Чтоб стращала так мужика. В большом и сильном теле у Нефеда пря-
талась робкая душа. Куражилась только над слабыми, а от грозного напора
сжималась. Сплюнул и сказал сумрачно:
- А на кой ты мне нужна!.. Без стыду сама притащилась ко мне среди
бела дня. Убирайся, покуда цела!
- Я уберусь, только слово мое помни.
- Уходи, тебе говорят! Лезет сама на всякого мужика! Спьяну, может, и
был какой грех с тобой, дак я об этом и думать забыл. Н-ну, проваливай!
Вирка тряхнула головой и ушла. Мужики загалдели:
- Воротить ее, стерву!
- Избить хорошень, чтоб не грозила. Па-аскудница!
- По старому обычаю, как с такими ране расправлялись. Избить до ос-
ташнего дыханью, заголить подол, да на кладбище привязать к кресту. Пус-
кай сдохнет в своей страмоте.
- Ну, и выродили себе отродье кержаки со старой-то молитвой!
- Эдакой стервы по всей волости днем с огнем ищи, больше не найдешь.
Но Виркино бесстрашие такое, когда даже цепкости за самую жизнь нет в
человеке, невольно смиряло. Обезоруживало мужиков смешанным чувством бо-
язни и восхищенья. Никто догонять ее не пошел. Никто больше в Анисьиной
избе ее не потревожил. На улице ночами Вирка больше не показывалась.
С Павлом встретилась на речке. Из проруби воду несла, а он к той про-
руби шел. Посмотрела равнодушно в его лицо и мимо было прошла.
- Стой-ко, спросить я тебя хочу.
Вирка приостановилась и спросила равнодушно и неспешно:
- Ну? Чего надо?
В эти дни отдыха от тяжелого хмеля, от ругани и шума барака, от ра-
дости труда, который считала своим, Вирка о мужиках не думала. И про
Павла совсем забыла. Оттого и отозвалась без злобы, без привета и без
вызова.
- Анисья приедет, ты как? Опять назад в барак уйдешь?
- В бараке-то место у меня, видишь, не откуплено. Рассчитали с рабо-
ты. Может, в участок, где господа есть, служить. Может, в город подамся.
Запрет-то с меня снят теперь и документ есть у меня. А тебе что?
- А ко мне не поохотишься жить притти?
Вирка посмотрела прямо и пристально в его светлые, спокойные глаза.
- Хорошей бабы-то разве не найдешь? Жениться тебе надо. У тебя дети,
свое хозяйство.
- Женюсь еще, коль пригляжу для себя. А хозяйство невелико. Лошадь и
корова. У людей кормились без меня. За прокорм заплатил, пригнал. Вот и
все хозяйство.
- Дак и один с девчонкой управишься. Не такой достаток, чтоб работни-
цу кормить.
- Без бабы нельзя. Женюсь, тогда и без работницы обойдусь.
- Девчонка у тебя большенька. Поди уж двенадцатый год, аль боле? С
ней управишься. Эдакая уж вполне хозяйствует.
- К тетке в город отправляю ее. Учить хочу. Два парнишки малолетних
со мной только останутся.
- Ишь ты, тароватый какой! Денег, видать, много нажил? Девчонку
учить! Уж хуть бы мальчишку, а с девчонки какой толк! Учи не учи, все
одно под мужа пойдет, не сама голова.
- А уж это я по своему разуму. Как хочу, так и поставлю. Ты про себя
говори, не охота, что ль, ко мне? Так трепаться-то лучше?
Вирка сердито сдвинула брови.
- Не больно зарюсь на нежирный-то твой кусок. Поди-ко, я баба быва-
лая, знаю, что жить в избу к себе не на одну денную работу зовешь. И
ночью, чать, ублажать себя заставишь. Ну, а я гулять гуляю, когда захо-
чу, а за кусок, аль за подарки на это дело меня не укупишь. Не пойду.
Ищи другую.
Поправила коромысло на плечах и пошла.
- Погоди!
- Ну, чего еще? Говорю, не охота.
