— Хетер настаивает, чтобы он пообедал с нами сегодня. Я, конечно, только рада. Гораздо лучше самой убедиться, что он собой представляет, чем теряться в догадках.
— Так,— голос у Ярдли стал усталый,— и чего же ты тогда беспокоишься?
— Ты прекрасно знаешь, чего я беспокоюсь. Он хмыкнул.
— Послушай, Дженит, если Хетер не дура, она выйдет за него замуж.
— Ах, нет, нет, отец! Как ты можешь так говорить? Ужас!— Лицо Дженит выражало крайнее возмущение.
Всегда она так, сначала расскажет, что ее беспокоит, и, если другие подтвердят то, в чем она сама не сомневается, тут же впадает в безутешное отчаяние. Ярдли гораздо тяжелее было выносить сдерживаемый ею гнев, пусть бы лучше она дала волю своим чувствам. Ее напряженность словно заполнила комнату, и Ярдли сразу ощутил усталость, ему стало не по себе. Теперь, когда он болен, выносить напряженность ему было трудней всего.
— Постарайся быть серьезным, отец. Ты отлично знаешь, что это немыслимо.
— Ну, как сказать.— Ярдли взглянул на руку дочери. За двадцать лет ее привычки ничуть не изменились. Она по-прежнему держала руки на коленях и стискивала их так, что белели косточки. Ярдли подумал, как это несправедливо, что раздражение и сцены она приберегает для своих близких. С незнакомыми людьми Дженит умеет быть обворожительной.
— Харви оставил мне детей как надежду,— проговорила она,— как святую надежду.
— Все дети — чья-то надежда, Дженит,— заметил капитан и, взглянув в окно, добавил:-— Ты ведь не больно слушаешься моих советов, какая тебе разница, что я считаю?
— По-твоему, это справедливо?
— Не будем ссориться, дочка. Лицо ее смягчилось.
— Попробуй, отец, поставь себя на мое место. Мы остались одни. Только Хетер и я... ну, еще Дафна, конечно.— Наверно, у Дженит мелькнула какая-то тревожная мысль насчет Дафны, потому что ее лицо снова затуманилось.— И все же мы по-прежнему семья. Сыновей у меня нет, но забывать о семье я не могу.
— Да о какой семье?— спросил Ярдли с недоумением.— О сестрах, братьях и тетках всех Метьюнов? Что тебе важнее, Дженит, счастье Хетер или то, о чем бормочут Метьюны за чашкой чая?
— То, о чем говорят Метьюны за чашкой чая, имеет прямое отношение к счастью Хетер. Ты никогда даже не пытался понять, что значит такая семья, как у них.
— Хорошо, Дженит, раз ты начала этот разговор, я расскажу тебе о Поле то, чего ты не знаешь. Между прочим, в те времена, когда предки твоих Метьюнов имели только пару штанов, копали землю где-то в Англии, бегали на посылках у деревенских лавочников да развозили в Глазго по докам водку на битюгах, и, может, даже к этому их не допускали, предки Талларов уже давно держали лошадей, жили в замках и дрались за короля Франции. Теперь посмотрим с другой стороны.— Дженит сделала негодующий жест, хотела прервать отца, но Ярдли продолжал говорить.— Когда-нибудь наша страна еще будет гордиться этим мальчиком. Хетер повезло, и если ты спрашиваешь меня, то я скажу, что и ему повезло, и он это заслужил. Ты хотела знать мое мнение — я тебе сказал.
Дженит опустила глаза на стиснутые пальцы и снова поджала губы.
— Право, отец, не стоит так волноваться. Ты себе только повредишь.
Ярдли провел рукой по лбу. Он уже повредил себе.
— То, что ты говоришь о Метьюнах,— продолжала дочь упрямо,— конечно, просто смешно. Дед генерала Метьюна был офицером при осаде Бадахоса *.
