Атанас подошел к своему креслу и тяжело сел.
— Послушайте, отец, мы напрасно все усложняем. Если я был груб, приношу свои извинения. Давайте прекратим этот спор. Я не вмешиваюсь в ваши дела. Не вмешивайтесь и вы в мои.
Священник снова поднял большую руку, отвергая это предложение.
— Да вы всем своим существом бросаете вызов воле Божьей. Уже известно, что вы намерены отдать Поля в английскую школу. Что подумают об этом люди?
Атанас снова раскурил трубку и яростно затянулся.
— От этого Поль не перестанет быть французом.
— Учась в английской протестантской школе?
— Он все равно останется католиком.
!— Так почему бы ему не поступить во французскую католическую школу?— взгляд священника был цепким и настойчивым.— Бесполезно притворяться, господин Таллар, ваши поступки говорят сами за себя. Поль — крещеный католик. Чего же вы добиваетесь? Хотите погубить его душу?
— Я хочу, чтобы он чувствовал себя легко среди мальчиков-англичан. Я никогда не был сторонником нашего искусственного размежевания на две нации. Я хочу, чтобы наши молодые люди знали: их родина — вся Канада, а не пребывали в убеждении, будто Квебек — это резервация для французов. И, кроме того, я хочу дать Полю широкое образование.
— А школы, где учатся дети одной с ним веры и национальности, разве недостаточно хороши?
— При определенных обстоятельствах,— несмотря на гнев, Атанас улыбнулся,— вполне хороши,— улыбка его угасла.— Послушайте, отец, вы не можете диктовать, в какой школе учиться моему сыну. Это не в вашей власти. Даже при вашем понимании ее.
Рука отца Бобьена скользнула под сутану, он вынул платок и вытер капли пота, выступившие на лбу и на щеках. В тишине было слышно ровное тиканье дедовских часов в холле. Спрятав платок, священник поднялся.
— Сен-Марк — хороший приход,— проговорил он тихо,— Бог даровал ему все, о чем только могут мечтать фермеры-христиане. А вокруг нас повсюду плетет свои сети дьявол. Вдумайтесь в это, господин Таллар, и не дайте гордыне и упрямству застить вам глаза. Посмотрите, что сделала война с человеческими душами!
Посмотрите, какой пустой, суетной жизнью живут теперь в Штатах, и всему виной их материализм. Разве может невежественный, неученый фермер сохранить веру в Бога, если он видит, что зло процветает? Земледельцы устремляются в город, а там их ждет безбожие. С каждым годом сети дьявола крепчают!— голос отца Бобьена набрал силу, он звучал с убежденной проникновенностью.— По мне, канадец, мирящийся со всем этим злом, сам — носитель зла.
Иронические складки пролегли на лице Атанаса, брови его приподнялись, рот покривился:
— Вы очень упрощенно смотрите на мир, отец Бобьен. Я уважаю эту простоту. Полагаю, что, несмотря на наши противоречия, вы и в дальнейшем будете принимать от меня взносы в пользу прихода, как приняли ту весьма внушительную сумму, которую я недавно пожертвовал на церковь.
Священник отвернулся, печаль омрачила его лицо. Между этими двумя людьми, словно живое существо, стоял антагонизм — антагонизм между естеством и интеллектом. Он усугублялся еще и тем, что каждый из собеседников прекрасно представлял себе сущность другого, ведь у обоих в жилах текла упрямая, своенравная нормандская кровь. И все же оба они предпочли бы быть друзьями, а не врагами, ведь пусть против воли, но каждый испытывал к другому уважение, в основе которого лежала обоюдная гордость за свою нацию.
— Предупреждаю вас, господин Таллар,— официальным тоном заявил священник,— я буду охранять свой приход. Над Богом насмехаться нельзя.
Атанас прошел вперед и открыл священнику дверь. Оба противника поглядели друг другу в глаза, потом отец Бобьен прошел через холл к входной двери, открыл ее и, шурша сутаной, зашагал к дороге. Атанас проводил гостя до галереи и оттуда смотрел ему вслед. Жаль, он не напомнил отцу Бобьену, что церковь много больше и значительней, чем какой-то один приход и его духовный пастырь. Надо было сказать, вернее, сказать более определенно, что сам Атанас питает глубочайшее уважение ко многим лицам духовного сана. А главное, хорошо было бы раз и навсегда заставить отца Бобьена понять, что если бы он будил мысль Атанаса, как это умел старый епископ, Атанас был бы рад беседовать с ним часами. И все же...
Он вернулся в библиотеку. Хоть он и считал всегда, что только блестящий ум и железная логика могут внушать ему уважение, но в отце Бобьене он чувствовал какую-то необъяснимую силу. Вопреки собственной воле, он не мог презирать священника. Атанас опустился в кресло и решительно надел на нос очки. И вдруг понял, что устал. Кровь стучала в висках. Лобные кости ломило, рубашка взмокла от пота, начиналась головная боль.