Павел помедлил, поглядел на нее и сказал просто, хорошим голосом:
- Зря ты, баба, все на зло себе делаешь. Где лучше - не надо, я, мол,
возьму, да в самое худо нырну. Слыхал я все про тебя. Говорить много не
охота мне, а вот: ты работящая, не вовсе истаскалась еще. Живи и работай
по своему природному делу. Даром кормить не стану, я не купец, не барин.
А за работу накормлю тем, что и себе поесть добуду. Насчет приставанья,
ночного дела, не зарекаюсь. Я молодой еще, ты молодая, рядом жить будем,
как, чать, не распалиться? Но только говорю тебе, не снасильничаю. Не
захочешь - не надо. Только уж это тоже не совру, с другими мужиками, по-
ка в моей избе живешь, тоже чтоб греха не было. Живи тогда сухо, спасай-
ся. Для себя неволить не буду.
- Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
- А уж это так. На другое я не согласен. Не стерпишь, уйдешь, не при-
вязанная. А все хоть отдохнешь. И мне без бабы никак нельзя. С детями ты
ласковая, я видал. Ты срыву эдак не отказывайся. Подумай нонче, а завтра
скажешь.
Вирка мотнула головой. Потом тихо сказала:
- Люди смеяться над тобой будут. Много тут шумели про меня.
- А с того, что сама ты того боле шумишь. Поживешь тишком, дак люди к
тебе потише будут. Я вот гляжу, да думаю, что об грехе своем ты больше
шумишь, чем грешишь. Много трепалась-то?
- Нет. С беженцем с одним, так на людях только со зла, а к себе не
допущала. А с кузнецом, вот, правда. Только много я охальничала: пьяная
на улице валялась и перед народом... нехорошо с мужиками озоровала. Да
ты что меня чисто поп на исповеди? Тьфу! И я-то расслюнявилась... Уби-
райся от меня, кобель ласковый! За тем же за делом ко мне, как и все, а
с присловьем с каким. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Провались, окаянный, хуже всех
стервецов ты стервец!
Шибко крутым подъемом от речки шла. Тяжести полных ведер не чуяла.
Сердце колотилось в груди, и редкие у Вирки слезы глаза застлали.
И ночью плакала.

---------------
Анисья вернулась домой с побледневшим румянцем и непривычно тихая.
Лошадь во дворе распрягла сама, покупки в избу внесла. Вирку про хо-
зяйство расспросила. И только тогда села на скамью у стола и подозвала
детей. Стала их обнимать, гладить и голосить с положенным причитаньем:
- А и, деточки, сиротинушки, да и на кого же спокинул вас родитель
ваш, светик ясный, Силантий Пахомович! Ой-й-ой-ошеньки, не ждала, не га-
дала, отколь и когда напала на сердечушко темна ночь. Голубь белый, же-
ланный, соколик мой, дорогой супруг Силантий Пахомович! Ходят ноженьки
мои, глядят глазыньки, а к тебе не дойдут, не увидят тебя боле, не прис-
покоятся. Ушел от супруги от своей, ушел от родимых малых детушек, ушел
и не будет назад. Залег в сыру землю-матушку, во чужом во далеком месте
и на погосте не на нашинском. Накрепко залег, принакрылся землей, приза-
перся крестом, не встанет, не взглянет, не покричит боле, не приластит-
ся. Отходили его резвы ноженьки, отработали рученьки, отглядели ясны
глазыньки. Ой, тошно мне, тошнехонько и немило глядеть на божий свет!
Закрутите и мне в саван смертный белы рученьки, призакройте глаза, поло-
жите с им в землю-матушку. Не березынька в поле одинешенька трясется,
качается, ветру жалится, а супруга твоя, вдова горькая, о земь бьется
бедной своей головушкой, кричит, выкликает тебя, соколика, а твово голо-
са не дождется, не выпросит. Замолчал на век, упокоился...
Долго голосила. В ярких цветистых словах, в заунывном вое, в обильных
слезах растворила скорбь, всю печаль и заботы вдовьей жизни высказала.
