Нет оснований и бояться за будущее, потому что и будущего, о котором стоило бы задуматься, у них тоже нет. Им нечего терять, кроме собственных цепей. Так что какие уж тут подсчеты прибылей и убытков? Их-то жизнь не баловала. Что они имели, кроме куска хлеба, добытого собственным потом, и неба над головой? Но если эти люди поймут законы развития общества, они способны стать неодолимой силой. И им не страшна тюремная решетка.
Но ты, Хусейн, так много получил от жизни. Богатый дом, автомобиль, профессию врача, процветающий кондитерский магазин, который ты когда-нибудь унаследуешь от отца. Те, кто имеет что-то — будь то земельные угодья, доходный дом, положение в обществе, какой-нибудь талант, пусть даже просто перспективы на будущее, — не готовы рисковать тем, что им дано судьбой. Тысячи крепких нитей привязывают их к возможностям, которые открывает им жизнь. Их амбиции — это те цепи, которые прочно удерживают их на месте.
Тюремное заключение — вот самое верное средство испытать человека на стойкость. Мрак тюремной камеры, дни, полные одиночества и тоски, долгие ночи и тишина, словно в склепе, — вот условия, при которых человек остается один на один с собою и скрытые противоречия становятся явными. Они, как канаты, тянут его в разные стороны. Сильные стороны его натуры вступают в борьбу с его человеческими слабостями: плотские желания с отречением от плоти, фальшь с истиной, способность сопротивляться с тягой к капитуляции, твердые убеждения с подспудными сомнениями. На первый план выходит извечный вопрос, от которого на время можно отмахнуться, но уйти от него нельзя: действительно ли ты веришь в дело, ради которого пожертвовал своей свободой? Ответ на него решает сразу все. Если человек говорит себе "да", никакие испытания не сломят его. Но как только рождаются сомнения, тут же начинается игра в "прибыли и потери", а с ней взвешивания и вычисления, оценки и переоценки. И в итоге побеждает эгоистический подход: главное— я, а после меня хоть потоп. Так начинается путь к духовному падению, трансформация человека, который превращается в послушную марионетку, которой можно манипулировать.
Как ты, Хусейн, ответил на этот роковой вопрос, когда он неотвратимо встал перед тобой в одну из холодных, темных ночей в камере-одиночке? Кто может знать, что творится в душе человека в такие моменты? Азиз расспрашивал надзирателя Мухаммеда о Хусейне, пытаясь по скупым фрагментам воссоздать картину той ночи, когда тот решал для себя этот вопрос. Мухаммед был единственным человеком для заключенных, который мог проявить дружеское участие в судьбе тех, кто жил на положении животных, запертых в одинаково безликие клетки.
— Мухаммед, ты помнишь тот день, когда предостерег меня относительно доктора Хусейна?
— Помню.
— Когда это было? Я что-то забыл...
— Это было в тот день, когда вас вызвали в административный корпус, чтобы устроить там вашу встречу с ним.
— А почему ты предупредил меня?
— Я тогда вам все и объяснил. Он перешел на особое положение.
— А с какого времени?
— Спустя два дня после того, как попал сюда.
— Ага. Значит, не с первого дня?
— Нет. Через два дня.
— Его что, пытали? -Нет.
— То есть, ты хочешь сказать, что с ним обращались не как с обычным заключенным?
— Да. Они, правда, беседовали с ним по нескольку часов подряд.
— Скажи, а ты видел, как его привезли?
— Видел.
— Ну и как он выглядел?
Мухаммед сосредоточился, пытаясь вспомнить.
— Он улыбался.
— Улыбался?
— Да, такая, знаете, глупая улыбка.
— Ну а еще что?
— Еще? Еще, помню, глаза у него бегали, как со страху у некоторых бывает.
— Но он ведь улыбался?
— Да, да. Фальшивая улыбка, понимаете? Как маска. Пытался вроде бы скрыть, что чувствовал на самом деле.
— Странный ты человек, Мухаммед. Не такой, как другие здесь.
— В этом моя трагедия. В чем-то мне, может быть, похуже, чем вам. Вы люди с идеей. Готовы защищать ее при любых обстоятельствах. А я вынужден каждый день быть свидетелем вещей, которые очень не хотел бы видеть. Так охота вернуться к прежней жизни... Днем делать туфли, а вечером играть на уде и петь.
— Ты дома пел?
— Не только дома. Где угодно.
— Мухаммед, а с каких пор ты здесь работаешь?
— Да уж три года.
— И говоришь, всякого тут насмотрелся?
— Ох, всякого. Сколько людей перебывало здесь.
— Я хотел бы услышать твое личное мнение. Как ты можешь объяснить то, что произошло с доктором Хусейном?
Долгая пауза. Слышно было, как где-то лилась вода из крана. А когда Мухаммед заговорил, слова его прозвучали тихо и отчетливо. Сказал коротко, словно отрезал:
— Он не из вашей компании.
