Кэтлин вошла неторопливо, как всегда, и Атанас с удивлением подумал, не жалость ли проступает в ее взгляде. До сих пор никому еще не приходилось его жалеть. Неужели дело дошло до того, что он вызывает жалость? Глядя на Кэтлин, он острее, чем когда-либо, ощущал, сколько неизрасходованных жизненных сил таится в ее теле, и ему было мучительно стыдно.
— Садись, милая!— сказал он тихо.— Я хочу поговорить с тобой.
Кэтлин выдвинула ящик стола, вынула сигареты, но не села, пока не закурила. Атанас ждал, барабаня пальцами по подлокотнику.
— Ну вот,— сказал он,— похоже, мы уезжаем отсюда навсегда. Ты должна быть счастлива.
Кэтлин пожала плечами. Подождав с минуту, Атанас проговорил:
— Право, я теперь никогда не смогу понять, что ты чувствуешь.
— Ты же ни о чем не спрашиваешь. Делаешь все по-своему, ни с кем не считаешься. Какая для тебя разница, что при этом чувствую я? Или Поль, или кто-нибудь еще?
— Я должен тебе кое-что объяснить,— но что говорить дальше, Атанас не знал. Он хотел сказать Кэтлин, что уезжает из Сен-Марка только потому, что ей здесь не нравится, но понимал, что она не поверит. Хотел сказать, что раз он не может больше быть ей полноценным мужем, он желал бы сделать для нее одно — обеспечить деньгами, чтобы она могла жить так, как ей всегда хотелось. Но Атанас и сам понимал, что эти рассуждения лишь частично объясняют, отчего он переворачивает всю их жизнь вверх дном, и, значит, прозвучат лицемерно. Кэтлин просто-напросто взглянет на его лицо, как на ширму, и не станет разговаривать дальше.
— Каждый человек...— начал он, старательно подыскивая слова,— каждый человек должен жить в соответствии со своими принципами. Каждый должен иметь в жизни цель. Необходимо идти в ногу со временем. В том-то и трагедия многих наших знакомых, им предстоят трудные переживания, прежде чем они отвыкнут от теперешнего образа жизни и приспособятся к новому, который диктуется развитием науки. Наверно, все, что происходит с Мариусом, как раз и есть проявление этой трагедии. Он сам, конечно, этого не понимает, но мне, Кэтлин, мне это ясно! Я уже давно это понял. Потому-то я...— он замолчал, чувствуя, что его слова подобны каплям воды, падающим в пустое ведро. Говорить с Кэтлин о развитии науки не было смысла.
— Потому-то ты и поссорился с отцом Бобьеном,— сказала Кэтлин.
Она говорила совершенно спокойно. В голосе не было ни упрека, ни гнева, она просто делала выгоды. Но если в словах Кэтлин что-то и кроется, подумал Атанас, то это презрение.
Он вспылил и набросился на жену:
— Не прикидывайся глупой, Кэтлин! Тебе это, может быть, неизвестно, но идеи способны изменять жизнь на земле. Дай я тебе объясню.
Кэтлин поднялась и бросила в камин сигарету, которая, упав среди обрывков бумаги и пепла, продолжала дымиться.
— Не надо ничего объяснять! Всю жизнь ты только и делаешь, что объясняешь, и посмотри, куда это тебя привело. Тебе за шестьдесят, Атанас, а ты все такой же своевольный и упрямый! Давай не будем больше об этом говорить! Уедем отсюда и все забудем.
Кэтлин ушла, и, оставшись один, Атанас размышлял, как могло случиться, что эта невежественная женщина, связанная с ним только языком плоти, понимает его куда лучше, чем любой образованный человек, с которым он мог бы поделиться самыми заветными мыслями. Атанас был удручен. Он хотел объяснить жене, что каждый человек должен прислушиваться к внутреннему голосу. А Кэтлин, как стало ему ясно, сразу поняла, что такое этот внутренний голос — чаще всего он выражает его физическое самочувствие в данный момент. По своему характеру Атанас не мог жить без какой-то новой цели, и, пока он был в расцвете сил, такой целью являлись женщины. Теперь же он не представлял интереса для них, и они его не интересовали. Все, что ему осталось, это принципы и идеи.
«Боже!— подумал Атанас.— Неужели в этом все дело?»
Ему вдруг представилось, что столь же банальные, отнюдь не возвышенные причины лежат в основе всех войн и революций, всего исторического развития. Он подумал, что под знамена религиозной и национальной борьбы людей гонит только отчаянная жажда забыть о том, каков их общий удел. Ведь все люди — лишь силуэты, которые по воле случая лет семьдесят или около того балансируют на краю мироздания между двумя безднами. Среди них Атанас увидел и себя. Вдруг он хрипло рассмеялся, бросая вызов себе самому, Кэтлин и всем, кого мог припомнить: «Вот наживу состояние, и она увидит, что я прав! Я им всем еще докажу!»