15
В один из первых июльских дней Дженит Метьюн стояла посреди лавки Поликарпа Друэна, зажав в руке письмо, помеченное печатью Его Величества Короля и присланное через канадское министерство обороны. Дженит дочитала письмо до конца, подняла голову и невидящим взглядом оглядела лавку. Она сделала несколько шагов вперед и налетела на першерона. Руки Дженит безвольно опустились, в одной она сжимала письмо, в другой -— конверт.
Друэн вышел из-за прилавка. Его глаза участливо смотрели с морщинистого лица, голос был добрый и ласковый.
— Вам нехорошо, мадам?
Дженит напряженно повернула голову и обнаружила, что похожий на кран нос Друэна и морщинки вокруг его глаз вдруг поплыяи куда-то, потом снова вернулись на место. Она заметила, что он смотрит на письмо в ее руке, и сразу вздернула подбородок. Дженит была бледна, как неотбеленная марля.
— Может быть, выпьете воды?— спросил Друэн.
Дженит услышала свой собственный голос, звучавший словно неисправный фонограф в соседней комнате:
— Благодарю вас, не надо, со мной все в порядке,— но продолжала стоять, не двигаясь.
Друэн прошел в кухню, расположенную в заднем помещении, и вернулся со стаканом воды, которую в спешке расплескал. Когда он протянул стакан Дженит, она улыбнулась застывшей улыбкой.
— Благодарю вас, со мной все в порядке,— повторила она без всякого выражения.
В мозгу ее крутились одни и те же слова из рассказа, прочитанного несколько месяцев назад в каком-то журнале: «Я не должна подавать виду... Я не должна подавать виду... Я не должна...» Эта фраза повторялась и повторялась в голове, так твердит свои речи слабоумный.
Друэн искоса взглянул на единственного покупателя, фермера, зашедшего за толем. Глаза их встретились, и они кивнули друг другу. Фермер тоже заметил длинный конверт со штампом Его Величества в углу.
— Неси-ка стул, Жак,— сказал Друэн по-французски.— Леди надо присесть.
Но не успел фермер выполнить просьбу, как Дже-нит двинулась к дверям и вышла на улицу. Молчание, наступившее после ее ухода, нарушил только стук поставленного на пол стула. Друэн покачал головой и вернулся за прилавок.
— Страшное дело,— сказал он.
— Наверно, муж.
— Да, старый капитан говорил, что у нее муж за морем.
Фермер почесал в голове, Друэн продолжал:
— Я как увидел это письмо сегодня утром, сразу сказал жене, что не иначе вести дурные. От правительства в Оттаве хорошего не жди. Так и сказал.
Фермер все еще скреб голову.
— И даже не заплакала,— отозвался он.— Может, не умеет?
Друэн облокотился на прилавок и принял свою любимую позу. Когда вот так, согнувшись, лавочник опирался подбородком на руки, он напоминал складной нож. Помолчав, он сказал:
— Кто их знает, этих англичан,— и добавил, будто это пришло ему в голову только сейчас:— Вот капитан-то здорово огорчится.
Солнце над долиной было затянуто дымкой: где-то далеко на севере горел лес. Над рекой, словно мираж, скользило неуклюжее озерное суденышко. Телега на железных колесах медленно прогрохотала мимо Дженит, но та даже не заметила фермера, который стоял в ней, натянув поводья. В зловещем свете солнца табачные пятна в его пышных усах казались оранжевыми. Телега была нагружена дымящимся навозом. Когда шум затих, Дженит остановилась и несколько раз судорожно втянула в себя горячий воздух. Оглядевшись, она убедилась, что вокруг нее уже нет чужих домов и незнакомых пни,. Она провела рукой по глазам, рука осталась сухой, и Дженит торопливо пошла по дороге к дому отца. В голове один за другим проносились все когда-либо прочитанные рассказы о том, как кто-то неожиданно получает известие о гибели близкого человека. Нелепо, но она запуталась в них, и казалось, все они про нее. Дженит по очереди становилась то одной, то другой героиней, мужественно скрывающей свое горе, чтобы не омрачать настроения другим. От нее ничего не осталось, только обрывки этих рассказов да усвоенная с детства манера вести себя.
Много лет назад, попав в монреальскую школу., застенчивая Дженит оказалась бедной девочкой среди дочерей богатых родителей. Все ученицы дружили с раннего детства, она же не знала никого. Когда они, со значением глядя на ее платье, спрашивали, откуда она приехала, Дженит молчала, ведь всем своим видом девочки давали понять, что она, разумеется, из какой-то дыры. Отец Дженит всегда находился в море, плавал по всему свету, а мать переезжала из порта в порт, чтобы быть рядом, когда он сходил на берег. Дженит не провела в этой школе и двух недель, как ей стало ясно, что приличные люди плавают по морю только в качестве пассажиров. С тех пор она никому не рассказывала, кто ее отец, и поняла, что лучше говорить о матери, которая родилась в Англии.