— Что ты имеешь в виду?
— Он играл роль, как на сцене. Притворялся.
— Но почему?
— Это уж вам следует знать почему. Может, он чего-то ожидал от этого всего.
— А еще что?
— Ну что еще? Когда пришло время расплаты, сбежал.— Мухаммед сделал паузу. — Он — предатель.
Слова как разрывные пули. Они мгновенно рассеяли сонную утреннюю дымку. Азиз внутренне напрягся — инстинктивная реакция человека, почувствовавшего опасность. В голове незатухающим эхом повторялись эти два слова.
Азиз посмотрел на Мухаммеда. Что-то новое появилось во взгляде надзирателя, который словно взвешивал и оценивал Азиза. В его глазах стоял вопрос: кто ты есть и каким ты выйдешь из выпавших на твою долю испытаний? Да, это был взгляд человека, привыкшего наблюдать многое и многих, хранить про себя увиденное и молча выносить свой приговор. Взгляд, в котором суровость сочеталась с сочувствием к тем, кто страдал, к их судьбе.
Азиз почувствовал сухость в горле, и от этого голос его прозвучал с хрипотцой:
— А как там другие, Мухаммед?
— Нормально.
— Кто в соседней камере?
— Сайед.
— Вот как... Я слышал, он стучал в стену. Мне бы с ним поговорить. Это возможно?
— Возможно.
— А где?
— Здесь, в туалете. Пойдемте теперь, а то кто-то идет...
Они вышли из туалета и направились к камере номер восемь. Азиз вошел, дверь за ним бесшумно закрылась. Он прислушался. Легкое постукивание доносилось из соседней камеры.
Азиз уже не раз слышал эти постукивания в стену. Первые долгие ночи, когда его привезли сюда из дома, монотонно звучал слабый стук. Видимо, и до него слышали его те, кто находился в этой камере, и будут слышать после него те, за кем закроется массивная дверь зеленого цвета с номером, выведенным белой краской. Дверь с единственным глазом — холодным и бесстрастным, через который кто-то следит, изучает, делает выводы — некий безумный ученый, проводящий безмолвный эксперимент над человеческой особью.
Тихие повторяющиеся постукивания. Так обычно люди стучат в дверь перед тем, как войти. Другого смысла в повседневной жизни они не несут. Но здесь они превращаются в особый язык общения сквозь монолитные стены, в слова и послания, несущие бесконечную гамму чувств — любовь и ненависть, признание или отрицание, голод, жажду, лишения, надежду и отчаяние. Да, они способны выразить все то, что и составляет их жизнь. Но самое важное для них — это дать знать, что за тюремной стеной бьется чье-то сердце, что там человек продолжает сопротивляться и протягивает тебе руку, хотя ты и не видишь ее.
Язык перестукиваний был хорошо знаком Азизу. Много раз сам пользовался им, знал, как он бывает полезен в тюремной жизни. Слушая слабые постукивания, Азиз вспоминал короткие, сужающиеся к кончикам, пальцы Сайеда. В этот момент Азизу вдруг нестерпимо захотелось увидеть Сайеда, услышать его теплый, родной голос.
Воспоминания унесли его в другое место, к другим стенам, которые, впрочем, ничем не отличались от той, возле которой он теперь сидел. Грязно-белая стена, усеянная красными и коричневыми пятнами с подтеками, напоминавшими головастиков с непомерно длинными хвостами. Такая же толстая, шершавая на ощупь стена, источавшая запах сырости. Только по ту сторону стены тогда лежал Махмуд.
Махмуд был владельцем мастерской, где давали напрокат велосипеды. Жил он в двухкомнатной квартире с матерью в районе Мафрузы неподалеку от Александрийского порта. Он был толстым и приземистым и поэтому, когда быстро шел, семеня ногами, напоминал бочонок, катящийся по земле. Брюки мешковато висели на нем, а шерстяной пиджак был так застиран, что трудно было определить его первоначальный цвет. Махмуд был простым, бесхитростным человеком с взглядом невинного ребенка, который не перестает удивляться окружающему его миру, и натруженными руками рабочего человека — мозолистыми, со следами ожогов и шрамами.
Он день-деньской торчал среди своих велосипедов. Открыв мастерскую ранним утром, он вытаскивал их на улицу и протирал керосином, полировал ветошью, впрыскивал машинное масло, красил крылья эмалевой краской и закреплял звонки и небольшие флажки на руле.
Недаром его велосипеды славились на всю округу. Весело позванивая, они, как пестрые стрелы, носились по узким дорожкам. Прокатная мастерская давала небольшой доход, которого Махмуду вполне хватало для его скромных нужд. Он возвращался домой с выручкой в конце дня и проводил вечера с матерью, слушая радио. Махмуд не был завсегдатаем кофеен, не пил спиртного и ночами нигде не засиживался. Единственной его слабостью была любовь к крепкому табаку. Курил он много, и мать напрасно пыталась отучить его от вредной привычки.
