Только и сказал тогда с горячим вздохом: "Милка
ты моя!". А все же как-то, как с женой прошеной, моленой, к первому к
нему в постель легшей, а не как с гуленой залапанной. Вирка и обрадова-
лась и смутилась как-то. Смущенье радость съело. И с того самого дня,
как виноватая. Будто чужую обряду надела тайком на себя. Увидят - со
стыдом, с поношеньем сдерут. От этого между Павлом и Виркой все будто
что-то стоит. Обозлилась раз, взяла, напилась, как бывало. Пьяная ночью
долго кричала:
- Чего ты себя перед всеми, как царь, носишь? Думаешь, я не вижу. Ду-
маешь, больно я уж обрадела, что при себе держишь? Противна мне харя
твоя зазнаистая, повадка вся твоя тихая. Уйду завтра! Глядеть на тебя не
хочу.
Он спокойно расстегнул ремень и погрозил ей:
- Замолчи, а то выдеру, как собаку. Глядеть на пьяных баб не могу,
блевать охота! Ложись на печку и больше не верещи. Отрезвеешь, тогда по-
говорим. Может, и сам выгоню.
Голоса не повысил, но сурово и отчетливо сказал. Глаза встретились.
Светлые его глаза потемнели. Но не разгорелись жаром, как у Вирки, а
будто отвердели, без блеска сделались. И Вирка первая опустила свои. На
утро долго маялась, собиралась уйти, но не ушла. А Павел, как обычно,
говорил с ней, о чем дело говорить выходило. И ночью в первый раз на
плече у мужика Вирка плакала.
- Я и сама не знаю, как мне с тобой жить... Вот когда так, как сей-
час, согласна ноги твои мыть, да воду эту пить. А когда тошно мне с то-
бой, скушно, и убежала бы я от тебя, только бы не видеть.
Он отозвался тихо:
- Не мудри, да не дури. Живи и живи. Работу справляй, детей моих оби-
хаживай и об себе старайся. Ну, спать я хочу. Хватит разговаривать-то!
Сроду с бабами так не валандался. Спи!
Так и жили. Будто дружно, а не вплотную. Долгих разговоров не разго-
варивали. А ночью и вовсе. На поцелуи горяч и ласков, а на слова скуп.
Но сегодня, лежа рядом, долго проговорили. И Павел больше, чем Вирка.
Про город, про царей нехорошее, что узнал в городе, рассказывал. Про всю
жизнь. Отчего трудный век человечий для бедного, для низкого на земле и
совсем лих. О мужиках говорили. Вирка слушала его слова, как песню на
близком, родном, но все же не на своем языке. Звуком, напевом трогает, а
слова не все поймешь. Оттого еще слушать и слова понять охота. Но днем
опять мало с ней разговаривал. Потом в город поехал и целых две недели
проездил. Прохарчился в городе. Пришлось овцу, которую было завели, про-
дать. Вирка сердилась, но ему сказать не посмела. Не жена - на срок взя-
тая хозяйка! Пусть, как хочет. Опять друг от друга, будто, подальше по-
дались.

XI.

До самой весны суматошился по-новому народ. Сходы стали "митингами"
называть, а мир "товарищами", а то "граждане". Слова новые по новости
звонки выходили, как звякали: инструкции, резолюции, Учредительное Соб-
рание. Сперва охотно собирались, с горячности шумели. Потом уставать му-
жики стали. Выборы, да съезды, а земля к посеву готовиться велит. Ма-
ло-по-малу отставать от сходов начали. Да на деле, кроме выборов на вся-
кие должности, ничего не переменилось. Товары в лавке на участке еще
вздорожали. Еще меньше стало в продаже нужного для мужика. Гвоздей во
всей округе не достать, и дорога соль. Земля, как была, в одних руках
густо, в других маловато, а то и совсем пусто, так и осталась, а от кол-
готы на сходах голова трещит. Старик Федот, постукивая батожком, сказал
на одном сходе:
- Чего мы кажный праздник, чисто обедню, сходы собираем? И в будни
по-часту гомозимся на собранья на эти. Телеги ладить надо. Земля-то уж
повылезла из-под снегу. У правильного мужика об земле на сердце-то зу-
дит, а мы то, да се, да епутатов выбираем. Солдатье в деревню навалило,
а про мир не слыхать. Кабы опять не угнали перед самой перед пахотой.
