роман
— Боишься? — спросил Первый.
— И не думаю,— ответил Второй. И обернулся к Третьему: — А ты боишься?
— С чего ты взял? И почему это вы все меня спрашиваете? Спросите-ка лучше себя!
Собственно говоря, они себя и спрашивали.
— Боишься?
— Да что я, маленький?
И в самом деле, они были не дети. Им было далеко еще, правда, до почтенного возраста, но все трос были здоровые парни. Мерный сам успел стать отцом, Второй — отцом двух, а Третий — отцом трех детей.
Три головы заговорщицки склонились друг к другу. Одна кудрявая, другая с лысинкой, правда такой небольшой, что на ней едва уместилась бы почтовая марка, гретья, с пышной копной волос и с петушиным хохолком на самой макушке, который не брала ни одна расческа.
И под каждой шевелюрой вопрос: «Разве люди склоняются голова к голове только на общей подушке, только на свадебных фотографиях, только за одним столом, наполняя рюмки из одной бутылки?»
И у каждого свои ответы:
— Когда сердца стучат как одно...
— Когда говорят на одном языке...
— Когда мысли, горести и радости—общие...
— Когда с одной верой, с одним и тем же стремлением идут по одному пути...
— Когда овладевает ими один и тот же страх!..
— Не-ет! Страх здесь ни при чем. Я ничего не боюсь.
— И я.
— Да что я, ребенок, что ли?
— По-моему, не страх, а мужество свело наши головы вместе!
— А наши колени?
— Между прочим, коленки у тебя дрожат.
— От нервов. Это со мной часто бывает. А у тебя — руки как лед. И тоже дрожат...
— У меня это всегда. А у него, погляди, зуб на зуб не попадает...
— Ей-богу, не от страха — от холода!
Было действительно холодно. Сентябрьское солнце давно закатилось. Темь стояла такая, что белой нитки не отличишь от черной. Позади них, в той стороне, откуда они пришли, едва брезжили отблески городских огней. Минареты мечети Коджа Селим, почти неразличимые, скорей угадываемые, на фоне неба, говорили: «Вы нас знаете — да, это Эдирне!»
Да, там, позади, была Эдирне, а здесь, перед ними,— берег Тунджи, что пересекает границу в двадцати километрах севернее города. Неширокое русло реки, по обе стороны ивы, ряды тополей. На небе ломоть луны. Но тучи бежали, играя, и реку разглядеть было трудно. Она то сверкала серебром, то чернела тушью.
Впереди на расстоянии выстрела — деревня Суакаджик. Крикнешь—услышат. Из деревни до них долетали голоса. Ветром доносило. Вот кто-то крикнул во все горло. И они бросились в тень, под иву. Наверное, пастух. А может, и нет. Ну-ка прислушайся! Это что, колокольцы? Колокольцы-то колокольцы, а вот попробуй определи: возвращается стадо или, наоборот, выходит из деревни. Кто знает, одна там собака или несколько? Судя по лаю, не одна. Но, может, это ветер обманывает? Оставь ты в покое ветер, помолчи. Нам и одной собаки хватит. Сейчас, мерзавка, учует и явится сюда под дерево... Прибежит или не прибежит?
Вот тут-то они и склонились головами друг к другу. И впервые спросили друг друга: боишься? Этот вопрос сквозил в каждом их движении, слышался в каждом дыхании, читался в каждом взгляде. Пусть не срывался он с языка, не высказывался вслух,— он гремел в их мозгу как молот, бьющий по наковальне. Пусть губы их были сомкнуты, зубы стиснуты, не раздвинешь ножом,— они тем не менее говорили, задавали друг другу вопросы и отвечали. Казалось, в мозгу у каждого бьется шелкопряд, ищет, где бы прорвать кокон страха и улететь.
Время от времени мысли, роящиеся у них в голове, вырывались на волю:
— Ах, черт возьми, как я жалею!
— О чем? Что решился бежать?