Бабы и избу набежали. Когда иссякли слезы и слова, Анисья подробно расс-
казала про смерть Силантьеву, про город, слухи про войну. Потом тесто
для поминок ставить стала. Хлопотливо закружилась по избе.
Виринея во дворе поила скот. Подумала о смерти Силантьевой:
"Каждого ждет час, и никто не знает когда. Может, завтра вот я..."
Вдруг необычайно отчетливо, будто по-новому услышала мычанье коровы,
живую возню свиньи рядом в хлевушке, ощутила запах навоза и снега и свое
живое теплое тело. Черным холодным крылом в мозгу вдруг мысль: как же,
как же это? Сразу застынут жилы, остановится кровь, и уйдет все живое из
глаз? Будет мычать корова, будет ворошиться свинья, в свой час согреет
всех солнышко, а она, Вирка, будет лежать в земле.
Сильный страх встряхнул дрожью все тело. Бросила ведро и на свет, во
двор, быстро выбежала. Дышала так жадно, будто, правда, от смерти сейчас
высвободилась. И до конца дня ощущала ясно и радостно крепкое тело свое.
Думала ночью:
"И скот, и люди, и трава, - все на земле на смерть родится, ну те
хоть думой не маются. А человек обо всем думает, из-за всего старается,
что крепко, да надолго. И короток живой час у людей, а мы еще сами себя
тревожим, неволим, сердечушко свое травим".
Утром рано постучала в окно Павловой избы.

X.

Павел вошел в избу, как хмельной. На лице улыбка растерянная и глаза,
как пьяные. Вирка удивилась. Месяц доживала бок-о-бок с ним, ни разу
пьяным не видала. И от людей слышала: непьющий.
- Ты что, Павел? Выпил, что ли, у кого?
- Староста из волости вести такие привез, что все мужики, кто слыхал,
чисто пьяные. Царя отменили!..
- Отмени-или? А как же? Другой, што ль, какой?
- Вовсе отменили, совсем без царя живем.
Вирка опустилась на скамью.
- Ровно на шутки ты, Павел, не охоч...
- Да никакие не шутки. Пакет староста из волости привез. За учи-
тельницей послали, сейчас на сходе вычитывать будет! Никакого нет царя!
Один отрекся, другой отказался, а глядеть - посшибали их всех. Завтра в
город поеду, все хорошенько разузнаю...
И вдруг добавил, будто, невольно в радости открылся:
- Я-то знал... Ждали мы этого. Там в городе еще унюхали. Ну, здесь с
двоими тишком разговаривали. А слушай, Вирка, мужики-то не испугались.
Право, я диву дался! Нисколько не испугались, сдивились только: как же
это, царя осилили?
- Да у нас глухо, все одно под кем жить, а по другим деревням, поди,
воют и боятся. Ты нашему народу, вот мне хоть лучше, не про царя скажи,
а становой как? Останется? Нашенское-то начальство прежнее будет?
- Да нет! Становой-то сбежал, а урядников в подполе сгребли.
- Вре-ешь?!. Ну, вот это диво. Павел, это как же? Ну-к, где платок-то
мой? На сходе-то когда вычитывать станут?
Народу в школу столько набралось, как никогда еще не бывало. Стояли
на окнах, в сенях, у школы густой толпой.
Молоденькая белесая учительница слабым и дрожащим от волнения голосом
читала:
- "... признали мы за благо отречься от престола государства Российс-
кого..."
В толпу доносились неясно только обрывки слов. Мужики задвигались.
Один крикнул:
- Не слыхать! Не разбираем ничего. Мужшине отдай!
И в толпе подхватили:
- Пускай мужшина грамотный какой прочитает.
- Ну, знамо дело! Какой у бабы голос! Только визгать может. А ятно,
громко где ей выговорить!
- Да кабы еще деревенская. А у этой "ти-ти"...
- Городской жидкий голосишко!
- Айда, который у нас грамотный?
- Солдатов, солдатов вперед! Где солдаты, они разберут!..
