к дороге белоногие березки — и такие они ясные, белые под луной, такие родные… И грустные. Смотрят вслед поезду.
— А вот вы приезжайте, посмотрите! — шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван. — Вот тогда узнаете, как я живу!..Студентам весело. Ивану тоже.Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.— А косить мы будем?— А зачем косить? У нас теперь машины косют… А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки… Как в песне-то поется: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам… Студенты засмеялись.— А «Волга» у вас есть?— А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.— А шкура медвежья есть?— Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут… Дальше, посмотрим направо — барометр висит…— А громоотвод?— Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь, — сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол…— Жена вам — скандал?— Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые… Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то… не сладко, а если еще и дома… Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома… Нет, это плохо. Хуже нет.— Вы же говорите, вы хорошо живете.— Я-то хорошо! Я про других. Я-то — дай Бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит. — Иван хлопнул себя по загривку. — Ох, и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся…»Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.Вошел профессор.— Ну, Нюся!.. Что, скучаем?— Что он там? — озабоченно спросила Нюра.— Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.— Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых — на пятерых лезет.— Часто пьет?— Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»Профессор вздохнул.— Смеются там над ним? — спросила Нюра.— Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… — Профессор не стал говорить, что это «только». — Ничего. Не беспокойтесь.— Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое: В трюмах кораллы и жемчуг;Весел пиратский бриг.Судно ведет с похмельяСам капитан-старик… — Пираты, — в раздумье молвил старик профессор. — Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.В купе заглянул курносый парень.— Это у вас?— Что?— Пели-то.— Нет, это по соседству, — сказал профессор. — Они уже перестали. Слова списать?— Я бы их так запомнил… Хорошая песня.— Куда путь держим? — спросил профессор.— В Крым. — Курносый присел на диван. — Второй раз. Опять радикулит… Замучил.— Болит? — посочувствовала Нюра.— Болит, — отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. — Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их…— Совсем голые?! — удивилась Нюра.— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются. — Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики». — Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…— Ну да, — согласилась Нюра, — другая и по морде даст.— Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…— Во!— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — ну, красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан…— Это ж сколько денег просадить можно?! — сказала Нюра. — Тут ресторан, там ресторан…— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции — от так от хватает……А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку». За Россию-матушку — все умны,За Россию-матушку — все смелы… Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.Песня кончилась.Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:— А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.И запел в коридоре: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам!.. Потом Иван вошел в свое купе.— Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:— Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..— Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.— Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.— Многовато вообще-то…— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…— Да охота, конечно, пожить, как…— Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?— Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!— Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.— Я подумаю, — сказала Нюра.— Подумай-подумай.— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…— Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!— А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?— Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.— В чем дело? — спросил Иван.— Ни в чем.— Кому семьдесят лет?— Мне, — сказал профессор.— Нет, я же слышал…— Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.— Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.Иван полез на верхнюю полку и затих.Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…— Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?— А сколько корова стоит?— Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.— Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде.Не спят только на паровозе.Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.Машинист засмеялся.— Придумают же!.. Смешно.— Анекдот-то — вот с такой бородой.— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?Колька пожал плечами.— Люди…— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.Она увидела сон.Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…— Пойдем домой! — сказала Нюра.Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.— Эх вы! — сказала она. — Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы — работать да детей рожать, а вы с ума сходите.За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.— Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!Положительные мужчины за Нюрой захлопали.— Чтобы я этого больше не видела!Мужчины опять захлопали…Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:— Вань!..Иван спал глубоким сном.Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.— Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.— Почему все? — возразила Люба.— Все, без исключения, — подтвердил профессор.— Ну а дальше? — попросила Нюра.— Я ушел. Простите, уехал.— А она?— Она осталась.— Но вы же любили ее!— Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый…— Что же дальше? — все не терпелось узнать Нюре.— Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.— А Катя?— А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.— А кто раньше встретил: Катя или вы? — спросила Люба.Профессор засмеялся.— Вот что значит — не романист я! — пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…— Что же, никто не мог подвезти?— Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.— Господи, прямо как в книге, — сказала завороженная Нюра.— Вот это-то я и понял главным образом: что все это — мое горе, мои страдания — это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…— А к отцу-то вы вернулись?— Нет. Уже не вернулся. И вообще дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?Обе в один голос — и Нюра, и Люба — воскликнули:— Очень интересно!— Очень!В купе заглянул проводник:
1 2 3 4 5 6 7 8