Очень немногие знали, почему Махмуд в некоторые дни закрывал мастерскую раньше обычного, садился на свой лучший велосипед и поздно вечером куда-то уезжал. Даже мать не догадывалась об этих странных поездках. Она считала, что он нигде, кроме своей мастерской, не бывает, И когда он задерживался, она думала, что он либо занимается починкой, либо дожидается клиента, который взял напрокат велосипед. Никто из соседей и из многочисленных приятелей, которые часто заглядывали в его мастерскую, никто из владельцев близрасположенных лавок не замечали ничего подозрительного. Даже хаджи Хана-фи — хозяин соседней чайханы, лавочник дядюшка Рамадан и торговец одеждой Абдель Азиз Гаду ни о чем не догадывались. Каково же было их изумление, когда рано утром четверо рослых мужчин в темных плащах ворвались в мастерскую Махмуда и принялись обыскивать каждый закуток, с мрачной сосредоточенностью вышвыривая на мостовую через широко распахнутую дверь все, что им подворачивалось под руку. Постепенно собралась толпа зевак-прохожих. Они наблюдали за необычной сценой с удивлением, страхом и сочувствием к владельцу мастерской, который беспомощно стоял, с болью глядя, как выбрасывают его прекрасные разноцветные велосипеды на камни мостовой, и вздрагивал от каждого лязгающего удара.
Наконец они нашли то, что искали, — большой пакет отпечатанных листов. Они увели Махмуда, оставив одного из агентов стоять у входа в магазин.
Чем безлюднее становились улицы и переулки, по которым вели Махмуда, тем тревожнее становилось у него на душе. Когда они проходили мимо трамвайной линии» один из вагонов затормозил, и раздался такой скрежет, что человек, несший пакет с бумагами, от неожиданности выпустил его из рук. Ветер подхватывал отпечатанные листки. Они летели белыми голубями и приземлялись на тротуар, на скамейки, у входов в магазины, падали на головы посетителей кафе, пивших утреннюю чашку кофе, на столики, стоявшие под солнцем. Руки ловили их, хватали в воздухе, поднимали с земли, глаза впивались в верхнюю часть листка, где крупным шрифтом было напечатано: "Новый заговор против нашего народа".
Так Махмуд — владелец прокатной мастерской оказался в соседней с Азизом камере.
Когда Азиз увидел Александрию, она показалась ему прекрасной с ее чистыми широкими улицами, белыми, будто ледяными, когда светила луна, дюнами и стройными пальмами вдоль набережной, словно провожавшими взглядом уходившие в море корабли и парусные лодки.
Он приехал вместе с Эмадом и поселился с ним в комнатушке на крыше многоэтажного дома в торговом районе Ибра-гимийя. Он был тогда молодым, полным энергии врачом, получившим свой диплом два года назад. Он много ездил по городу, исколесил все его районы, встречался со студентами, организовывавшими демонстрации в университете, с бастующими рабочими в районе Кермуза. А когда товарищей бросали в тюрьмы, чем мог помогал их семьям.
Уже тогда Азиз понимал, что ему тоже суждено закончить свой путь там, где исчезали многие его товарищи. Однако он старался не думать об этом, отдавая всю свою энергию и время текущим делам. Ведь это были времена, когда и дня не обходилось без знаменательных событий.
В тот теплый июньский вечер, когда он возвращался домой в свою комнатку, он не ожидал ничего необычного. Под мышкой он нес книгу, которую купил днем, — "Очерки современной истории", и предвкушал удовольствие, которое она ему доставит, У него было приподнятое настроение еще и оттого, что он многое успел сделать за день. В деталях была продумана организация демонстрации. Волна недовольства политикой короля прокатилась уже по всей стране, и наступило время действовать.
Он вышел на крышу, полюбовался на мерцающие звезды и вдохнул полной грудью прохладный воздух. Легкий ветерок дул со стороны прибрежных дюн.
Внезапно грубые цепкие лапы схватили его, и не успел он осознать, что случилось, ошеломленный внезапностью атаки, как оказался со связанными руками за спиной. А потом он стоял перед человеком с глазами навыкате, как у лягушки. Человек сидел за массивным красно-коричневым столом. В глаза Азизу бил яркий свет, направленный прямо ему в лицо. Постепенно он освоился, пришел в себя. Ему лишь задали несколько вопросов, а затем вывели из комнаты и повели по длинному коридору, напоминавшему туннель. Гулко отдавались их шаги по каменному полу. Руки вскидывались вверх в военном салюте, смолкали голоса, когда они проходили мимо групп людей или часовых с непроницаемыми лицами, охранявших запертые двери.
Его завели в маленькую деревянную пристройку и приказали снять ремень, выложить все деньги и бумаги. После этого повели вниз по спиральной лестнице в недра мрачного здания, словно в пещеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52