— Ну как, узнаешь себя?
— Узнаю. Вот два шрама от камней. А это — от ножа.
— Это что. Поглядел бы ты, сколько шрамов от камней на голове у этого еврея!
— У какого еврея?
— Моизом зовут, рабочий с чулочной фабрики. Вся голова в дырках у него, как решето...
— А сейчас он где?
— Здесь. В камере. Сидит за коммунизм.
— Могу я с ним увидеться?
— Не волнуйся. Сегодня познакомишься. Соседями будете.
После дезинфекции служитель отвел меня в отделение для «особых» арестантов. Отделение это состояло из длинного ряда комнаток, напоминающих стойла в хлеву, с узкими окошками, выходящими на внутренний дворик. Меня поместили пятым в камеру на четырех. Я постелил матрац на бетонный пол, положил в головах чемодан и сел.
Познакомился со старожилами.
— Добро пожаловать, приятель!
— Какое уж тут добро...
— Наплюй, и это пройдет.
— Дай аллах!
— Что с тобой приключилось, как сюда попал?
— И не спрашивайте. Что со всеми, то и со мной.
— Выходит, мы птицы одного полета. Давай пять! Мы вовсе не были птицами одного полета, но спорить
было не время. Еще раз пожали друг другу руки. Я-то знал, за что они сидят. Служитель успел мне коротенько о них рассказать по дороге от изолятора:
— Все они один одного стоят. Первый оскорбил
закон. А на суде, говорит, я не правительственный канун ругал, а этот, знаете, есть такой музыкальный инструмент— кануном зовут. Однако судей не проведешь. Второй сказал: «Плевал я на весы такого правосудия». Третий, кассир в банке, растратил семнадцать лир. А четвертый жену убить хотел, что ли. Засунул в пилюлю от гриппа две патефонные иголки и говорит: проглоти, женушка, кашель и головную боль как рукой снимет...
Пожимая руки, я пытался угадать, кто из них додумался засунуть иголки в таблетку от гриппа. Тот, который сразу сел на нары и уставился в потолок? Или этот рябой? А может, этот пузатый, пробующий фасоль, что варилась на керосинке около двери? Так и не угадал. Оказывается, тот, что сидел ближе всех ко мне и раскладывал пасьянс. Открыл даму пик и плюнул с досады:
— Чтоб тебе, черная паскуда! Мало тебе. Сожрала у меня огромный грузовик, а все никак не отстанешь!
Вслед за дамой пик пришел валет треф, или, как у нас говорят, «мушка». Он и сам был похож на мушку, и голосок у него был тоненький, гундосый. На завтра у него был назначен суд, и он торопился отгадать на картах свою судьбу. Если сойдется пасьянс, значит, дадут три года. Если не выйдет...
Остальные, склонившись над картами, стали следить за гаданием, позабыв обо мне. Это было мне на руку. Я вышел во дворик, думая найти Моиза.
Для того чтобы из нашего дворика перейти во дворик отделения одиночных, нужно было спросить позволения. У кого? Прежде всего у старшего по нашему отделению. Его звали Нихадом. Шпана шпаной. Получил восемнадцать лет. Восемь уже отсидел. А самому было лет двадцать пить. С первого же слона я понял, что он сидит за кровную меси,. Так и оказалось. Ему было всего четырнадцать лет, когда отец дал ему в руки пистолет и показал, в кого нужно стрелять. Давай, мол, сынок. И мальчик послушал отца.
Меня он тоже послушал, послушал и говорит:
— Вот тебе мой совет. Не ищи его лучше, не ходи ты к нему...
— Нет,— отвечаю.— Если это тот Моиз, которого я знаю, Моиз — Зазубренная Голова, то это мой земляк. Я должен с ним повидаться.
— Тогда ступай к надзирателю Осману, попроси разрешения.
Хорошо еще, что он не послал меня к старшему надзирателю.
Надзиратель Осман только поглядел мне в глаза и, открыв дверь, проговорил мне в спину:
— Все вы одна навозная лепешка! Только колесом переехало и вот разделило.