И при мысли, что он ни разу не встречал человека, искренне презирающего деньги, Атанас испытал чуть отдающее горечью удовлетворение от того, что сможет хоть чем-то возместить свою ущербность.
В этот вечер Атанас пытался сразиться с капитаном Ярдли в шахматы, но игра не клеилась: в первые же пять минут он потерял ферзя и сдался. Они вышли на веранду и долго сидели там молча. Вечер был теплый, и в полях громко стрекотали последние кузнечики. Полная, как всегда в пору уборки урожая, луна освещала равнину, а далеко на реке чернел на лунной дорожке пароход, вышедший из Монреаля перед заходом солнца.
И вдруг Атанас услышал пение. Оно доносилось с дороги, но темнота и деревья скрывали певца. А голос раздавался громко — раскатистый баритон со знакомой лирической ноткой. Атанас вскинул подбородок, покосился на Ярдли и отвел глаза распевал не кто ИНОЙ, как Френетт. Ублаготворенный стаканчиком-другим, он брел домой после партии в шашки. Он-то выводил первую песню, какая пришла ему в голову, но и слова
«Шалый соловей» (фр.).
ее, и мотив значили куда больше, чем мог предположить Френетт,— это была песня с родины их предков. Ведь над Св. Лаврентием никогда не раздавались трели соловьев, а вот в рощах над Орном * и Сеной и сейчас, как столетия назад, заливаются соловьи. И в Квебеке о них помнят.
1 О р н — река, впадающая в залив Сены (Франция).
27
Прошло полгода, как кончилась война, и вот первые батальоны канадских солдат возвращались домой.
Среди них были те, кому пришлось пережить первую газовую атаку на Ипре и три дня подряд сражаться с немцами, зажав рот и нос тряпками, пропитанными собственной мочой. Среди них были те, кто, неделями не вылезая из подвалов Ланса, подобно крысам, прогрызал одну стену за другой, чтобы под землей пробиться через город, и в каждом новом подвале их встречали рвущиеся гранаты и вспарывающие плоть штыки. Среди них были те, кто своими глазами видел, как взметнулась в небо и расцвела там черным огненным цветком вершина Мессинского хребта, увлекая за собой изувеченные тела целой дивизии немцев и тысячи тонн грязи. Были те, кому выпало на долю, одолев склоны Вими, напороться на прусскую гвардию, хотя, судя по донесениям, она уже считалась уничтоженной, и, вступив в бой с пруссаками, драться весь день под дождем, а дождь замерзал на лету, и на рассвете следующего дня обнаружилось, что шлемы у всех покрыты грязной коркой льда. Были те, кто, стоя по шею в ледяной воде, смешанной с кровью и испражнениями, часами ждал, когда можно будет еще на несколько ярдов подползти к Пассендале. Были такие, что укрылись от бомбежки в первой попавшейся дыре и очутились в подземной часовне, а когда, упившись церковным вином, вышли наверх, то узнали, что вторглись в деревню, за которую уже три месяца велись бои. Были и такие, кому после прорыва 8 августа 1918 года пришлось восточнее Амьена, словно змеям, ползти сквозь колосящуюся пшеницу. И такие, у кого в последний день войны перед угольными складами Монса падали и умирали на глазах товарищи, а они перешагивали через их тела и спешили дальше, чтобы штыками выпустить кишки из уцелевших немецких снайперов. Были те, кому удалось парадным шагом пройти по мостам Рейна и вступить в чистенькие, не оскверненные войной немецкие города. Кто-то получил медали, а кто-то — сифилис, триппер, шрамы, непроходящую после стояния в окопах боль в ногах, рубцы от ожогов и галлюцинации, преследующие по ночам. Иные обрели на войне своеобразный покой, ибо познали до конца, на что способны. И теперь все они, с честью выполнив солдатский долг, возвращались к прежней жизни, к жизни среднего сословия, на фермы, в леса, на железнодорожные станции и в города: в мрачные каменные мешки, такие, как Торонто, и в раскинувшиеся на просторе, продуваемые всеми ветрами, такие, как Виннипег. Они возвращались домой, в страну, которая все еще оставалась чуть ли не краем света и где большинство жителей воспринимало все попросту: черное было черным, белое — белым, а понятие «безнравственность» связывали только с делами любовными.