- Да и то впереде. Где им теперь стоять, впереде и стоят.
- Пущай Пашка Суслов. Он шибко грамотный.
- Павел! Павел! И где Суслов-то?
- Айда, вычитывай. Ну, от этого услышим, глотка широкая.
Павел, приподняв плечи, со строгим лицом, зычно и отчетливо стал чи-
тать запоздавшие в Акгыровку манифесты и газеты. Долго читал. Все время
напряженная тишина стояла в классе. Плотной молчаливой стеной больше ча-
су стояли мужики и бабы. В такой тишине в церкви никогда не стояли. Рас-
ходились тоже необычно тихо, с приглушенным разговором. Только молодой
безбровый солдат с девичьим лицом перебегал от одной кучки людей к дру-
гой и захлебывающимся голосом говорил:
- Названье нижний чин отменяется. Теперь почетное званье - солдат!
Нижний чин - нельзя! Какой тебе нижний? А хто верхний? Нету больше ниж-
него! Э-эх, я в Романовку съездию. Энтот, Ковыршина Алексей Петровича,
сын в прапорщики вышел, в офицеры. Вместе на побывку в одном вагоне еха-
ли. Я ему говорю: "Степа, дай закурить". А он мне: "Я тебе не Степа, а
офицер теперь, а ты - нижний чин, дисциплины не знаешь". При всем при
вагоне я как скраснел тогда! Нарочно съездию. А ну, скажи, мол, я теперь
хто? Нижний чин, ... твою мать, на-ко, мол, выкуси! Был нижний чин да
весь кончился.
В эту ночь Павел с Виркой долго не спали. У них была общая постель.
Тогда, как пришла жить к нему, спросил он ее, как спать укладываться со-
бирались.
- Ну, как ты? Хозяйствовать только пришла, аль совсем, как к своему
мужику?
Вирка помедлила ответом. Потом просто и тихо сказала:
- А ничего. Поживем вместе и поспим вместе. Только нехорошо как-то
перед Анюткой. Большая уж она.
- Она уж спит.
- Все одно нехорошо. Я вот девчонкой в первый раз, как мать с отцом
заприметила, с чего-то совестно и туго так дышать мне стало. А я совсем
чужая, и слух про меня нехороший. Обидно ей за отца будет. Первые-то
обиды живучи. Погоди, приобыкнет малость ко мне.
Но на ласку Виркину Анютка не поддавалась. Враждебными глазами за ней
следила. На вопросы Виркины или совсем не отвечала, или бранью отзыва-
лась. Когда увозил ее в город отец, она повернулась на дровнях и посмот-
рела на провожавшую их Вирку. Таким не детским ненавидящим взглядом пос-
мотрела, что у Вирки долго сердце щемило. И Анюткину детскую злобу, как
самое больное, как кару за грех своей жизни, в сердце приняла. Пятилет-
ний Семка и трехлеток Панька скоро привыкли цепляться за ее юбку, как
раньше за мать цеплялись. Она их холила на диво другим бабам. Анисья при
встречах смеялась:
- Мы и то толкуем, чтоб все вдовцы не женились, а гулену неродящую в
матери детям наймали. Старательные попадают!
Издевались над Виркой недолго. Словами зря не сорил Павел, но слова
знал веские. Оборвал одну, другую бабу, и притихли. У Вирки взгляд спо-
койней стал. Но как-то точно сблекла она в тихости. Говорила мало и час-
то по-долгу задумывалась. С чего сердце в человеке такое несытое живет?
Что ни подай, редкий, редкий раз взрадуется. А то все не то, все недох-
ватка, горчит чем-то радость. Павел спокоен, на работу не ленив. Большой
грамотности человек. Оттого, хоть беден, а люди не помыкают им. Побаива-
ются. И Вирку жалеет. В ту первую ночь, как Анютка уехала, с ним спать
Вирка легла. Он так ласково с ней обошелся, что Вирка сдивилась. Даже
Васька не смог бережно и как-то чудно с нехорошим по-хорошему подойти.
Словами Павел не нежил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13