— А вот вы приезжайте, посмотрите! — шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван. — Вот тогда узнаете, как я живу!..Студентам весело. Ивану тоже.Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.— А косить мы будем?— А зачем косить? У нас теперь машины косют… А-а, так — в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки… Как в песне-то поется: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам… Студенты засмеялись.— А «Волга» у вас есть?— А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня — зайдешь в дом — пять ковров сразу висят. Персидских.— А шкура медвежья есть?— Три штуки. Одна в прихожке — я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут… Дальше, посмотрим направо — барометр висит…— А громоотвод?— Громоотвод — на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь, — сервант на тоненьких ножках. Я его один раз — с получки — задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол…— Жена вам — скандал?— Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые… Ох, не будьте такими — это хуже всего на свете. Тут и так-то… не сладко, а если еще и дома… Если я устал как собака, я посплю, отдохнул — можно снова за работу. А если еще дома… Нет, это плохо. Хуже нет.— Вы же говорите, вы хорошо живете.— Я-то хорошо! Я про других. Я-то — дай Бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол — картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит. — Иван хлопнул себя по загривку. — Ох, и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся…»Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.Вошел профессор.— Ну, Нюся!.. Что, скучаем?— Что он там? — озабоченно спросила Нюра.— Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.— Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха… Богач! Вот, знаете, так мужик — ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет… Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили — неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых — на пятерых лезет.— Часто пьет?— Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он, правда, много. У их все в роду — работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка… Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»Профессор вздохнул.— Смеются там над ним? — спросила Нюра.— Да нет… Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно… Сострить опять же можно. Только… — Профессор не стал говорить, что это «только». — Ничего. Не беспокойтесь.— Как же не беспокоиться — не чужой. Сердце-то болит.В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое: В трюмах кораллы и жемчуг;Весел пиратский бриг.Судно ведет с похмельяСам капитан-старик… — Пираты, — в раздумье молвил старик профессор. — Пираты, ковбои… Суровая зелень. Отчаянный народ.В купе заглянул курносый парень.— Это у вас?— Что?— Пели-то.— Нет, это по соседству, — сказал профессор. — Они уже перестали. Слова списать?— Я бы их так запомнил… Хорошая песня.— Куда путь держим? — спросил профессор.— В Крым. — Курносый присел на диван. — Второй раз. Опять радикулит… Замучил.— Болит? — посочувствовала Нюра.— Болит, — отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом. — Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их…— Совсем голые?! — удивилась Нюра.— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках — шортики называются. — Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось — «станиски», «сортики». — Ну, идешь, ну, смотришь же… Неловко вообще-то…— Ну да, — согласилась Нюра, — другая и по морде даст.— Да нет, там это само собой разумеется. Но вообще-то неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь…— Во!— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность… везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — ну, красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение, что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан…— Это ж сколько денег просадить можно?! — сказала Нюра. — Тут ресторан, там ресторан…— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные вообще-то. Три порции — от так от хватает……А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку». За Россию-матушку — все умны,За Россию-матушку — все смелы… Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.Песня кончилась.Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:— А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.И запел в коридоре: С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам!.. Потом Иван вошел в свое купе.— Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:— Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..— Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.— Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.— Многовато вообще-то…— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…— Да охота, конечно, пожить, как…— Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?— Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!— Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.— Я подумаю, — сказала Нюра.— Подумай-подумай.— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…— Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!— А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?— Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.— В чем дело? — спросил Иван.— Ни в чем.— Кому семьдесят лет?— Мне, — сказал профессор.— Нет, я же слышал…— Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.— Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.Иван полез на верхнюю полку и затих.Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…— Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?— А сколько корова стоит?— Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.— Можно. Можно и корову с телком ухнуть… На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде.Не спят только на паровозе.Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.Машинист засмеялся.— Придумают же!.. Смешно.— Анекдот-то — вот с такой бородой.— Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?Колька пожал плечами.— Люди…— Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.Она увидела сон.Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра — конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут — среди обаятельных дам и джентльменов — этих, с хвостиками и на копытцах?С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…— Пойдем домой! — сказала Нюра.Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.— Эх вы! — сказала она. — Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы — работать да детей рожать, а вы с ума сходите.За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.— Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!Положительные мужчины за Нюрой захлопали.— Чтобы я этого больше не видела!Мужчины опять захлопали…Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:— Вань!..Иван спал глубоким сном.Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.— Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.— Почему все? — возразила Люба.— Все, без исключения, — подтвердил профессор.— Ну а дальше? — попросила Нюра.— Я ушел. Простите, уехал.— А она?— Она осталась.— Но вы же любили ее!— Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый…— Что же дальше? — все не терпелось узнать Нюре.— Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.— А Катя?— А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.— А кто раньше встретил: Катя или вы? — спросила Люба.Профессор засмеялся.— Вот что значит — не романист я! — пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…— Что же, никто не мог подвезти?— Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.— Господи, прямо как в книге, — сказала завороженная Нюра.— Вот это-то я и понял главным образом: что все это — мое горе, мои страдания — это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…— А к отцу-то вы вернулись?— Нет. Уже не вернулся. И вообще дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?Обе в один голос — и Нюра, и Люба — воскликнули:— Очень интересно!— Очень!В купе заглянул проводник:
1 2 3 4 5 6 7 8