просто ей нужны деньги, потому что ее друг внезапно уехал в
Ливерпуль по совершенно неотложному делу.
И только после этих окончательных разъяснений с ее стороны и оплаты
счета с моей стороны ("Вы и без того достали бумажник, мой мальчик, и
будет лучше, если вы теперь же дадите мне мои двадцать фунтов"), мы
наконец покидаем кафе и выходим на воздух.
Ее зовут Кейт, если верить официанту, который именно так обращался к
ней с не весьма почтительной фамильярностью. Ее зовут Кейт, и живет она
совсем рядом, точнее - в небольшой гостинице на другом конце улицы. По
крайней мере, приводит она меня именно туда, и мы, транзитом миновав
окошко администратора, поднимаемся на второй этаж и вступаем в комнату с
плотно задернутыми шторами и запахом дешевого одеколона в спертом воздухе.
Кейт поворачивает выключатель.
Кровать! Наконец-то! Нетвердым шагом я подхожу к объекту моих
мечтаний и блаженно вытягиваюсь на покрывале из искусственного шелка.
- Вы могли бы по крайней мере разуться, мой мальчик, - замечает дама
с поистине удивительной дотошностью, если принять во внимание, сколько она
выпила.
- Не будьте мелочны! - заявляю я.
Подступающая дремота обволакивает меня туманом, мешая наблюдать в
подробностях начавшийся стриптиз. Это, пожалуй, и к лучшему; увядшая
плоть, открывшаяся под черным кружевным бельем, не особенно
привлекательна.
- Надеюсь, у вас нет каких-нибудь болезней... - доносится откуда-то
издалека голос, нуждающийся в хорошей смазке.
- Кейт... я хочу спать... - пытаюсь переменить тему я.
- Я так и знала, что вы с извращениями, - с укором говорит Кейт. -
Пока я раздевалась, глазели, а теперь - "хочу спать"...
Да, я хочу спать. Но уснуть мне не удается. При ее последних словах в
дверь, почему-то не запертую на ключ, врывается пара дюжих молодчиков.
- А, стерва, - кричит один. - Погляди, Том! Погляди-ка, что вытворяет
эта дрянь! Смотри, Том, и хорошенько запоминай!
Хорошо, что дремота не успела одолеть меня. Я вскакиваю, но тут же
снова падаю на кровать, наткнувшись на кулак разъяренного незнакомца.
- Не трогай его, Питер, - несмело протестует Кейт. - Между нами нет
ничего такого, чтобы...
Слова моей полуголой защитницы, застывшей посреди комнаты, звучат
неубедительно, да никто и не слушает ее. Питер нагибается к кровати, и мне
удается лягнуть его прямо в лицо. Он машинально хватается за разбитые
губы, а я в это время бью другой ногой его в живот. Легкое замешательство
в лагере противника позволяет мне вскочить с негостеприимной кровати.
Вскакиваю. И налетаю на кулак Тома. Массивный кулак, который
отбрасывает меня к стене, где стоит стул. В следующую минуту стул ломается
о голову Тома - увы, столь же твердую, как и его кулак. Том шатается, но
не падает. Падаю я, от соприкосновения моего темени с неким твердым
предметом - Питер снова вступил в строй.
Воздержусь от дальнейших подробностей, чтобы не разжигать низкие
страсти. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно: куда ни
повернуть, меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самым сильным и,
наверное, угодил мне прямо в голову. Наверное. Точно сказать не могу,
потому что теряю сознание.
Понятия не имею, сколько времени прошло и что было со мной перед тем,
как я пришел в себя. Мысль первая: если эта дикая боль - жизнь, то жить не
стоит. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля ее
приходится на голову.
Мысль вторая: в комнате что-то очень холодно и здорово дует. Проходит
немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на тротуаре,
на неосвещенном участке улицы. Строго говоря, открываю я не глаза, а глаз
- на большее я в эту минуту не способен.
Мысль третья, самая неприятная (неприятности покрупнее жизнь всегда
преподносит в конце, на десерт): когда я, подавляя страшную боль и с
трудом стискивая зубы окровавленного рта, привожу в движение руки и
проверяю содержимое карманов, оказывается, что они пусты. Пусты
совершенно.