— Вот в осаде они себя, поди, и проявили, на это они мастера,— фыркнул Ярдли.
Дженит строго посмотрела на него.
— Отец, не можешь ли ты хоть минуту побыть серьезным?
— Могу, могу.
— Ты, видимо, забыл, в чем самое сложное? Возможно, этот Поль вполне приличный молодой человек. Наверно, так и есть. Но генерал Метьюн всегда считал крайне нежелательными браки между французами и англичанами. У него у самого были хорошие друзья французы. Он, кстати, их очень любил. Но всегда говорил, что сами французы возражают против смешанных браков еще решительнее, чем он.
— Ну и что?— спросил Ярдли.
— Это только одна сторона. К тому же этот Поль совершенно не подходит Хетер. Работал в гаражах, был профессиональным хоккеистом. Только вообрази! И потом, он ведь плавал простым матросом!
— Я тоже. Дженит покраснела.
— Тогда было совсем другое время. Этот молодой человек за всю свою жизнь не имел настоящей работы. Ему двадцать девять или тридцать, а может, и больше, точно не помню. Он и сейчас без работы. Интересно, что сказал бы Хантли Макквин о человеке такого возраста, не имеющем приличного места!
Ярдли сжал ручки кресла. Он не терпел, когда люди злились, возмущался собой, если давал волю гневу. Вспылить сейчас было для него просто опасно. Сделав над собой огромное усилие, он сказал:
— Какое право имеет Макквин попрекать человека тем, что у него нет работы? Все равно что украсть мо-
1 Осада Бадахоса — осада в период общеевропейской войны за Испанское наследство (1701—1714).
локо у котенка и обвинить кошку в том, что он голоден.
— Ну пожалуйста, отец, я не выношу, когда ты рассуждаешь, как эти друзья Хетер — социалисты.
— А тогда не приплетай сюда Макквина. Он за всю жизнь ни разу никому не помог. Но Дженит стояла на своем.
— Ты забыл одну вещь, отец, а я, как мать Хетер, не могу этого забыть.
— Чего еще?
—- Поль, несомненно, католик.
— Ага,— сказал Ярдли,— вот, значит, в чем все дело.
— Да, дело в этом, и даже ты должен согласиться, что это обстоятельство решающее.
— Знаешь, а по мне, пусть он будет хоть буддист. Я когда-то на Востоке знал парня, уж какой был истовый методист, а женился на буддистке, красотка была, слов нет, а фигура такая, что все англичанки в Шанхае возненавидели ее люто. Три года эта парочка прожила в Китае, он нашел себе методистскую часовню, а она, по-моему, в свой храм ходила. Жили душа в душу, пока ему не пришла пора ехать домой. И тогда он просто бросил ее, то ли развелся, то ли позабыл о ней, а только когда я видел его в последний раз, он жил с какой-то старухой, физиономия у нее была поросячья, глазки маленькие, красные, а нос как у хорька, все время она что-то вынюхивала.
— Отец!
— Ладно, ладно.
— Этот брак немыслим с любой точки зрения. Но предположим, случится худшее. Каково будет Хетер, если ее дети станут католиками? Ведь католики всегда требуют, чтобы дети исповедовали их веру, сам знаешь. Когда дело касается детей, их ничем не убедишь.
Глаза Ярдли сверкнули, но он взял себя в руки.
— Послушай, Дженит, самая большая несправедливость, которую мы творим у нас в стране, это возня с религиозными вопросами. Да каких только религий не навязывали этому мальчику! Он и католиком был, и протестантом, и снова католиком, его перекидывали из религии в религию, как мячик, будто в футбол играли. Кто он сейчас, не знаю, никогда не спрашивал, но понимаю, что у него какая-то своя вера, и если Хетер захочет узнать, в какую он ходит церковь, так пусть сама спросит его об этом. Не мое это дело и не твое лезть сюда. Все равно что допытываться, как муж с женой проводят время в постели. Дженит передернуло.