Урсула Ярдли смотрела на мир глазами своего окружения, а окружали ее служащие британских колоний. Отец Урсулы влачил бремя белого человека в мелких колониях, стараясь делать все как можно правильнее, и потому ничего не доводил до конца. Он мечтал только о том дне, когда наконец уйдет со службы и вернется в Суссекс !. Урсулу никогда не покидала уверенность, что она вышла за человека ниже себя и что всех канадских знакомых необходимо так или иначе поставить в ИЗВЕСТНОСТЬ о положении, которое она занимала в Англии. Жалованья Ярдли не хватало, и Урсула не могла уехать обратно на родину и растить там Дженит так, как росла сема. Поэтому она ездила по всей империи, предпочитая бедствовать
Суссекс-— графство на юго-востоке Англии.
в колониях, а не на Британских островах. Урсула умерла в Монреале, когда Дженит еще училась в школе, умерла, гордая тем, что ее дочь наконец-то принимают в са^лых богатых семьях, но до последнего вздоха она не переставала скорбеть, что так и не смогла вернуться в Англию.
После того как Дженит вышла замуж за Харви Метьюна, ее еще долго мучило сознание собственной неполноценности. Она сразу обнаружила, что не просто вышла замуж за юношу, в которого влюбилась во время танцев, а стала членом клана. Метьюны считали себя такой же неотъемлемой частью Монреаля, как гора, вокруг которой расположился город. Их семья была богата уже так давно, что умела не выставлять свои деньги напоказ и гордилась этим. Зато они всячески взращивали свой капитал, приумножая его благодаря сложным процентам и акциям быстро развивающейся Канадской Тихоокеанской железной дороги. Все Метьюны были канадцами шотландского происхождения, по воскресеньям они исправно посещали пресвитерианскую церковь и регулярно жертвовали на больницы и на другие благотворительные нужды. Они возглавляли попечительские советы школ и университетов, были почетными председателями обществ, призванных служить развитию искусств, мужчины, окончив Королевский военный колледж, поступали в полки милиции, и каждую зиму на праздничном обеде в день Святого Эндрю объедались хаггисом — бараньей требухой, начиненной потрохами.
Женщины в семействе Метьюнов не блистали красотой, поскольку слишком многое в женской внешности вызывало у этого клана недоверие. От женщин требовалось быть безупречными женами и надежными матерями будущих Метьюнов, а не красавицами, склоняющими мужчин к тем забавам, которые, по твердому убеждению отцов этого семейства, послужили причиной гибели вавилонян, греков, римлян, французов, итальянцев, испанцев, португальцев, австрийцев, русских и других национальных меньшинств.
Метьюнам никогда не приходило в голову, что они в чем-то уступают англичанам, наоборот, они МАНИЛИ себя на голову выше жителей Британских островов: более жизнестойкими, так как в их жилах течет шотландская кровь, более благочестивыми, так как являются пресвитерианцами. Каждая ветвь этого семейства тихо ликовала всякий раз, когда приезжие англичане, побывав у кого-нибудь из них в гостях, с удивлением отмечали, что Метьюны — истые англичане и с американцами их не спутаешь.
Клан принял Дженит в свои ряды и признал ее достойной, но она никогда не чувствовала себя с новыми родственниками легко. Только рядом с Харви она была спокойна, ибо все семейство относилось к Харви с большим уважением и считало, что он всегда все делает правильно. Когда началась война, Дженит стало еще трудней. Харви был так уверен в себе, он умел так весело смеяться, он один умел пошутить с Дженит и вызвать у нее улыбку, несмотря на ее сдержанность. После того как Харви уехал в Европу, она лишилась его бодрой поддержки и боялась, что без него не сможет соответствовать своему положению в семье.
Ей снова и снова снился все тот же сон, будто она входит в библиотеку генерала Метьюна в его большом доме на склоне горы Монт-Ройяль и видит, что свекор, выпрямившись, сидит в кожаном кресле на фоне красных портьер, над ним в позолоченной раме висит картина: канадский фермер-француз гонит по снегу двух лошадей, белую и черную. Генерал читает «Стрэнд мэгэзин», а Дженит чувствует, что юбка вдруг соскальзывает с нее на пол и она остается в одном трико, как у хористок. Генерал Метьюн в этих снах никогда не произносил ни слова. Он тяжело вздыхал и продолжал читать, делая вид, будто ничего не заметил.
Дженит всегда знала, что Харви у нее отнимут и она снова останется одна. Пока она шла сейчас вдоль реки, эта мысль настойчиво стучала в висках наперебой с фразами, вычитанными в журналах, перед глазами плыло лицо матери, строгое, изрезанное морщинами, и в мозгу неумолчно, словно граммофонная пластинка, звучал собственный голос, повторявший:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65