Я снова опускаюсь на холодный тротуар, потому что нехитрые движения
рук исчерпали все мои силы, потому что в голове у меня карусель, потому
что последнее открытие обрушилось на меня как удар в солнечное сплетение.
С десяти шагов расстояния и с трех метров высоты на тротуар безучастно
льется свет уличного фонаря. Я лежу и смотрю на него сквозь полуоткрытые
веки. Лучи флюоресцентного света кажутся мне огромными щупальцами
отвратительного паука. Они неумолимо тянутся ко мне, чтобы обхватить и
раздавить мое тело.
Так - избитый до потери сознания, обобранный и лишенный каких бы то
ни было документов - я начинаю новую жизнь на новом месте.

2
- Беднягу просто превратили в бифштекс, - будто сквозь сон слышу я
высоко над собой страшно хриплый голос; можно подумать, что это Кейт, но
голос мужской.
- Ему теперь одна дорога - в морг, - говорит кто-то другой.
- Надо бы убрать его отсюда, Ал, - заявляет первый. - Грешно
оставлять человека на улице.
- Пускай лежит, - отзывается второй. - Ему место в морге.
- Нет, все-таки его надо забрать, - решает после паузы первый. -
Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.
- Как скажете, мистер Дрейк, - соглашается второй.
Не знаю, что такое это "вниз", но чувствую, как сильные руки без
особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и куда-то несут.
Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю сознание в грубом
объятии незнакомца.
Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака и
света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в то время
как минуты света полны жгучей боли. Боль эта, по-видимому, целебная, я
чувствую, как кто-то промывает мне раны и накладывает повязки, но все
равно это боль.
Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не знаю, какой
именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату падает
широкий сноп света, совсем как свет проекционного аппарата в темном
кинозале. Правда, помещение мало похоже на кинозал, если не считать
полумрака. Скорее его можно принять за кладовку. Почти всю ее занимает
пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.
Эта пара не похожа на братьев милосердия. Более того, вид у них,
особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного
роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти,
а две пары маленьких темных глаз смотрят на меня с одинаковым холодным
любопытством.
- Кажется, выплыл из ваксы, - констатирует тот, что повыше.
- Значит, хватит ему валяться, - отзывается тот, что пониже. - Не то
слишком разжиреет.
- Пускай жиреет, Боб, - великодушно заявляет высокий. - Как бы ни
разжирел, все равно ненадолго.
- Нет, при таком режиме он и вовсе обленится, - возражает
приземистый.
Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать разжиреть,
но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или, как
здесь выражаются, в ваксу.
Когда я вновь прихожу в себя, на улице опять стоит день, хоть
непонятно, какой - тот самый или следующий. Наверное, все-таки следующий,
потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже
приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно помогает мне
утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика лезу
в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут вспоминаю, что у
меня нет не только сигарет, но и паспорта.
"У нас здесь есть посольство", - не без гордости заявлял я недавно
одной особе. Совершенно верно, посольство есть. Но я для него не
существую. Я должен действовать сам - как могу, насколько могу и пока
могу. На случай провала или смертельной опасности у меня есть лазейка,
одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.
А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я отступил. Меня
как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.
Дверь кладовки, которая служит мне больничной палатой, пронзительно
скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
- А, вы изволили открыть глазки? В таком случае благоволите
подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник
в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.
Я пробую встать и, к своему удивлению, действительно выпрямляюсь,
хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор слабо освещен мутной
лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном
предмете роскоши видна моя физиономия. Самое главное, что я могу себя
узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить
изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу: каким-то
чудом он почти не пострадал, хотя нос - наиболее уязвимое место; остальная
часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей. Тяжелых повреждений
не наблюдается.
Вероятно, то же можно сказать и о других частях тела, несмотря на
ощутимые боли. Раз руки слушаются и ноги держат, значит, еще поживем.
Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей на
гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого детины поднимаюсь
по бетонной лестнице.