— Не болтай глупостей! Повторяю, я жалею, что оставил пальто в гостинице.
— Ничего подобного ты не говорил.
— Так сейчас говорю. Видишь, дрожу как собака...
— Подвинься поближе, согреешься. Я тоже оставил вещи в гостинице. Мы ведь договорились не привлекать внимания!
— Договорились, договорились, и я, не будь дурак, надел две теплые фуфайки и две пары белья.
— И правильно сделал! Но, если нас поймают на границе, непременно спросят: «Чего это ты так боялся, что две пары кальсон нацепил?»
— Если поймают, пиши пропало, будь ты хоть в одной паре кальсон, хоть в двух...
— Так-то оно так, а все же...
— Вот заявятся сейчас пастухи с собакой, что мы им скажем?
— Ничего. Корреспонденты, мол, идем в деревню Суакаджик. В пути застигла ночь: сбились с дороги. Решили здесь под ивой перекурить.
— Ей-богу, курить хочется, терпенья нет...
— Сдурел, что ли? Разве можно чиркать спичкой?..
— Я в рукаве...
— Не слышишь, какой ветер? У чабана нюх острый. Тут же смекнет: «Ага, мол, там под ивой курят, может, и мне перепадет»...
— Тогда поди докажи, что не верблюд...
— Уж как-нибудь втроем мы его свяжем.
— Чем?
— Тьфу, ну и растяпы же мы в самом деле. Даже веревки не захватили!
— Что веревка! Я и перочинного ножика не взял...
— Я в задний карман успел запихнуть бритвенный прибор. Лезвие совсем новенькое.
— Спрячь его, спрячь. Попадемся, будет чем вены перерезать!
- Могу тебе одолжить.
— Не стоит. В участке так отделают, не найдешь, где резать...
Помолчали. Первый отполз шага на три.
— Постой, эта чертова собака опять залаяла.
— Теперь уже ближе, ей-богу!
— Мальчишкой я больше всего собак боялся...
— А я темноты.
— У меня старшая дочь до смерти боится грома.
— Жена моя до сих пор мышей боится.
— Покойный отец у меня только бога боялся...
— Если так, то мой сынишка храбрее всех.
— Почему?
— Он и аллаха не боится. Мал еще —не знает, что это такое.
— Ты где это вычитал?
— Если и вычитал, что с того?
— Да ничего. Мы-то уж, во всяком случае, не бога сейчас боимся.
— Смерти.
— Что правда, то правда.
— Чего б ты ни боялся, копни поглубже, выйдет одно: слабые боятся сильных, виноватые — правых.
— Но разве мы в чем-нибудь виноваты?
— Нет, я этого не хотел сказать. Кто кому зло причинил, тот пусть того и боится. Мы же никому ничего плохого не сделали. И родину свою не предали.
— Но бежим от родины...
— Сначала договоримся о родине. Она тоже надвое расколота. Мы бежим с их родины, не с нашей. Если земля, где нам и вздохнуть свободно не дают, где своим трудом нельзя прокормиться, где мы ни в чем не властны, называется родиной, то, значит, я безродный. Учебником географии меня теперь не надуешь. Разве можно жить в страхе?
— И в самом поганом из всех страхов — в страхе перед будущим.
— Что, если останусь без работы, если нечего будет жрать...
— Сказать по правде, страх, что посадят, если напишешь правду,— тоже паршивая штука.
— Помните, как писал Назым в поэме о национально-освободительной войне? Только запамятовал, о ком там шла речь—о Черной Змее или Исмайле из Архави2. «Заяц не потому бежит, что боится, а боится потому, что бежит».
— А мы? Потому, что боимся, или потому, что бежим?
— Ей-богу, не знаю. Страх, что эта собака. Не приходит, чтоб нас сцапать, и не уходит. Я не герой, чего там хвастать. Но я знаю одно, знаю, что боюсь. Страх сидит у меня в башке, как мое собственное имя...