Айда, слухайте, старики, мой совет: понавыбирали мы тут всяких комите-
тов. Пущай этот за старосту-то прежнего Пашка Суслов один на все отписы-
вает. А насчет солдат старается, чтобы опять не забрали. И епутатов вся-
ких на съезды сам назначает из зряшных из каких. Кому об земле да об хо-
зяйстве заботы нет. А дельные-то руками и ногами отбиваются!
И взвалили все на Павла. Целыми днями в школе был. Господ из города
еще больше наезжать стало, но сходы собирались жидкие. Только солдаты
замиренья требовать к разъяснителям из города, которых "ораторами" звать
стали, - на короткий час приходили дружно. Но до конца разъяснений не
дослушивали. Беженцы в бараках и нижней Акгыровки беднота без сходу и
без уговору каждый праздничный день у кузницы собирались. Галдели долго,
бестолково и глухо о земле, о самосильных жителях с большим хозяйством,
о том, что в других местах хоть у помещиков землю бедняки отобрали. А
тут ничем ничего! Земского начальника хутор, и тот трогать не велят. Ох-
рану прислали. На Павла Суслова косо глядеть стали, хоть вровень с ними
достаток у него. А побогаче люди, кержаки, с почетом, с зазывом к нему
заходить начали. Он похудел, потемнел, домой возвращался злым. С Виркой
сквозь зубы разговаривал, и к ребятам неласков стал. В одно воскресенье
очень рано поднялся, собрал мальчишек и велел на сход скликать:
- Не отставайте до тех пор, пока не пойдут. Павел, мол, нужное дело
выскажет.
И когда собралось, хоть не полно, а порядочно народу, громким и реши-
тельным голосом объявил:
- Вот вам, мир честной, товарищи, граждане, все бумаги, разъясненья,
положенья всякие. Вот и сельский писарь нашинский с ними, как и до рево-
люции был, и при мне состоял, остается при деле. А меня увольте. Нет мо-
его хотенья на это дело.
И сколько ни галдели, ни просили, твердо на своем выстоял:
- У нас с солдатами другие мысли.
Старый кержак крякнул и громко спросил:
- С ружьем землю отбивать будете?
- А это уж там поглядим, только я всем здешним не коновод. Поближе
которые мне, к тем подамся.
Кержак зло отозвался:
- Какая ни есть суматоха, а за порядком следят. У кузни, гляди, не
нагалдите себе чего на шею. Слыхал я. От войны согласники твои здесь хо-
ронятся. Знаю, многим срок отпуску кончился, а который и совсем без от-
пуску.
Солдаты загалдели:
- А ты над нами доглядчиком?
- Сам, старый хрыч, подайся на войну, коль охота больно.
- Мы проливали кровь. Хватит с нас!
- Коль навредишь, гляди, мы тоже острастку найдем.
Долго шумели. А потом все солдатье сразу ушло. На место Павла Суслова
кержаки своего поставили. Павел со светлым лицом домой вернулся. Ласково
Вирку по спине хлопнул:
- Разделался с одним мирским делом, за другое примусь.
Виринея засмеялась:
- Не терпит печенка! Шуметь охота. А я как глупым разумом гляжу, дак
думаю какая то свобода? И войну не кончают, и земли не дают, и богатеи
пузом нашего брата зашибают. Уж трясти, дак до корню трясти. Я радельни-
ка-то своего, дядю Антипа, встрела, дак не удержала слово: готовься,
мол, дядя. Добро забирать к тебе придем. Равнять, дак равнять.
