..«Никуда тебе не убежать от самого себя,— сказал он,— твои уловки наивны!.. То, что стряслось с тобой, нельзя ни смягчить, ни вылечить самовнушением. Ты не сможешь вернуться, как другие, к какой-либо работе, и не только потому, что всюду по пятам тебя станет преследовать дурная слава обанкротившегося деятеля, нет, твоя беда в том, что ты продолжаешь считать себя живым, а для всех ты уже мертв...»
Пробатов стал подниматься по тропинке к санаторию и на повороте остановился у могучего эвкалипта, подпиравшего корявыми, узловатыми ветвями темный свод неба, провел ладонью по обнаженному стволу дерева, прислушиваясь, как устраиваются на ночлег, возятся в густой кроне птицы. В бесстыдной наготе дерева было что-то беззащитное, доверчивое, почти человеческое...
Отсюда, с высоты, море казалось огромным и черным, как вспаханная степь. Где-то в темном ее провале блуждали зыбкие огоньки, будто там шла ночная пахота и на-встречу из степи медленно ползли тракторы. Напоминание было волнующе-близким, и Пробатов, закрыв глаза, прислушался — вот сейчас вместе с клекотом тракторов ветер донесет запах развороченной земли, горьковатый дымок. Но наваждение исчезло — сочилась в уши мелодия вальса, слитный гул города в разгар вечернего веселья, лицо омывали теплые волны воздуха с пряным запахом цветов. Зачем же он стоит здесь, раздавленный усталостью и тоской?.. «Как это ужасно,— подумал он вдруг с пронзительной, отрезвляющей ясностью,— ведь мне казалось, что я достаточно знал, о чем думают люди в деревне, а сам, принимая желаемое за сущее, каждый день подрубал сук, на котором держался!.. Да, он прав, мой последний обвинитель!.. Я более или менее походил на марксиста, когда рас-
суждал о чуждом мне мире капитализма, но я даже отдаленно не походил на марксиста, когда наблюдал происходящее у меня на глазах, и, вместо того чтобы понять, какие процессы идут в глубинных истоках моей страны, доверялся наивному убеждению идеалиста, поклонявшегося всесильному значению бумажки, слову и потерявшей силу догме. И выходит, что я никакой не марксист, а обычный эмпирик...»
А если оглянуться назад и спросить себя с беспощадностью: «А всегда ли ты был настоящим коммунистом?» — хватит ли у тебя мужества признаться, что ты был им, может быть, только в первые годы Советской власти, когда носился на рыжем скакуне в партизанском отряде, выкуривая из таежных падей беляков, когда радостно шел за той правдой, что светила всем? Да, потом ты учился, много читал, но, говоря по совести, так и остался безграмотным, стихийным энтузиастом, и жизнь доверенных тебе людей ты тоже строил ощупью, полагаясь на мнение только одного стоявшего над тобой человека. Все, что ты делал, ты делал искренне, но кому нужна эта твоя искренность и преданность, если они стали выражением твоей человеческой слепоты и теоретической неграмотности? Ты усвоил некоторые железные догмы, как ты полагал, верные на все случаи жизни, и даже не подозревал, что в жизни, где ты и себе отводил руководящую роль, идут объективные процессы, независимые от твоей воли и желания, существуют еще не познанные тобой законы, и настанет день, когда они жестоко начнут мстить тебе за то, что ты не принимал их в расчет...
Он снова шел по тропинке, спотыкаясь о камни, и удивился тому, что даже не заметил, что отошел от эвкалипта. Он был во власти одного желания — поскорее добраться до номера, свалить с себя эту непомерную усталость, освободиться от грызущей сердце тоски. Один! Совсем один в целом мире! И хоть криком кричи — никто не поймет тебя, никто тебе не посочувствует... Кому ты нужен теперь, отброшенный самой жизнью, как износившаяся вещь? А может быть, это и к лучшему, что рядом нет ни одной живой души — ни о ком не надо жалеть, думать, а сразу оторваться от всех и уйти... Навстречу попадались какие-то люди, кто-то стоял на ступеньках у широкого входа, но Пробатов никого не замечал, не слышал, будто весь налитый гнетущей и мутной болью. Ноги не слушались его. Войдя в номер и увидев, что никого нет, он вздохнул с облегчением. Ну вот и хорошо!..
Это был выход, по крайней мере честный, он мог бы снять хотя бы часть вины, которую люди не прощают даже После смерти. Правда, было жалко мать, он представил себе ее лицо, подумал, как она будет убиваться, как останется на старости лет безутешной... Достал чистый лист бумаги, пляшущими пальцами взял карандаш. «Мама, прости...— Горло захлестнуло будто петлей.— Ты поймешь меня, иначе я не мог...— Внизу на площадке играл оркестр, шаркали подошвы, ему показалось, что он слышит вдали смех дочери.— Простите и вы, родные и близкие...» Он не подписал эти несколько слов, боясь, что войдут жена и дочь. Вытащив из шкафа чемодан, порылся, нашарил в углу браунинг. Железо холодило руку. Браунинг показался удивительно тяжелым. Он лег на диван, лицом к спинке, навалился грудью на дуло, нащупывая сосок, и выстрелил,..