— Неужели обязательно прибегать к таким сравнениям?— И она быстро добавила:— Все католики умирают со свечкой в руках. Помню, генерал Метьюн это часто повторял.— Дженит встала.— Вот что, отец, моя дочь просто не может стать женой этого человека.
Вдруг Ярдли почувствовал смертельную усталость. Он пытался справиться с гнетущей слабостью, но ничего не получалось. Видать, очень уж его на этот раз прихватило. А через два часа надо спуститься с третьего этажа и дойти до гостиницы, где будет обед. И он должен сберечь силы, ведь на обед придет Поль. Мальчику предстоит встретиться лицом к лицу с Дженит. Ярдли надо быть в форме, чтобы помочь ему. Поддаться слабости сейчас — значит выйти из строя до завтрашнего дня.
Дженит, видимо, не замечала его самочувствия, потому что продолжала излагать свои обиды:
— Если бы только Хетер поменьше бунтовала! В голове у Ярдли что-то щелкнуло. Он подался
вперед, покраснев от гнева.
— Как ты можешь так говорить! Дженит смотрела на него с недоумением.
— Хетер — человек! Она хочет найти себя, а ты этим возмущаешься!
— Но ведь я ее мать. Не забывай, отец, я о многом должна думать.
— Да думай ты, о чем хочешь! Как, по-твоему, могут относиться к нам молодые люди, такие, как Поль и Хетер? Ты, видать, считаешь, они должны нас уважать? Всю жизнь мы подминаем их под себя. Мы до того довели дела в стране, что парням вроде Поля уже восемь лет приходится скитаться, как бродягам, из одного конца страны в другой, искать работу. А ты говоришь, молодые бунтуют! Вот что я скажу тебе, Дженит: первое, что слышит у нас в Канаде ребенок, это слово с<нет». А первая фраза, которую ему говорят: «Будь осторожен!» Одному богу известно, как так получилось, ведь когда я рос, этого не было. Ты и твои приятели, да вы с ума сходите, если девушка с парнем переспят до свадьбы! А что еще двадцать миллионов могут погибнуть из-за того, что наше поколение пустило все под откос, это вы непорядочным, видать, не считаете? Подожди, педожди, по тому, как дела разворачиваются, ясно видно: будет такой взрыв, только держись! Людям обрыдло все время слышать «нет»! Так что, Дженит, не г&ттри мне про бунтарство, я не могу это слышать. Если бы ты хоть иногда бунтовала, то была бы сейчас куда счастливее.
Гнев прошел. Осталась только усталость. Ярдли старался забыть о своей болезни, но болезнь о нем не забывала. Он позволил себе слишком большую роскошь, поддался гневу и подвел свой организм.
— Забудь, что я сейчас наговорил, дочка. Дженит сидела гордо выпрямившись, длинное суровое лицо выражало укоризну и готовность прощать.
— Это твоя всегдашняя беда, отец. Ты никогда не подумаешь, прежде чем сказать. Кстати, то же самое Хантли говорит про Хетер.
— Не сомневаюсь!— фыркнул Ярдли.
— И он совершенно прав.
— Еще бы!
— Ну,— Дженит поднялась со стула,— не будем больше об этом говорить. Я обратилась к тебе за помощью, потому что ты всегда имел влияние на Хетер, но раз ты не желаешь проявить благоразумие...
Ярдли устало улыбнулся.
— Ты же знаешь, дочка, быть благоразумным у меня не получалось сроду.
Дженит выдавила улыбку, и Ярдли почувствовал, что ей хочется пробиться сквозь разделившую их преграду. Но знал, что ничего у нее не получится. Дженит подошла к его креслу, поправила подушку, и он благодарно откинулся назад.
— А теперь, отец,— сказала она мягко,— тебе надо подремать до обеда. Зря ты так переволновался.