- Ну? Он чего?
- Выругался нехорошо, и глазами, как волк. А тронуть не посмел. Тут я
гляжу, хоть больно перемены жизни у нас не видать, а все ж время не то.
Ране бы сгреб, дак, гляди, и душу вытряхнул бы. А теперь шибко от меня
подался.
Оба засмеялись... Павел ласково, по-новому как-то, Вирке в глаза заг-
лянул. Сказал:
- А ты мне, пожалуй, что не только по хозяйству, а и в других делах
хорошей помощницей будешь.
Все чаще наезжали из города учителя, агрономы и даже ученые барыни
высказывать про Учредительное Собрание и про всякие партии. Книжечки,
листики раздавали. Мужики к Павлу с теми книжками заходили:
- Ни хрена не поймешь. Ну-к, гляди, как тут про землю обозначено.
Павел горячо за дело взялся. В партию большевиков стал народ примани-
вать. Порядочную кучу сбил. Солдаты почти все. Даже из богатых дворов
мужичьих. С постройки народ гуртом. А мужики акгыровские бедного состоя-
ния разбились. Которые за Павлом, которые в школе у учительницы в соци-
ал-революционеров записались. Тоже много вышло, больше даже, чем больше-
виков. У Кожемякина состоятельный народ собирался, к господской партии
тянул. Кадетами называли. Споры большие между народом пошли. До большой
драки даже дело дошло один раз. Социал-революционеры с большевиками у
кузницы подрались. С уханьем, с тяжелой кулачной надсадой бились. Троих
в лежку уложили. Но отдышались, ни один не помер. А раззадорила на ту
драку Виринея. Отход от Павла мужиков, которые раньше около него сбива-
лись, приняла, как личную Павлу обиду. Вгорячах прибежала в школу, когда
там кое-кто из них был. И с большой страстью сильным голосом стыдить на-
чала:
- Куды лезете? Воевать не надоело? Солдаты чуть передохнули, а сколь
накалечено! Вояку-то главного Николашку сдвинули куда следует, а вы ду-
ром в тот же другой хомут, только с другой шлеей. Э-эх, мало вас нужда,
видать, забирала! За землю держитесь? А кто на земле хозяевать будет,
коль война не скончится? Кто войну кончать хочет? Большевики, только они
одни и стараются. А вы... до победного конца! Гляди, дадут вам конец.
Расшеперились, а сами на смерть лезете.
За больное зацепила, но оттого еще больше разгневались. К ученым ба-
бам, мужикам про общественные дела разъясняющим, привыкать уж стали. Но
чтоб своя деревенская, даже еще с зазорной жизнью недалеко за плечами,
учить пришла...
- Ах, ты стерва... Чего еще разбирать-то могешь?
- У большевиков все общее, бабы, сказывают, общие будут, дак вот и
охотится по прежней закваске!
- Чего с ней больно растабарывать. Сгребай? поучи!
Трое наскочили бить. В ярости с необычной силой от троих мужиков от-
билась. Царапалась, кусалась. Хоть с разбитым в кровь ртом и с подбитым
глазом, с ноющими боками, но живая и некалеченная вырвалась. А мужики,
раззадорившись, к кузнице пошли. Там и произошла жаркая схватка.
Павел ругал Виринею, плевался, а потом смеяться начал:
- Вот дак оратор! Шибко ладошами били... только по ораторовой по мор-
де. Все-ем собра-анием...
Долго на деревне Вирку бабы дразнили, как она мужиков учить ходила.
Анисья даже плюнула с сердцем при встрече:
- Думала я все-таки, что толк в тебе есть, не вовсе дурная. А теперь
гляжу: порченая. Совсем порченая. Не то да это, а никак не живет в лад с
правильными людьми.
Виринея засмеялась.