На земле уже хлопотала осень, собирая в роще вороха отпылавшей листвы, провожая на юг журавлиные стаи — они проплывали длинными, покачивающимися косяками над Черемшапкой, роняя в ясную тишину скрипучее курлыканье. Иногда они летели так низко, что был слышен тугой шелест их крыльев. Прощальный крик журавлей бередил сердце тоской по неведомым странам, щемящим сожалением о жизни, в которой так много потерь и разлук. Исподволь надвинулись затяжные дожди, лили день и ночь, не переставая. Захлебнулись от мутных потоков овражки, раскисли дороги, копотный, тяжелый дым стлался по разбухшей от влаги земле. Вся деревня погрузилась в мглистые сумерки, будто ушла под воду. Потом в разрывах облаков проглянуло чистое, словно выстиранное и заново подсиненное, небо, наступили погожие, холодные и прозрачные дни. По утрам бодряще подмораживало. Из края в край Черемшанки разносились звонкие голоса ребятишек, бежавших в школу...
В один из таких деньков Константин поднялся рано, прошел седым от инея двором, толкнул плечом калитку. Улица была тиха и пустынна, лишь где-то поблизости с льдистым шорохом лилась вода. Он не сразу догадался, что это облетает с тополя чудом уцелевшая последняя блеклая листва. Под редкими и слабыми порывами ветра,
налетавшего невесть откуда, с макушки тополя срывались два-три листа, каляных, охваченных ночным заморозком, кувыркались в воздухе, бились хрупкими льдинками о другие листья, сшибая и увлекая их за собой, и тогда казалось, что это течет сверху, ломаясь и похрустывая, зеленая водопадная струя.
Константин стоял не шевелясь, слушая, как сбрасывает листву тополь, потом будто очнулся, провел рукой по голому подбородку, испытывая непривычную неловкость. Неужели это потому, что вчера вечером он наконец сбрил свою надоевшую бородку?
Протарахтела мимо телега, доверху груженная белыми кочанами капусты, возчик Саввушка сдернул с головы кепку и потянул вожжи, заваливаясь назад.
— А я гляжу издали, будто незнакомый какой мужик стоит! — радостно закричал он и засмеялся.— Срезал метелку — и враз помолодел! Теперь от девок отбою не будет!.. Хошь не хошь, женишься, а? Дом-то твой рубят?
— Под крышу вывели, скоро отделку начнут.
— Добро! Была бы крыша над головой, а невесту тебе мы живо сыщем!
Саввушка отыскал на возу крупную кочерыжку, обстругал ее перочинным ножом, подал Константину.
— Побалуйся, пока председателя еще не встретил. А то как на Егора наскочишь, забудешь, как тебя зовут! — Саввушка покачал головой, вздохнул.— Ну что за окаянный мужик! Прибежал чуть свет на конюшню, будто я без него не разберу, где у меня хомуты, а где седелки! Наорал зря, потом на ферму поскакал, а сейчас, поди, уже около правления разоряется, дает прикурить тем, кто на работу опоздал... Да-а, этот мужик теперь никому покою не даст — себя загоняет до смерти, но и другим тоже продыху не будет!..
— Ничего, обомнется, дай срок.— Константин смеялся, не разжимая губ.— Это пока ему все в диковинку, а там войдет в колею и ровно потянет...
— Вроде необъезженный конь, что ли?.. Навряд ли Дымшак кому позволит взнуздать себя — не тот характер!.. Уж Аникей как только ни пробовал с ним, с какой стороны ни подходил, хотел ему в зубы удила всунуть, а кончилось тем, что сам без зубов остался!..
— Ну что ж,— раздумчиво протянул Константин.— Или он поймет, что надо считаться со всеми нами, или нам придется отказаться от него самого.
- Да разве такие мужики валяются на дороге? — в сердцах крикнул Саввушка.— Ему же, дьяволу, цены нет! А если зарвется — всем беда будет!.. Укорачивать его вовремя надо и правду в глаза резать, на правду он всегда отмыкается... А ты, поскольку рядом с ним, почаще ему оглобли заворачивай, чтобы не уросил без ума.
Он дернул вожжи, телега качнулась, перекашиваясь на одну сторону, с верхушки воза скатился тугой кочан капусты, запрыгал, как мяч, по гребням застывшей грязи.
Константин подобрал его, хотел бросить Саввушке, но тот уже сворачивал в ближний проулок. Не выпуская кочана из рук, он пошел следом за подводой, подгоняемый безотчетной тревогой... Неужели Дымшакову будет не по силам эта новая ноша? И умен, и смел, и бескорыстен, и все-таки он до конца не понимает, какая ответственность легла на его плечи. Как это трудно — вести за собой других, отзываться на голос каждого человека! Но ведь никто и не рассчитывал, что Дымшаков сразу повернет по-иному всю жизнь в Черемшанке — он принял нелегкое наследство от Лузгина, не скоро залатает все прорехи в хозяйстве. И хотя люди с охотой выбрали его своим вожаком, они давно перестали верить только словам, кто бы их пи произносил, им нужно на деле доказать, чего ты стоишь... Они со временем забудут обиды, которые нанес им Лузгин, но снова отвернутся от любого, кто станет по старинке командовать. Прошлое всегда учит, но, пока человек на своей шкуре не познает многого, пока его мысль не станет выражением его собственного опыта, ему не достичь той душевной щедрости и глубины, без которых немыслим подлинный руководитель.
