Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
- Очень опасно, - соглашаюсь я.
- В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все
необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею
воспользоваться.
- Понял.
- А как будешь извещать о контрабанде?
- Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка:
в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный
вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и
название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу,
который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
- Решение не безупречное, - размышляет генерал. - Однако для этого
твоего типа, наверное, пройдет.
- Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает
сомнений, - заявляет Борислав.
Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
- А что ты можешь сказать о Ларкине?
- Ларкин - это ЦРУ, - вставляет Борислав.
- Я не тебя спрашиваю, - хмурится генерал. - И вообще ты что-то
нервничаешь.
- Да нет... просто бросил курить...
- А-а-а... Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть
успокоится.
Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в
более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
- Ларкин - это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, - снова вмешивается
Борислав.
- Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот
господин.
Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
- По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено.
Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно
разбирается в служащих "Наркотик-бюро", и в свою банду такого служащего ни
за что не возьмет. Ларкин - или представитель американских коллег Дрейка,
который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент
ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
- Хорошо, - соглашается генерал. - Если он - контрабандист, мы можем
утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А
если он из разведки, какие у него могут быть цели?
- Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, -
говорит Борислав.
- Ты так думаешь?
На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
- Или использовать их для политической провокации, - не сдается
Борислав.
- Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет
попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если
он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не
получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
- Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись
в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура - Ларкин, а не Дрейк.
Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
- По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому
варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может,
следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя
своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь
он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе
самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать
и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее...
И мы принимаемся обсуждать это "следующее". Со всеми подробностями,
придирчиво взвешивая все "если" и "а вдруг". Обсуждение заканчивается,
когда темная синева неба начинает бледнеть.
- И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, - предупреждает в
заключение генерал. - Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь
попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то,
что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
- И чтобы к осени вернулся, - предупреждает на прощанье Борислав. -
День моего рождения тебе известен.
Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку.
Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
- Это вы, Питер? - сонно бормочет Линда.
- Да, дорогая, это я.
Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание
спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая,
если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на
мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания,
особенно если эта женщина - твоя супруга.
- В сущности, я уже почти покончил с делами, - объявляю я за
завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
- Вы невозможный человек! - восклицает Линда, к которой вместе со
здоровьем вернулась строптивость. - Я только приготовилась возобновить
солнечные ванны...
- Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается
только проверить, как обстоит дело с билетами.
Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только
через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех
пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами
не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она
начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее
первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую
осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю
почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают
крутой нрав.
- Мне казалось, что я качаюсь на волнах, - вспоминает Линда о
злополучных днях своей болезни, - между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я
была ближе к смерти.
- Это каждому случается пережить.
- Да, но умереть от прозаических ожогов...
- Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, -
отзываюсь я.
Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
- Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
- Кто же об этом не думает...
- И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
- Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как
плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
- Не понимаю... - вполголоса произносит моя спутница.
- Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и
такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение
надежд, провал каких-то планов...
- О, это я понимаю.
- Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
Она молчит и что-то чертит на песке - как раз в том месте, где
несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
- Значит, мы с вами - одного поля ягода.
- В каком смысле?
- В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в
жизни, но оказывается, что мы с вами - оба неудачники.
- Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение... Вы еще
так молоды.
- Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать
певицей?
- Но вы и так певица.
- Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я
мечтала о чем-то большем... жила надеждами на большую эстраду... Что
выступать перед полупьяными самцами в "Еве" для меня - не предел
мечтаний...
- Мечтала о мировой славе... - добавляю я в тон.
- Может, и не о мировой славе... хотя кто о ней не мечтает в глубине
души... но о чистой, осмысленной жизни... осмысленной благодаря искусству,
а не чеку в конце месяца...
- А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
- Что тут считать... Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И
руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров,
мюзик-холлов, к разным импрессарио...
- Упорствовать надо до конца, - замечаю я. - А упорства у вас,
по-моему, хватает.
- У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты,
от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду
слышишь одно и то же: "В наше время, милочка, становятся звездами в
семнадцать лет, вы поздно спохватились!" А мне было семнадцать лет ровно
десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и
стучание в двери... И даже когда начала работать в разных заведениях в
Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили,
упрямства у меня хватает...
- Может, нужен собственный репертуар... - говорю я, чтобы что-нибудь
сказать.
- У меня есть репертуар! - заявляет Линда с той же горячностью, с
какой недавно говорила: "Хочу на пляж!" - Вы слышали мои песни. Все это -
мой репертуар.
- И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
- Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели
одни старики.
Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом
продолжает все так же горячо:
- Да, и та песня - тоже! И все они написаны специально для меня!
Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
- Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
- Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас,
наверное, безумно влюблен.
- Был влюблен... хотя и не безумно... Любовь не может быть
безумной... если это - не любовь к наркотикам... как это было у него...
- Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка
наркоманов, знаете, эта самая... психоделистическая...
- Да, конечно... Но он отправился писать ее на тот свет.
Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к
морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
Уже за столом Линда вскользь замечает:
- Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями...
- Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
- Какого?
- Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в
Лондон.
- Только попробуйте! - воинственно заявляет она.
- Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и
прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
- Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
- Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны
вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я
начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся
взбучка - не в счет.
- Что толку мало, это и так ясно, - замечает она. - Чем может помочь
один потерпевший крушение другому!
- Разве что банальной мудростью - уделом побежденного. Жизнь состоит
из умения переносить удары.
- Я стараюсь этому учиться, как могу.
- Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на
недоеденное пирожное.
- Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас,
Питер.
- Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
- Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян,
как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я
поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше... просто другой...
А теперь, когда я заболела... эти ваши заботы обо мне... вы меня совсем
сбили с толку, чтобы не сказать - тронули.
Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в
целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к
зеркалу и поднимает подол - правда, в границах допустимого.
- Кажется, я все-таки неплохо загорела...
Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за
которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил,
исключительные физические данные.
- Надеюсь, у вас хватит такта - не говорить Дрейку о том, что я
несколько дней пролежала в постели.
- Зачем отнимать время у занятого человека?
- Для вас это, может быть, и мелочи, но для него - нет. Скажу по
секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
- Я об этом догадываюсь. Дрейк - очень мнительный человек и,
наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он
глубоко зарыт.
- Оставьте эти кладбищенские сравнения!
- Я не знал, что вы так чувствительны.
- Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь
в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами?
Потому что мой шеф - такой человек, как Дрейк?
- В общем и целом...
- А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы
подчиняетесь?
- Тс-с-с, - вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на
улице. - У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы,
наверное, могла бы найти себе место почище.
Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
- Место почище? Чистые места - для привилегированных, дорогой мой.
Чистые места - там, по другую сторону закрытых дверей.
- Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
- Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня
беспокоило, - это ожоги, но теперь и они прошли.
Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол - в
пределах допустимого.
- Все в порядке, правда?
Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая,
говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38