— Черт! И со мной то же самое. Пробрался в самые печенки.
— Мы одеты страхом, как собственной кожей.
— Раздевайтесь! — приказал Второй.
— Что скидывать, кожу или страх?
— Нет, штаны, пиджак — догола раздевайтесь. Тун-джа здесь довольно глубокая. Перейдем на ту сторону, избавимся от этой проклятой собаки.
Раздеваясь, все трое подумали: «Может, избавимся и от этого проклятого страха».
Второй родился и провел детство на Дунае. Ни секунды не колеблясь, он вошел в воду. В темноте побрел влево. Вернулся, прошел вправо. Потом вперед, к середине реки и снова возвратился к берегу.
— Готовы? Здесь по горлышко. Можно перебраться вброд. Заверните все барахло в пиджак, рукава завяжите узлом.
Месяц выглянул из-за туч и ухмыльнулся. Все трое стояли на берегу Тунджи в чем мать родила.
Все выше и выше поднимая свои вещички, они стали переходить реку. Страх остался под ивой.
Выбравшись на другой берег, укрылись в кустарнике. Обсушились, как могли, и стали одеваться.
— Возьмите глаза в руки,— предостерег Первый,—не то оденете белье наизнанку, и если попадемся...
— Типун тебе на язык!
— Я, ей-богу, не шучу! — настаивал тот.— От этого берега до границы — уже запретная зона. Если здесь накроют, никакая журналистика не выручит. И «сбились-дс с нуги...» Дураков нет.
— Чем болтать, скажи лучше, где граница?
— Перед вами. Перевалим через эту высотку, вскарабкаемся вон на тот холм, и поминай как звали.
— А в какой стороне застава?
— Ткнул бы в нее пальцем, если б сам ее поставил...
— Здрасте! Разве вы вчера не за этим ездили?
В самом деле, Первый и Второй вчера днем обследовали зону с берега. Их пригласили депутат меджлиса от Эдирне, совершавший предвыборную поездку но пограничным деревням, и его адвокат, которого Второй знал по Анкаре: Поезжайте, поезжайте с нами, послушайте, как мы будем говорить с крестьянами, дадите потом репортаж в газету!» Из Эдирне на север выехали все вместе на машине... То приближаясь к границе километра на три, то удаляясь от нее километров на пять, они объехали деревень пятнадцать, добрались до Лалапаша и около полуночи вернулись обратно.
Первый с каждого холма, из каждой деревни жадными глазами разглядывал запретную зону. Офицер запаса, во время стажировки он многому научился у кадровиков. И главное — ориентироваться на незнакомой местности даже ночью. Вчера днем потихоньку от адвоката он успел поделиться своими наблюдениями с товарищем: «Хорошенько заметь это место. Под нами деревня Суакаджик. От нее до границы—едва сигаретку успеешь выкурить. Гляди: на этом участке три холма, точно три быка,
упершиеся друг в друга лбами. Между ними вьется, пересекая границу, Тунджа. Видишь железный мост? Теперь смотри сюда. Вся штука в том, чтобы переправиться через реку намного ниже деревни и выйти прямо к горе. Видишь, на этом склоне две заставы? Между ними будет километра два. Если мы угодим между заставами и выйдем на следующий склон — тут тебе и болгарская застава! Нет, я не ошибаюсь. Болгарская застава именно тут. Эх, был бы бинокль, ты мог бы сам убедиться...»
Все это они теперь еще раз повторили Третьему. Он как будто успокоился, уверенность в успехе окрепла. И все-таки спросил:
— А если мы угодим не между заставами, а прямо на одну из них?
— Тогда постучимся в дверь, словно божьи странники. И первым делом представим тебя солдатам: знакомьтесь, заместитель ответственного секретаря газеты «Джумхури-ет».
— Мы прибыли, чтоб проинтервьюировать вас.
— Тут же я задаю первый вопрос,—рассмеялся в темноте Третий,— как лучше пройти в Болгарию?