Дворик одиночников был еще меньше нашего. Высокие стены и над ним синий лоскут неба с носовой платок. Под этим лоскутом у дверей на высокой, вроде малярной, табуретке сидел человек в кальсонах и рубахе. Волосатые, как у зверя, ноги кончались парой деревянных сандалий. Голова была та самая, вся в насечках, но курчавая борода до неузнаваемости изменила его детское лицо, которое я не видел пятнадцать лет. Огромный мужчина, как прилежная мастерица, нанизывал на нитку серые бусины. И весь был погружен к свое занятие. Я кашлянул. Он обернулся, вскинул глаза. Ага, это был взгляд Моиза. Он оглядел меня с ног до головы. И наконец воскликнул:
— А, это ты, милок...
Вставая, он едва не опрокинул коробку с бусами. Обнял меня, как медведь медвежонка. Двое его товарищей выбежали из своих камер. Но Моиз не давал им вставить ни слова. Все спрашивал и спрашивал:
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего. Пришел вот тебя проведан.. Раз уж довелось побывать в Анкаре...
— Брось болчать, милок. Я-то знаю, что ты в Анкаре с прошлого года.
— Откуда?
— Читал твои рассказы. И потом...
— Разве вам дают здесь книги и газеты?
— Мы здесь старожилы. Три года загораем.
— Ах, черт! Знал бы, раньше наведался.
— Чем позже, тем лучше. Мне достаточно было слышан, твой голос. Мы здесь ни одной постановки по радио не пропускаем...
— Значит, у вас и радио сечь?
— Есть. Вот он сделал.
Моиз показал на одного из своих товарищей. Тут только до него дошло, что он нас не познакомил.
— Вот, Караоглан его сделал...
— Джихад.
— Очень приятно.
— Он у нас техник. Из клубка проволоки и картонной коробки сделал нам приемник. Пару наушников надеваем на три пары ушей. Скоро наш Джихад сделает передатчик и каждую ночь будет посылать жене «SOS»!
— Перестань, Моиз! Но Моиз не унимался:
— Он у нас еще и поэт. Куда там Маяковскому!
— Хватит, тебе говорят!
Это было уже серьезно, но Моиз и в ус не дул:
— Он же и повар нашей коммуны из трех человек.
— Вот это правда.
— А этот вот — наш эконом. Ведает торговлей и экономикой.
Третий, пожимая мне руку, показал на Моиза:
— Что правда, то правда. Джихад крошит, я кормлю, а вот этот гусь глотает и все жиреет да жиреет!
Моиз рассмеялся. Огладил бороду. Сел. Мне тоже дали табуретку. И уставились мне в рот:
— Ну, давай рассказывай.
Я попытался было увильнуть:
— Послушай, если ты знал, что я работаю на радио, неужели не мог написать хоть две строчки?
— Не мог! — ответил Моиз.— Во-первых, здесь паши письма просматривают. Во-вторых, в радио тебя взяли бы на заметку...
Па заметку меня данным давно взяли, Моиз. В прошлом месяце, когда на площади Улус жгли книги Сабахатччша Али, несколько бешеных, проходя мимо здания радиоцентра, показывали на наше окно и орали: «И здесь они есть! Здесь тоже свили себе гнездо!»
— Значит, и тебя называют коммунистом?
— Ей-богу, если б это было правдой, я был бы рад.
— Смотри-ка! Уж не зачем ли тьг сюда явился, чтоб превратить их слова в действительность?
Я оторопело поглядел на него. Моиз продолжал:
— Ты только не думам, как мы думали, что сидеть в тюрьме большое искусство!
- Нет, Моиз. Я попал сюда по глупости. — Мы гоже не от большого ума.
— А я — по собственной неучтивости. Он вытаращил глаза.
— Ничего удивительного нет. Неучтивость у меня наследственная, от отца.
— Отец твой жив?
— Жив.
— Он знает?
