— Вот увидишь! Я правду говорю!.. Пусть только пройдет кон-
ференция, и тебе вернут партийный билет, и ты снова вернешься в райком!..
— Зачем ждать? Ты можешь все исправить сегодня, даже сейчас!..
Ксения качнулась, села на кровати, протянула руку к выключателю, и резкий свет ударил ему в глаза. Не успел он сообразить, что она хочет от него, как Ксения прошла к этажерке, взяла стопку чистой бумаги, положила на стол, поставила рядом чернильницу-невыливайку.
— Вот. Садись и пиши.— Она подала ему ручку.
— Что писать? — Он машинально принял от нее ручку.
— Письмо в обком... Так, мол, и так — бюро райкома, на котором разбиралась вся черемшаиская история, было ошибочным, я вол себя не по-партийному... Коровин, спасая честь мундира, превратил бюро в суд и расправу. Ну, и так далее...
— Не будь ребенком, Ксюша! — Он отшатнулся от нее, ощущая сосущую пустоту в груди, лоб его сразу покрылся испариной.— Такие заявления наспех не стряпают!
— Я тебя не тороплю — можешь сидеть час, два...
— Да я не об этом! — Он отвел глаза от ее цепкого, стерегущего взгляда.— Есть ли резон скандалить? Я улажу все по-мирному.
— Значит, отказываешься писать?
Ее голос еще более посуровел, на смуглые щеки сквозь болезненную бледность проступили пятна румянца, мятежно разгорелись глаза.
— Ну ладно, я напишу... Но дай мне хоть собраться с мыслями, нельзя же так с бухты-барахты!.. Давай отложим до утра — один день погоды не делает...
Он чувствовал, что Ксения не верит ему, да он и сам не верил, что сдержит свое слово, но чем дольше она молчала, тем упорнее и горячее Иннокентий убеждал ее и под конец вроде и сам перестал сомневаться, что напишет такое письмо.
— Хорошо.— Ксения не глядела на него.— Если изменишь своему слову, считай, что мы не знали друг друга... А сейчас шагай, я до смерти хочу спать...
Едва Иннокентий выбрался через глухие сени и очутился за калиткой, как сразу протрезвел. «И какой черт дернул тебя за язык? — закричал он на себя.— Ну как ты будешь теперь из этого выкручиваться? Иди-от!»
Он посмотрел на светлое зашторенное окно. Может
быть, вернуться, пока не поздно, и отказаться от своего обещания?
Окно погасло, и, потоптавшись еще немного возле калитки, Иннокентий побрел сквозь густо летевшие хлопья снега, ело различая в темноте дорогу, и его мутило от безысходности, в которой он ока.чался. Ну, допустим, завтра он сможет свалиться в постель и пролежать несколько дней с бюллетенем, а йогом что? Нет, ему по уйти от ответа ми перед Ксенией, ни перед самим собой, пи перед Коровиным,.. Не пойдет же он против секретаря, да еще в такой момент, когда о районе заговорят во всей области, а то и, гляди, покатится шум дальше! И главное, где гарантии, что, подставив ногу Коровину, ты сам останешься цел и невредим? Так что нечего искушать судьбу, а то гак загремишь, что и костей не соберешь!.. Лишь бы только удержать около себя Ксению, удержать любой ценой, развязать этот стянувшийся у самого горла узел. Но как?..
А Коровин в эти минуты ходил из угла в угол в своем кабинете и думал, что более одинокого человека, чем он, нет на всем свете. Ведь просто не на кого по-настоящему положиться, некому довериться до конца. Стоит на той же конференции кому-нибудь выступить против или дажв заронить сомнение, что он не способен возглавить райком, как все полетит к дьяволу, и те, кто еще сегодня поддерживает его, отвернутся в два счета...
Он то останавливался у форточки и курил, вдыхая студеный воздух, то, настораживаясь, прислушивался, как подвывает па улице метель, хлопает где-то оторванный ветром лист железа. Размеренно покачивался маятник стенных часов, иногда за стеной грохотал дровами истопник, но не эти звуки мешали Коробину успокоиться. Обуреваемый сомнениями, он досадовал на себя, что слишком грубо и напористо вел нынешнее бюро, можно было обойтись и без крайностей, без особого нажима — большинство пошло бы за ним и так. Но, с другой стороны, тот же старик Синев открыто воспротивился ему и мог увлечь за собой других. Может быть, строгость, и настойчивость, и даже внешняя грубоватость спасли его сегодня, внушили всем, что он волевой и принципиальный человек, каким и должен быть секретарь райкома...
По раз он возвращался мыслями к Мажарову и боялся сознаться самому себе, что, кроме явной антипатии, даже ненависти, этот безрассудно смелый человек рождал в нем какое-то неосознанное чувство, очень похожее на зависть. В Мажарове как будто не было ничего особенно-
го, но, когда он начинал говорить, все слушали его с таким напряженным вниманием, какое ему, Коровину, никогда не удавалось вызвать, хотя он давно потерял счет своим речам.
«Может быть, у него есть что-то в самом голосе, этакий магнетизм, как у теноров? — ощущая горьковатый табачный привкус во рту, подумал он и яростно хлопнул дверцей сейфа, сделал два резких поворота ключом.— Что за чушь лезет мне в голову? Тьфу! При чем тут голос? Просто свежий человек, держится со столичной развязностью, а все уши развесили, будто он сообщает невесть какие новости. А ко мне привыкли, заранее знают, что я скажу, как отреагирую... Истинно говорят: трудно быть пророком в своем отечестве!»