Но прошлое, видимо, учит не всех, и иные, пройдя через тяжкие испытания, остаются глухими к тому, чего требует от них жизнь. Константин вспомнил, как на пленуме областного комитета, куда его пригласили вместе с Егором, Лузгиным и Черкашиной, запальчиво и истерично кричал с трибуны приреченский секретарь Коробин, каялся, бил себя в грудь, изображая себя жертвой пробатовского диктата, и как Дымшаков гаркнул на весь зал: «Какой ты коммунист!.. Уж чья бы корова мычала!» Коробина не стали слушать, и он сошел с трибуны под осуждающее гуденье... В Черемшанку возвращались на председательском «газике», возбужденные, горластые, вспоминали обо всем, что слышали на пленуме, вели себя так, словно Лузгина не было в машине, словно он не сидел впереди, рядом с
шофером, намертво вцепившись обеими руками в железную скобку. За всю дорогу Аникей не сказал ни одного слова, дергался на ухабах, глядел на рыскавшие по колеям световые пятна от фар, и с его бугристого лба катились капли пота. Лишь перед самым въездом в Черемшанку он, не оборачиваясь, хрипло спросил: «Ч-чего, мужики, со мной будете делать?» За всех ответил Дымшаков: «Надо народ спросить — он лучше нас знает!..» У правления «газик» поджидала целая толпа, и Константин сразу попал в чьи-то объятия. Все откуда-то уже проведали, что и ему, и Егору, и Ксении вернули партийные билеты. Константин начал было делиться новостями с обступившими его че-ремшанцами, но Агаша Пономарева нашлась: «Айдате лучше в клуб! Там все и расскажете — вон сколько народу собралось, можно и собрание провести!» Ее голос потонул в одобрительном шуме, толпа отхлынула от машины и повалила в клуб. И хотя никто никого не извещал, скоро клуб был набит до отказа, пришлось даже открыть окна, чтобы было слышно и тем, кто не сумел протиснуться в зал. Константин попеременно с Егором рассказывали о том, что происходило на пленуме. Стояла напряженная тишина, в распахнутые окна врывались шорохи ночи, бились о стекла ламп ночные мотыльки. Вопросам не было конца, пока в заднем ряду не подняла руку Авдотья Гне-вышева. «Правду или нет говорят, что Константина Андреевича забирают от нас в райком?» Зал загудел, и Авдотья крикнула: «А что до меня, то я бы их сейчас обоих выбрала — Егора председателем, а Константина Андреевича парторгом, и душа была бы на мосте!» Казалось, от грохота ладош и криков рухнут стены. Константин несколько раз вскакивал, чтобы унять разбушевавшийся зал, но ему не давали говорить. Он чувствовал, как теплеют и набухают веки... Получалось совсем не по Уставу, что его выбирали парторгом на общем беспартийном собрании, и он, как мог, пытался это объяснить людям, а Дымшаков хохотал во все горло: «Ниче-го-о-о!.. Покрепче будет!..» Однако, когда речь зашла о нем самом, вышла непредвиденная заминка. Едва назвали его фамилию, как у края сцены вынырнула Анисья, замахала руками: «Стойте, мужики! Стойте, бабы!» Зал затих. «Сто раз отмерьте, преж-дем чем за Егора руку подымать! В своей избе он и бог, и отец, и ребенок малый, я за всю жизнь от него ничего худого не видела, но характер у него — надо бы круче, да нельзя! Не пожалейте потом!» Катился по рядам смех, до слез хохотал сам Егор, потом, смущенно покашливая, при-
знался: «Правду баба говорит — уж такой я сотворен!» Лицо его посуровело, и, глядя немигающими глазами в зал, он заговорил с хрипотцой, волнуясь и сбиваясь: «Потачки мне, конешно, не давайте!.. Чуть что... если зарвусь — не щадите! Вяжите по рукам и ногам и гоните с глаз долой!.. Помните моего покойного тезку Егорку Чурова? Он, бывало, как напьется, так на всех с кулаками лезет, а в своем доме рушит, что попадает под руку: самовар так самовар, посуда — так бей посуду! Не удержи его — он печь развалит и за крышу примется!.. Женка с перепуху звала соседей, они вязали Егорку, и он сразу становился смирней смирного... Вы же меня тверезого выбираете и не первый год знаете — я своих сил, какие есть, не пожалею!.. Но и вы не жалейте меня, если я покажу свой дурной характер!..» Его не дослушали, и над головами людей взметнулись и закачались живые руки и долго не опускались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54