— Если б знал, решил бы теперь написать Иненю.
— А мой даже написал. Спаси моего Моиза, не то-де я умру... Как сказал, так и сделал.
— Мастер Ясеф умер?
Моиз уставился на голубой лоскуток над нашими головами.
— Припаивал желоб на крыше, высокой, как эта стена, поскользнулся...
— Когда это случилось?
— Успел уже сгнить в могиле... Ты рассказывай, рассказывай. Даже минутного молчания для мастера Ясефа много чести.
— Что тебе рассказать, Моиз? Я ведь говорил, отец, как споткнется о камень на дороге, так начинает поносить председателя муниципалитета. Я весь в него... Как-то вечером, под горячую руку, взял и обругал председателя всех председателем. И дело с концом!
— Свидетели были?
— Были. Швейцар из ресторана «Карпыч» и один официант.
— Что ты делал в «Карпыче», милок?
— Конечно, не обедать пришел. Искал одного знакомого. В дверях меня остановили. Нельзя! В чем дело? Там американцы. Пусть себе сидят, я американцев не ем. Нельзя, официальный банкет. Можно, нельзя, слово за слово, разгорелся спор. Меня чуть не за шиворот оттуда хотели вышвырнуть. Вот тут-то я как пошел честить и американцев, и тех, кому пришло в голову пригласить их в нашу страну. Не успел я кончить, как двое в штатском схватили меня под ручки!
Моиз засопел. Еще несколько раз пробормотал свое «Эх, милок!». Потом сказал:
— Разве так можно? Копишь, копишь обиду и вдруг разряжаешься, как аккумулятор?
— Накопить-то я накопил, но не как аккумулятор, а как покрышка. И не разрядка вышла, а прокол. На следующий день дома обыск...
— Что-нибудь нашли?
— Книги, что же еще! Несколько книг, выпущенных издательством «Тан». Несколько изданий «Юрт вэ Дюнья», «Дестан о Бедреддинс» Назыма Хикмета. «Пока мы живем» нашего Ильгаза. Книги Сабахаттина Али, которые сжигали на площади. И одна моя сожженная книжка...
— И твою книгу тоже сожгли эти парни?
— Нет, мою жена жгла.
— Да что ты, милок?!
— Вот тебе и что ты... Когда очередь дошла до угольного бункера, один из полицейских стал перелопачивать уголь, другой открыл ящик для щепок. И как заорет, словно клад нашел: «Книги!» Хоть бы стоящий товар нашел. Это была моя книга стихов. Из тиража в пятьсот экземпляров я и половины не сумел продать. К счастью, жена спасла положение. «Он их не прятал, говорит. Я их положила в ящик, каждый день беру одну-две штуки, разжигаю печку».
Словом, нашли они, что им было нужно. Забрали. Когда они уходили, я сунул им в руки еще одну книгу.
«Это что такое?»
«Не спрашивайте, берите. Это «Нутук»'. По-моему, тоже преступная книга...»
Поглядели на меня как бараны на новые ворота. На меня не глядите, говорю, поглядите лучше, что там в конце написано. Покойный говорил: «Мы освободили нашу страну, но может настать день, когда вновь объявятся изменники и сдадут крепость изнутри». Как сейчас они сдали ее американцам. «Они могут объединиться с врагом! - писал Ата. Писал, писал. «И, если мы снова будем
на краю гибели, наступит твой черед, молодежь! Не говорите тогда, что у изменников была полиция, была жандармерия. Вам не должен быть ведом страх. Вы пойдете навстречу смерти и будете стоять до конца. Вы должны быть стражами революции. Вы спасете Республику!..» Пророческие слова. Но только под этим его завещанием нужно теперь приписать вопрос: «Что делать, если та молодежь, которой ты доверил охранять революцию, направляемая предателями и авантюристами, выйдет на улицы, чтобы громить редакции, рвать газеты, жечь книги и с восторгом аплодировать американцам?» Тогда надо дать полиции твою непреклонную книгу и сказать: Ступайте на площадь Улус и сожгите сначала ее! Прежде чем снимать отпечатки пальцев у меня, снимите у него, уберите его портреты со стен и судите его, не меня!»