— Со мной все будет в порядке,— он усмехнулся.— Обо мне не тревожься, у тебя и своих забот хватает.
Но как только Дженит вышла за дверь, Ярдли осел в подушки, совершенно обессиленный. Как будто гнев и волнение перечеркнули все спокойные месяцы его поправки. Видать, Хетер и Полю придется помучиться с теми же предрассудками, которые оказались непосильны для отца Поля! В случае с Атанасом была по крайней мере причина: на него ополчились его соплеменники, отстаивая легенду, сложенную его нацией о себе самой, а Ярдли не сомневался, что легенду люди всегда предпочитают реальности. Вот, значит, как Дже-нит относится к Полю. До чего огорчительно! Даже думать об этом невыносимо.
Откинув голову на подушку, Ярдли немного подремал. В комнате и за окном воздух был неподвижен. Открыв глаза, он заметил, что тени удлинились, теперь он забыл и про Поля, и про Хетер, и про Дженит. Один в кресле у окна, из которого можно было достать рукой до верхушки липы, росшей рядом, Ярдли словно витал в облаках своих мыслей. Глядя поверх липы на гавань, он думал о том, что от острова Георга уже легла на воду тень. Или ему это только мерещится? На самом-то деле отсюда ведь этого не видно. И вообще его окно выходит на гавань с другой стороны, в этот час тень от острова не увидишь.
Но, должно быть, уже поздно. Наверно, время близится к обеду. В траве под окном запел дрозд. Гнездо было совсем рядом под карнизом, и по утрам дрозд часто будил Ярдли, когда кормил только что вылупившихся птенцов. Надо бы достать часы да посмотреть, который час,— не иначе, скоро обед. Хетер наденет зеленое платье, его любимое; сказано, наденет специально для деда, но, понятное дело, не для него, а для Поля. Она становится интересной женщиной. И научилась одеваться там, в своем Нью-Йорке. Ярдли хмыкнул. Мать до сих пор в ужасе от ее нарядов.
В кресле было покойно. Бывает, когда апатия — самое милое дело. Как-то на Востоке один китаец все уговаривал его попробовать покурить опиум. Он тогда отказался, а жаль: по словам китайца выходило, что, накурившись этого зелья, впадаешь в такую же дремоту, как сейчас. Покой, исполненный смысла. Все вокруг видится так ясно и свежо, точно камни на дне при тихой воде в раннее утро. Ноздри Ярдли ширились от оживших в памяти запахов. К аромату разогретого на солнце клевера, что рос в долине, где он родился, примешивался солоноватый запах крабьих панцирей, долетавший, бывало, с пристани, находившейся в полумиле от дома. В те дни жилось трудно; хотя жаловаться, положим, грех, о здоровье никто даже не задумывался, но жизнь была скудная, тупая. Вот в море — другое дело: чувствуешь под ногами, что корабль живой, напрягаешься весь, когда ведешь его сквозь шторм, привыкаешь к нему, как к родному, он тебя испытывает, ты его. Но и в море тоже жизнь была тупая. Сейчас хорошо вспоминать да делать вид, будто в море так уж тебе нравилось. А солонина протухшая, один жир! Ее, бывало, в рот не возьмешь, только уж когда чуешь, что умираешь с голоду. А капитаны, с кем он плавал первые годы? Они драли с матросов три шкуры, не раз случалось, доводили человека до того, что он и за борт прыгал. Жестокие были, чего говорить, хотя тогда обозвать тех капитанов жестокими никому бы и в голову не пришло, ведь на берегу-то они из церкви не вылезали. Когда он в первый раз попал в море, ему было всего пятнадцать, помощник капитана иначе как «сукин сын» его не называл и на мачту посылал таким пинком, что задница немела. Но, видать, это было исстари заведено, да и наверху, на мачте, даже лучше, чем внизу, работы меньше. И ведь тот же помощник капитана, если на него стих находил, мог битый час читать наизусть пророка Исайю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65