- Продолжайте в том же духе, - приказывает Ал, когда я нерешительно
останавливаюсь на площадке первого этажа.
Я поднимаюсь на второй этаж.
- Стойте здесь! Ждите!
В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой, всего две
двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает голову внутрь и что-то
говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:
- Входите!
Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с убожеством
лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла, обитые
плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский ковер
и прочее в этом роде. Однако меня интересуют не детали обстановки, а
хозяин кабинета, который стоит возле мраморного камина, где пламенеют
куски искусственного угля, - скучная пластмассовая имитация, подсвеченная
изнутри обыкновенной лампочкой.
Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину, или,
если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к камину. Его голова
пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых белые нити, рыжие со
ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине которого кто-то
приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне этого знойного
пейзажа резко выделяются холодной голубизной небольшие живые глазки,
которые испытующе ощупывают меня.
- Значит, вы все-таки воскресли! - заявляет этот человек, покончив с
осмотром.
Тон у него добродушный - настолько, насколько может быть добродушен
львиный рык.
- Кажется, это вас я должен благодарить.
- Пожалуй. Хотя я не жажду благодарности. Надо сказать, из вас
сделали хорошую отбивную.
Очевидно, хозяин кабинета поддерживает свой накал довольно банальным
горючим: он берет с письменного стола высокий хрустальный стакан, в
который налито на два пальца золотистой жидкости, отпивает глоток и только
после этого спрашивает:
- А что, собственно, с вами случилось?
Я пожимаю плечами.
- Ничего особенного. Насколько я разбираюсь в проститутках, меня
заманили в простейшую ловушку. Приманка для дураков, и этим дураком
оказался я. Меня избили, обобрали и вышвырнули на улицу.
- Это неприятно, - кивает мой хозяин. Он достает из кармашка жилета
длинную сигару и начинает аккуратно разворачивать целлофановую обертку.
- Ничего страшного, - пренебрежительно буркаю я. - Единственное, о
чем я жалею, - это паспорт.
Рыжий отрывает взгляд от сигары.
- У вас взяли и паспорт?
Я киваю.
- Кому он мог понадобиться?
- Понятия не имею. Короткими пухлыми пальцами он лезет в кармашек
жилета, достает миниатюрные ножницы и заботливо обрезает кончик сигары.
Потом убирает ножницы, берет со стола тяжелую серебряную зажигалку и
сосредоточенно раскуривает сигару. После чего направляет мне в лицо густую
струю дыма вместе с вопросом:
- А что написано у вас в паспорте?
- Имя - Петр Колев, национальность - болгарин, род занятий -
заведующий хозяйственной частью судна и прочее. Номер я, кажется, забыл.
- Номер не так важен. - Рыжий небрежно поводит в воздухе дымящейся
сигарой. - Ведь вы не номер, друг мой, вы - человек!
И после этого заявления спохватывается:
- Да садитесь же!
Я сажусь в большое кресло, чувствуя, как дрожат у меня ноги, а рыжий
предлагает:
- Глоток виски для бодрости духа? Наверное, при этом он нажимает
какую-то кнопку на столе, потому что в кабинет тут же врываются Ал и Боб.
Похоже, эти молодчики решили, что застанут смертельную схватку хозяина с
чужаком, но в комнате царит мир и тишина, и они хмуро застывают у дверей,
со сжатыми кулаками.
- Принесите чего-нибудь выпить! - велит рыжий. - Обо всем приходится
напоминать!
Ал вкатывает в кабинет передвижной бар на колесиках, хозяин делает
небрежный жест, означающий "проваливай!", поудобнее устраивается в кресле
и берется за бутылку.
- Обычно я позволяю себе не больше двух пальцев виски в час, -
поясняет он. - Стараюсь выполнять предписания этой нудной породы - врачей.
Но не могу же я пренебречь гостем ради каких-то предписаний! Что
поделаешь, характер!
Я принимаю стакан, в который мой хозяин собственноручно бросил два
кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и чувствую: мне чего-то
страшно не хватает.
- У вас не найдется сигареты?
- Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38