Моиз снова поглядел вверх, на синий лоскут неба.
— Нужно начать все сначала, милок! Но не с ругани. И уж, во всяком случае, постараться не сесть в кутузку.
Он помолчал. Снова согнулся над коробкой с бусами и добавил:
— И особенно, не попадать сюда, как мы, с прокламациями в руках. А если уж попадешься, нанизывай бусы, как я, чтоб не сойти с ума... Хочешь знать правду, надо
работать в народе с терпением, словно роешь колодец иголкой. Чтоб люди, как эти вот бусы, выстроились один к одному, плечом к плечу.
Сверху со сторожевой вышки часовой прокричал:
— Эй ты, жид, сколько времени?
— Без пятнадцати одиннадцать! — ответил Моиз, даже не глянув на свои ручные часы.
— Эй, я не про коммунизм спрашиваю, а про время. Погляди да скажи правду. Ноги у меня распухли здесь стоять. Куда он пропал, так его растак...
Часовой злился, что разводящий запаздывает. Джихад, склонив голову, стал вырезывать шахматы из картошки. Третий ждал, когда освободится нож. Верней, не нож, а полоска жести, отточенная на камне. Этим ножом он собирался обстругать досочки от ящика из-под лимонов, сделать грузовик и послан, его к Новому году в подарок сыну.
— Осталось еще два месяца; если каждый день работать, успею.
Перед уходом я попросил у Моиза что-нибудь почитать. Он пошел в камеру, принес. В этой книге не было ни начала, ни конца. Белая обложка. Без имени автора. Но в самой книге упоминались шестьдесят восемь имен. Тех, кого судили военным трибуналом в 1944 году.
Эту книгу я прочел, наверное, раз шестьдесят и сделал ее подушкой для своей подушки. Выходя из тюрьмы, я вернул ее Моизу. Я не забыл этой киши до сих пор. Как не забыл подсолнуха, который Моиз посадил в бидоне из-под керосина и поливал каждый день утром и вечером. Подсолнух зовется так недаром: поворачиваясь за солнцем, он утром глядит на восток, вечером на запад. Так-то так, но только у Моиза подсолнечник не смотрел ни на запад, ни на восток. Только вверх, прямо вверх. Солнце показывалось здесь всего на один час в день, на синем лоскуте прямо над двором тюрьмы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Не успели еще у меня отрасти волосы, как я был вынужден поехать на родину. Отец сыграл всем нам «общий сбор». Он звал нас на праздник курбан-байрама. Письмо было коротенькое: «Забирай семью, детей, приезжай, ради бога. Я стою одной ногой в могиле, может быть, свидимся в последний раз».
И правда, это было наше последнее свидание. Последнее, но и первое, во время которого мы сумели обо всем поговорить без утайки.
Когда утром я вышел на станции из поезда, меня ждала толпа встречающих. Отец, мачеха, сестры, их мужья и дети...
— А где Кадри? — спросил я.
— В армии,— отозвался отец.
— Знаю. Но солдат должен был прежде всех услышать сигнал общего сбора!
— Что поделать, один не услышал, так другой явился. У меня ведь не один сын в солдатах...
— Ты что думаешь, я все еще в армии служу?
— Конечно. Посмотри-ка, тебя еще недавно брили. Тут я понял, куда он клонит. И как ни в чем не бывало повернулся к сестрам. Те пристали с ножом к горлу: отчего, мол, не привез жену да сына.
— Не вышло...
— Как нам хотелось их повидать!..
— Не стоит горевать. Не такая у меня жена, чтоб па нее глядеть...
— Скажешь тоже!
— Можете мне поверить. Я сам не хочу Польше ее виден..
Отец тихонько потянул меня за полу.
— Пусть они идут, а мы здесь посидим, выпьем с тобой кофе,— прошен тал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29