— Нет, первый вопрос задам я. В Эдирне мы слыхали, что болгары, мол, заминировали границу на десять километров вглубь. Верно ли это? И второй вопрос: говорят, они стреляют без предупреждения. Так ли это?
Тут их снова настиг страх, с которым они вроде бы благополучно расстались под ивой на той стороне реки. Казалось, он был их четвертым спутником, садился с ними вместе в кружок, колено к колену, плечо к плечу. Они слышали на своих лицах его дыхание.
— Что же мы будем делать, если там и вправду мины?
— Пустим тебя вперед.
— Оставьте ваши глупые шутки. В какую сторону теперь идти?
— В сторону Эдирне!
— Я теперь и Эдирне не найду.
— Тогда перестань трястись. Мы идем к границе, можешь идти за нами!
— Минуточку, дайте надеть носок. У меня вся нога в грязи.
— Не забудь повязать галстук. Дать тебе зеркало?
— Ей-богу, ума у вас ни на грош.
— В самом деле, будь мы умней, давно бы ушли без тебя.
— Ну, знаете, уговор дороже денег. Только вот смерть на троих не разделишь. Даже если нас хлопнет
одна пуля — подыхать будем все равно отдельно!
— Заговорил, как на проповеди. К чему ты клонишь?
— Говорил вам, лучше взять проводника!
— Вот именно! Такого же верного проводника, как Алй Эртекин. Который работал бы в секретной полиции. Неплохо бы его иметь сейчас рядом. Чтоб вдруг взыграли в нем «патриотические чувства», и «ради спасения отечества» он подкрался к тебе сзади и опустил дубину на башку. Ты б и ахнуть не успел, так же как Сабахаттин Али, который в тот миг читал Пушкина. Проводник же не хуже Дантеса нанес смертельный удар. А на суде в Кыркларели твоего Али Эртекина объявили бы национальным героем. Кости бедного Сабахаттина перевернулись бы в гробу. Впрочем, и гроба-то у него не было. Через шесть месяцев нашли бы здесь пастухи наши косточки. Тебя опознали бы по золотому зубу, меня — по ножищам сорок четвертого размера, а его — по сутулой спине и кривым ногам. Собрали бы наши останки в такой же мешок, что служил гробом Сабахаттину Али. Тут мы и представились бы ему: «Здравствуйте, маэстро! Можем теперь помочь вам выпускать «Марко-пашу»3. Здесь нас не освистают!»
— Хватит,— взмолился Третий,—беру свои слова обратно. Слава богу, что не взяли проводника. Дело теперь за малым — проделать самим тот путь, который Сабахаттину не удалось пройти и с проводником.
Голос у него звучал невесело. Тронь—и заплачет.
— Готовы? — спросил Первый.
Третий вскочил на ноги. Его тут же дернули за подол:
— На карачки!
Тог грохнулся на землю: Ч го случилось?
Ты что, собрался гулять по по набережной? Теперь только ползком. От кустика к кустику. От бугорка к бугорку, как новобранцы. Небось в армии весь срок пролентяйничал, теперь узнаешь, почем солдатские слезки. А ну, ложись! Первый ориентир — купа деревьев. За мной!
Они полагали, что, перейдя простиравшееся перед ними ровное пространство, окажутся сразу у тех деревьев. При свете выглядывавшей из-за облаков луны оно каза-
лось ровным, как только что вспаханное поле, однако на самом деле то было кочковатое, поросшее кустами болото. Таково уж свойство лунного света. Развалины кажутся в этом свете дворцами, а ухабы да ямы — гладкой дорогой. Достойно удивления, что наши политики, поднаторевшие в словесных выкрутасах, фальшивых мелодиях и превратных освещениях, забыли о лунном свете. А ведь стоит включить над Анатолией хорошенький лунный свет, и все увидят — страна процветает. Или еще проще: изготовить очки с лунными стеклами, издать декрет о непременном их ношении, и дело в шляпе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29