В скорости после разговора с Виринеей, новую полицию из городу прис-
лали. Солдат в волость сгонять, чтоб назад в армию отправить. Полиция та
ни с чем тайком ночью обратно выбралась. А все же волнение пошло.
Пришел час, земля к себе мужиков затребовала. Сгасли в Акгыровке спо-
ры и разговоры. В жильном мужичьем труде про всякие перемены забыли. И
малоземельные и батраки на чужом поле по-старому со всем соком, со всей
силой в землю ушли. Брошенным без засева малый его надел только у Павла
остался. На крестьянский съезд в уездный город согласился. От волости
послали. И до самой осенней уборки жизнь в Акгыровке старым порядком
шла. А осенью взбаломутились снова. Про выборы в Учредительное Собранье
шибко загалдели. Павел на-долго в волостное село перебрался. Совсем от-
шибся от хозяйства, и лошадь продали. Последний запас хлеба доедать ста-
ли. Вирка по людям работать опять ходила: ребят надо было кормить. Хоть
корили ее, но на работу брали. Коль хорошо для хозяйства старается, и
сатану наймешь в жаркую пору. Павел опять в выборные попал. Листки при-
нимать для Учредительного Собранья, в окружную комиссию. И это новое
слово уж почти все в деревне узнали.
Поржавели листья у деревьев, стала стынуть земля. Солнце ласково ту-
жилось, давало тепло, но уж чуялось, что не то оно, как летом. Смирное,
без жаркости. И в воздухе печаль. Снимали хлеба. В осенней стражке своей
печальными стали поля. Павел из волости в Акгыровку приехал, листки с
номерами привез. Много номеров, всех и не упомнишь, даже башкирский
русским дали. В волость в назначенный день везти, в ящик складывать.
Сначала шумели мужики, что не будут те листки отвозить, мытариться. Но
опять суматоха за сердце забирала. Война все не кончалась. Из-за земли
спор с башкирами пошел. Акгыровка на арендованной у башкир земле. Оттого
и под названьем нерусским, под башкирской шапкой ходила деревня. Ак-гыр
- белая лошадь. Белолошадовкой надо бы звать. Аренда кончилась. Башкиры
грозили землю отобрать, меж собой делить. И деревню русскую обещали сов-
сем уничтожить. Жатву с горем и с боем снимали. И про войну и про землю,
мол, решит Учредительное Собранье. Оттого, как близко время ко дню выбо-
ров подошло, затревожились. Стали списки разбирать какой к чему. Один
только можно опустить, выбирать надо. Бабы к Вирке забегали, чтоб
разъясняла, какой листок опускать:
- Уж скажи, касатка! Как ни то помоги! Сперва было ровно совестно.
Куды бабам лезть? А теперь мужики сами заставляют, а что к чему - не
рассказывают.
- Вирка, какой из этих листков на конец войны? Ну-ка расскажи.
- Слышь-ка, мужик велел мне перьвый опускать. Мы, мол, с хорошим дос-
татком, нам номер перьвый. А я к тебе тайком: сын у меня еще не вернул-
ся. Ты мне скажи, какой большековский-то. Я его тишком суну.
- Пятый, тетка, суй пятый. Против вашего брата он, а все одно - суй.
На конец войны он.
- А пускай против, там разберемся. Сынок-от бы хоть вернулся. У отцов
сердце твердое, а мать как замается дак ни то листка - ножа вострого не
побоится. Пущай, что хочут делают, только бы живой воротился.
Бабы горились, что цифирь разбирать не умели.
- Какой он тут пятый, разве упомнишь с непривычки. Другие-то изорвать
бы, мужик ругается. Он за третий. Ну-к, Вирка, капни маслицем который
пятый. Я его и положу.
- Павел сказывал, выкидывать будут меченые-то.
- А небось не выкидают. Много ль грамотных? Все пометят. А ты ле-
гонько, чтоб сгоряча не увидали. Вот и где-нибудь в уголочку.
И Вирка капала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13