В
этой дыре и купить нельзя. Поэтому он злее, чем хотел, старуху оборвал:
- Как придет, немедленно пусть ко мне.
И осекся. Женщина во двор вошла. Измельчал народ. Красивость женская
стала мелка и лукава. От одежды, от старанья зависит. А эта и в узких
для нее, линялых обносках городских сановита. Безразличный на них со
старухой взгляд кинула. У инженера этот взгляд больших, но не круглых, с
жаркой золотинкой, глаз странно в сердце отдался. Точно давно его глаза
встретить такой вот взгляд желали. Сразу и надолго, с удивительной щемя-
щей радостью запомнил легкую смугловатость, румянец редкой, неяркой
краски, губы такие же неяркие, будто не целованные, строгость четких
бровей и тускловатую рыжинку коричневых гладких волос. Ноги со двора не
пошли. Замялся. Нерешительно, почти смущенно, сказал:
- Я, пожалуй, у вас подожду. Вероятно, он скоро придет.
Старуха неохотно отозвалась:
- А как желаете! Дело-то уж к ночи, должен прийти.
Из избы опять та женщина вышла. Полное ведро помоев вынесла. Сказала
недружелюбно:
- Посторонись, барин, оболью.
Старуха спохватилась:
- Ну, дак в избу нето пожалуйте. Не красно у нас, да чего же на дво-
ре-то стоять? Айда-те, заходите.
Чувствовал, что лучше бы уйти, но безвольно за старухой в жилище во-
шел. Негромко и с запинкой спросил:
- А это что же... Дочь ваша, что ль?
Старуха поджала губы. Сказала сухо:
- Сынова баба.
И, не сдержав злобной горечи, добавила:
- Невенчанная. Так держим. Антипа кержака слыхали? Его племянница. Из
такого-то дому, на нашу хилость позарилась. К Ваське сбежала. В городу
без закону три года валандались. Нынче только недели две как сюда обер-
нули. Срамоту-то свою к матери в дом принесли. Теперь может и обзаконят-
ся, а сейчас от людей нехорошо. От роду не слыхивала, чтобы в семье в
нашей такой срам разводился. Побаски тут всякие про нее, про Вирку-то. Я
к тому, что, поди, и вы слыхали? Добрая-то слава лежит, а дурная-то ни
то бежит, летом летит.
И спохватилась:
- Айда-те, проходите, вот тут садитесь.
Фартуком смахнула что-то со скамейки перед столом в переднем углу.
Шершавой рукой по деревянному чистому столу провела. Унылыми глазами всю
тесную низенькую избенку обвела. Прибрана, а все для господина неподхо-
дяще. Вздохнула и отошла к сторонке. Инженер сел. Ему хотелось еще
расспросить, но стеснялся. Мусолил вялые фразы о дружной весне, расспра-
шивал неумело и непонятно о хозяйстве. В глаза обидно лезла деревянная с
засаленным лоскутным одеялом кровать. Неужели та строгобровая на ней
спит?.. И не одна... Опять встревожился, когда вошла. Почему-то счел не-
обходимым пояснить:
- Хочу у вас подождать, пока ответ принесут. Я вам не помешаю?
Криво, неласково усмехнулась:
- Скамейку не просидите, поди. А нам какая помеха?
Сняла с полки грубый шерстяной чулок, села спокойно к окну и приня-
лась вязать. Старуха работать при важном госте не решалась. Сидела, сло-
жив на коленях стесненные праздностью руки. Инженер барабанил пальцами
по столу. Ужасно неудобно и стеснительно это молчанье. Кашлянул и неуве-
ренно спросил молодую:
- Вы не здешняя, кажется? Я не знаю вашего имени...
Она посмотрела искоса и засмеялась. От блеска белых зубов, от ясности
открытой улыбки юней и проще лицо стало. А у инженера на лице отсветом
глуповато-радостное восхищенье.
- По-кержацки зовут: Виринея. У нас свои святцы. Чтой-то вы, барин,
до меня больно с антиресом? Ты с мамонькой поговори. Она жила дольше и
разговору у ей больше. А лучше шли бы вы домой, в чисту горницу, чем в
нашем закутке дух наш мужичий нюхать. Принесет Василий что надо, мы к
вам доставим.
И с новой, чуть лукавой, усмешкой добавила:
- Я принесу.
- Да, да, пожалуйста. Я за беспокойство заплачу. А то, действительно,
долго, пожалуй, ждать. Я далеко живу. Там, на горе. Но вы уж, пожалуйс-
та, потрудитесь. Ваш муж, вероятно, вернется усталый, ну так вы, или
кто... Пожалуйста, уж принесите, или пришлите.
Старался говорить просто, голосом строгим, но глаза волненье и обиду
выдавали. Слово "муж" с запинкой выговорил. Виринея учуяла. Бросила ко-
сой взгляд на старуху, потом сухо инженеру сказала:
- Кто ни на есть, а пакет доставим. Не на даровщинку, - знамо, запло-
тите. Эй, погодите-ка!