Солдаты возвращались к прежней жизни, и она казалась им благом, потому что была знакома. Подплывая на кораблях к Галифаксу, они чуяли запах родины задолго до того, как она открывалась их глазам на горизонте; раздувая ноздри, они втягивали в себя целительный аромат смолы, который ветер нес над морем из вечнозеленых лесов, покрывающих почти всю Новую Шотландию, словно лохматая шкура. А в поездах, которые везли солдат через Приморские провинции, они вдыхали знакомый запах сидячих вагонов, здесь пахло лизолом, апельсиновыми корками, немытыми плевательницами и углем. Они глядели в окна, распахнув воротники грубых гимнастерок, и от них, как всегда бывает там, где собирается много солдат, шел терпкий, звериный запах пота. Будто впервые увидев свою страну, они дивились, какая она безлюдная, какая примолкшая. С удивлением они смотрели на города, которые казались им скопищем серых и коричневых деревянных ящиков, брошенных чьей-то небрежной рукой на свободные от леса участки земли, удивлялись грязным улицам, полоскам асфальта возле почтовых зданий из кирпича или песчаника. Удивлялись, как похожи один на другой красно-кирпичные или деревянные вокзалы в Труро, Спрингхилле, Амхерсте, Сакзилле, Монктоне, Ньюкасле, Камбелтоне, Матапидии 1. Солдаты ехали мимо весело журчащих по янтарно-желтым камням речушек Новой Шотландии, где водится форель; вдоль широкой, отсвечивающей сталью реки Мирамиши, которая, покинув хвойные леса, плавно извивается по равнине, А проснувшись на следующий день, они увидели воды реки Св. Лаврентия, спокойные и темные, как морской пролив. И вот уже поезд загрохотал по мосту, промчался мимо фабрик и остановился на вокзале Бонавантюр в Монреале. В тот же день батальоны маршем прошли через город, а с трибуны, сооруженной на улице Шербрук, их приветствовали генералы с красными лампасами и красными физиономиями заправских вояк и политические деятели с серыми лицами и в серых шелковых цилиндрах. Они принимали парад, стоя под английским флагом «Юнион Джек» 2, ибо своего флага у страны не было. Солдаты шли строевым шагом мимо толпы, запрудившей тротуары, и только глаза их выдавали, где они были и что им пришлось пережить. Державшее их в боях напряжение теперь ослабло, почти совсем истаяло. Солдаты возвращались к человеческой жизни, их уже обволакивали иллюзии, присущие среднему сословию. Теперь, когда они вернулись домой, последние впечатления от войны тускнели. Война становилась такой, какой им хотелось сохранить ее в памяти. Забывались страшные минуты, когда, обламывая ногти, зарываешься в землю, а потом, поднявшись из укрытия, оказываешься в смертельном одиночестве, и земля липнет к ногам, не отпускает, диктует свою волю мозгу, и каждый шаг вперед — подвиг. Забывалось, что ощущают руки и плечи, когда штык мягко, не встречая сопротивления, входит в живот врага или, издав тупой звук, бездарно утыкается в кость, когда все происходит не так, как ждал, и лицо врага не такое, как ты думал; забывалось, как переворачивал всего тебя этот миг, как терял рассудок, как казалось, что в мире нет ни разума, ни людей, только
1 Труро, Спрингхилл, А м х е р с т, С а к в и л л ь, Монктон, Ньюкасл, Камбелтон, Матапидия — города, расположенные вдоль железной дороги Галифакс -— Монреаль.
2 «Ю н и о н Д ж е к»— государственный флаг Соединенного Королевства Великобритании и Сев. Ирландии, учрежденный в 1801 г.
ярость и страх. Забывалось, как глубоко западал этот момент в душу, ни с кем и не поделишься, а потом, взглянув в глаза другому солдату, понимаешь, что и он через это прошел, что словами этого не выразить, слова прозвучат глупо, ибо для этого в человеческом языке слов нет, у слов своя история, а такого в мире еще не было. Но сейчас война снова начинала представляться им почти такой же, как ее изображали штатские и военная пропаганда. Это были уже не клочки воспоминаний, а плод работы ума — стройные картины, с датами, названиями мест, даже со словами, сказанными капралом сержанту. Мозг возвращался к созидательной работе, он залечивал раны, рисуя себе самому войну такой, какой она никогда не была.
Итак, сегодня солдаты проходят строем через Монреаль, и волынки играют «Синие шляпки» и «Сто волынщиков», а перед франко-канадским полком гремят французские песенки. В английской части города толпа всегда поддерживала армию, всегда боготворила ее. Войне, которая не имела к Канаде никакого отношения, страна отдала все, удваивая, утраивая и учетверяя ставки, пока все не забыли, сколько собирались отдать и сколько уже отдали на откуп великим державам для достижения победы. Страна потеряла павшими на поле боя в четыре раза больше солдат, чем США, а ведь население Канады было в четырнадцать раз меньше. Но теперь все кончилось, и слава богу! Колония выполнила свой долг, оставшиеся в живых солдаты вернулись домой. Теперь можно жить спокойно до тех пор, пока великим нациям не вздумается начать новую войну.
И вот, раз уж так заведено во всех армиях мира, а даже учебники по военной подготовке ввозились в Канаду из-за границы, войска маршировали мимо генералов и политических деятелей. Толпа приветствовала их. Англичане на тротуарах особенно бурными криками приветствовали солдат-французов. Иной раз стоявшие в толпе француз и англичанин встречались взглядами и всячески старались выказать друг другу уважение. Парад — событие местного значения — шел своим чередом, в других странах его и не заметили, кому интересна скорбь и гордость малых наций?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65