В окно Василия увидела.
- Притащился! Чуть ноженьки волокет. Сейчас отдадим, что принес.
К двери пошла. На ходу оглянулась и сказала строго:
- За эдакую ходьбу и без доставки прибавить надо. Другой и за чет-
вертную бы не пошел. Шутка ли, по склизкому берегу да по студеной во-
де...
Инженер торопливо бумажник вынул, но Вирка ушла из избы. Старухе су-
нул пятнадцать рублей. Та назад даже подалась. До испуга обрадовалась.
Залепетала льстиво и тоненьким голосом:
- Уж мы вам вдругорядь когда расстараемся. Заслужим уж... Покорно
благодарим. Когда надо, только кликните.
Стояла и кланялась. А сердце к сыну тянуло. Уходил бы барин скорей.
Сын, посиневший, издроглый, вошел. И сразу на припечку опустился. Долго
в нудном кашле корчился. Меж кашлем невнятно выговорил:
- За-адрог. Ви-ирка, отдай барину... Вот пакет, а вот еще... Подмочил
немного, в воду осту-у-пился.
Затомился новым приступом кашля. С натугой мокроту в кулак выбил. Ин-
женер на него не смотрел. Только, когда вошел, худобу и тусклость его с
бессознательным успокоеньем отметил. Когда посылал, и не поглядел, что
за человек. А сейчас увидел. Мокрый сверток от Виринеи с улыбкой принял:
- Ну, ничего. Что ж, трудно по такой дороге сберечь. Тут табак, его
просушить можно, а гильзы у меня еще в запасе есть. Ну, письмо тоже раз-
берем, немного смазалось написанное, но, к счастью, немного. Спасибо,
спасибо!
Виринея бровью повела:
- Это за табаком в такую дорогу человека гоняли?
Покачала головой:
- Ну, и нетерплячее у господ нутро! Чего захочет, через нельзя дос-
тань, да подай. А то замается ровно от заправдишной нужды. Вот как из-за
этого табаку... Деньги-то он заплатил? Кому отдал?
Старуха сердито крикнула:
- Дадены деньги, дадены. Вот у меня. А ты бы спасибо сказала, за гос-
подскую за доброту.
- Страсть добер! Васька-то опять пластом лежать будет: застудился.
Инженер рассердился:
- Ну, это уж не моя вина. Всего хорошего. Спасибо.
Быстро из избы вышел. Подумал про Виринею:
- Видавшая виды... Корыстная...
Но ночью приснилась. Таким жаром проняла, что сон прошел. Вышел на
крыльцо и до зари слушал тревожный вешний гул. Был деловит и строг к се-
бе. Гимнастику делал неустанно, жизнь размеренную вел. С женщинами мало
возился. По необходимости. В городе связь разумная и чистоплотная была.
Здесь, здоровье оберегая, охотливых солдаток опасался. Отпуска ждал.
Страстность же делу отдавал. Честолюбие считал возбудителем благородным,
и хорошо карьеру начал. Только вторая постройка, а он начальник дистан-
ции. Теперь скоро достроят эту дорогу. Война отняла рабочие руки и
средства. Но теперь уж к концу. Но торопиться теперь в город нечего. На
войну возьмут. Любовные безрассудства за нечистоплотную распущенность
почитал. И раньше случались внезапные вспышки при виде женщин желанного
облика. Но глушил их быстро. Лишь теперь в эту уже тридцать первую весну
свою, еще до встречи с Виринеей, мечту о женщине своей и неиспытанно же-
ланной узнал. Последнее письмо к той, что в большом городе, даже необыч-
но чувствительным вышло. Одиночество и обстановка действовали. В охвате
впервые тревожимых взрывами холмов лежала незаезженная мощно плодородная
степь. Изначально полным томленьем дышала веснами ожидавшая зачатья зем-
ля. И скот, и люди, - все живое жило здесь в мудрой верности исконному
закону бытия: родиться и жить, чтобы родить. Дать плод земле и роду сво-
ему. Оттого, в молодом и здоровом, не по хилому неизбежному блуду го-
родскому затомилась кровь. Встревожилась властным желаньем целостной, в
одно соединившей душу и тело, страсти. Той, что творит жизнь. Чутьем, от
зверя в человеке сохраненным, учуял томленье по такой страсти и у Вири-
неи. Хоть не думал об этом словами и не знал, что чует. Просто: скорей
надо видеть ее, надо дышать близко около нее. Сорвался с крыльца и по-
шел. Долго кружил около избы Виринеиной. Был уже поздний предрассветный
час. И даже парнишки молодые, рано в войну гулять начавшие, ушли с ули-
цы, скрылись. Только лай собачий тревожил глухой этот час. Белесый, хо-
лодный рассвет будничной трезвостью хмелевое ночное прогн



тро к себе в дом возвращался. А ночью немного опоздал. Увидал бы у плетня Виринею. Она с вечера медлительно укладывалась. Долго поправляла изголовье, вставала, всматривалась в окна, темнотой весенней ночи завешанные, по избе ходила, точно металась.
Старуха на печке злобно охнула. Глухо заворчала:
- Чего ты по избе крутишься? На грешную душу и сну нет! Васькин сон
тревожишь. Отмахай-ка, поди, по вешним-то по логам. Да и об моих об ста-
рых костях другая бы совесливая подумала. Покою хочут! А тут только глаз
заведу, стук-стук, хлоп-хлоп! Уж как уродилась шалая, дак во всем не
по-людски. Аль на гулянку, на улицу тянешься? Ну, и уходи. Известно:
венцом не покрытая, всем охочим молодцам открытая.
Виринея негромко ответила:
- Не буркоти, баушка! Проберешь до нутра, не возрадуешься. Не то на
гулянку - совсем убегу.
- Ых, застращала! Ровно сватами выхоженная, сношенька желанная. Сама
чисто сучка под ворота подбегла. Сперва, может, по другим подворотням
натрепалась...
Виринея смолчала. Тишком затаилась на кровати. Но старуха думами рас-
палилась. Кержачка эта непутевая в дом ни богатства, ни почета не при-
несла. Один грех и обиды. Антип и посейчас не забыл, как ему ворота дег-
тем за племянницу вымазали. Вредил Ваське и заработок от него отшибал.
Васька и столяр, и маляр, и печник, да незадачливый. Один сын из всех
роженых у бога отмолен. Троих чуть не в одночасье горловой болью себе
убил. Четвертого свинье дозволил слопать, когда мать на жаркой работе
замедлила. А вот этого от цепучей от смерти отходила, от боговой от лю-
тости отвела. Оттого в сердце материнском как веред живет. Никому, и се-
бе самой, не дозволяла тронуть небережно. Что крестьянством своим при-
родным не занялся, в город, как вырос, ушел, простила ему без жалобы.
Что в городе, кроме щиблет городских, жилетки, да цепочки от часов позо-
лоченной ничего не нажил, - не похаяла. Одна в хлипкой избенке бедовала
до первого его прихода из города. Радостью, что жив моленый, хоженный,
глаза свои завесила. Не корила его хилым обличьем. На слабосильный зара-
боток не пеняла. Об его куске сама в повитухах, да для покойников чужих
умелым провожаньем, да заговором зубной боли старалась. Жили, пропитанье
находили. И слава тебе, господи, владыко милостивый! А вот Вирка к парню
припаялась, не стало часу для сердца легкого. В грех незамолимый Вирка
старуху ввела. Сразу-то не сказала, что без божьего закону три года с
Василием путаются. Иконой, как честную, венцом покрытую, на радости от
прихода сына благословила. Теперь обида сердце свербит. Кума по всей по
деревне рассказала:
- Мокеиха-то повитуха сынову... иконой сустрела. Смеху-то над ей! Не
откстить теперь!
Да уж в такой в срамоте хоть бы тихая, покорливая была, а то никак
никому не сдаст. Ваську-то она извела. От эдакой от лихости двужильный
изведется. И бога гневит, на их семью гнев его притягивает. Лба сроду не
перекрестит. Старуха уж пеняла и стращала. А она с усмешкой, будто про
веселое дело:
- У вас бог православный, креста моего староверского не примет.
Прислушалась к трудному и во сне дыханию сына, представила себе рядом
лежащую здоровую Виринею, - ненависть варом обдала сердце. Неправильная
баба! Сразу видно, что гулена. Здорова, а спокойной полноты бабьей расп-
лывчатой нет. На безмужнюю похожа подтянутым телом и не смякшим лицом.
Завозилась сильней старуха. Скрипучим от злобы голосом опять завела:
- Поганому-то брюху и плода бог не дает. Четвертый год с Васькой...
Допрежь с кем сколь, не знаю, а с этим четвертый год, и дите не родила,
и по-сейчас порожняя.
Виринея прыжком с кровати. Васька завозился, застонал:
- Куды ты, Вирка? Что тебя спокой не бере-ет! Спи!
В кашле скрючился.
А она неожиданно звонко для обычно затаенного голоса своего вскрикну-
ла:
- Помолчи, старая! Уж лучше не носить детей, чем такого, как твой,
выродить! Тошно мне маяться с Васькой-то твоим! Дых из роту из его ню-
хать смрадный, да как руками склизкими ночью лапает - терпеть... Днем
вспомню, кусок глотать не охота!
Васька кашлем, будто подавился. Простонал:
- Ви-ирка!
И смолк. Виринея с большой тоской и страстью говорила, быстро нанизы-
вая слова:
- Ты, баушка, несладкое-то бабье пойло уж дохлебываешь. Знаешь: коро-
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток от тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет уж, говорит, у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в городу на пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину гну для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в сы-
не-то в твоем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13