Он не торопясь оделся, закрыл кабинет, погасил свет в приемной и вышел в коридор. Пламя топившейся раскрытой печки алым заревом обливало беленые стены, расцвечивало морозные узоры на окнах. Около печки возился истопник Сысоич, шуруя короткой клюкой трескучие поленья. Тень его тянулась до потолка, в сползших на нос очках метались блики огня.
— Смотри, Сысоич, не запались! — усмехаясь, проговорил Коробин.— А то скажут, сторел на работе, и не докажешь, что это не так. Придется мне отвечать за тебя...
— Меня жар не возьмет,— с трудом распрямляя спину, простуженно и сипловато ответил старик.— У меня шкура, парень, сыромятная.
— Что значит сыромятная?
— Да уж так — в роду у нас это ведется.— Придавив подшитым валенком чугунную дверцу, истопник подпер ее клюкой.— Батя, царство ему небесное, так сроду никакого огня не боялся. Накинет на башку мокрый мешок и нырнет в самое пекло на пожаре. Ну, известно, все ахают — сгорит мужик дотла, а он, гляди, уж чего-то из дыму тащит. Передохнет малость и опять туда, такой отчаянный был, страсть!.. Я, мол, сыромятный, мне любой жар нипочем... А иной человек и без причины на себя огонь возьмет, он к ему как зараза липнет. Летось вон у соседей карасинка вспыхнула, баба кинулась, а огонь на нее — как стог возгорелась и в момент пузырями пошла...
Сегодня Коробина почему-то не раздражала стариковская болтовня, обычно вздорная и бессвязная, а скорее развлекала. Говорить им, собственно, было не о чем, но что-то держало его возле чудаковатого истопника, словно
тот знал нечто важное и о самом Коробине, если его попытать хорошенько.
— Я хотел сказать тебе, Сысоич...— Коробин многозначительно помолчал, как бы призывая старика с особый вниманием отнестись к его словам.— Вместо Алексея Макаровича теперь буду я руководить районом.
— Мое дело маленькое.— Истопник поправил очки, зыркнул на него из-под жестких рыжих бровей.— У меня какая задача? Натаскай поболе дров, заготовь, разожги, истопи покрепче, чтоб кирпич угрелся, закрой вовремя трубы, чтобы люди не угорели,— вот и вся, выходит, программа...
— Ты давай не хитри, не увиливай,—уже всерьез и настойчиво попросил Коробин.
Сысоич нагнулся к железному листу перед топкой, бросил на темную морщинистую ладонь выпавший на печки уголек и начал шумно дуть на него. Когда сквозь чернь проступило живое искрящееся пятнышко жара, старик присосался к нему цигаркой, выпустил через ноздри густой дым, вздохнул.
— Не обижайся, если что скажу не по ыутру тебе, но ведь ежели на мой ум взять, то не каждый может другого учить — ум ведь в долг не займешь, как деньги..-Возьми, к примеру, моего батю, пускай земля ему будет пухом, так он сроду никого не спрашивал, как ему пахать, когда сеять. Придет, бывало, на пашню, спустит портки, сядет голой задницей на землю и чует, поспела она или холод еще ее держит...
— Это ты к чему плетешь? — Коробин невольно повысил голос, нахмурился.— Ишь куда тебя повело!.. Это, получается, ты против всякого руководства? Что каждый хочет, то пускай и делает, так, что ли?
— Без пастуха даже стадо не обходится, а мы люди! — Старик зацепил клюкой дверцу, и на лицо его снова упал багровый отблеск пламени.— Там кнутом щелкни — и завернешь овец куда надо, а чтоб с людьми дело иметь, тут и одного ума мало, тут душа должна быть такая, чтоб на все ее хватало, как вот, к примеру, у нашего болезного Алексей Макарыча... На такого человека молиться надо! А вот в соседнем районе.» сказывали, был секретарь видный из себя, но больше не на себя надеялся, а на свою глотку — орал на людей, пока не сняли... На жару от него, ни свету, вышел как дым из трубы и следа после себя не оставил...
«Он ведь просто издевается надо мной! — закипая злым раздражением, подумал Коробин.— Бахолдин не учил его печи топить, тем, видите ли, и хорош!.. Ну погоди, пусть только пройдет конференция, а там я и дня не стану держать этого доморощенного мудреца. Человеку с таким настроением я не доверю здесь даже печки топить!» .
Не сказав больше ни слова, не простившись с истопником, Коробин прошагал быстро по коридору, но и на улице все еще не мог успокоиться. Ах ты, старый пень! Его вроде никто в расчет не принимает, а он, оказывается, вон каким духом дышит!.. Все устроено в жизни не так, как ему хочется, и ты не смей его учить, а позволь распоряжаться всем самому, позволь определять готовность земли голой задницей и не мешай ему жить как заблагорассудится! Ты ради пего ночей недосыпаешь, голову ломаешь, как сделать, чтобы он жил лучше, и вот — на тебе,— вместо благодарности он тебя и признавать не желает, ты для него как дым из трубы!
Коробин шел по заметенной дороге почти вслепую, разворачиваясь плечом к ветру, прикрывая локтем лицо. «Да что же это такое творится? То Дымшаков уходит из-под твоего влияния и власти, рычит на тебя, как пес, то Мажаров, этот новоявленный правдолюб и философ, обличает тебя в догматизме и отказывает в праве вести за собой коммунистов района, а ты даже не смеешь прикрикнуть на них как следует и поставить всех на место. Куда же мы придем, если дадим развиться этой превратно понятой демократии? Ведь стоит лишь одному человеку в районе показать, что он не считается с секретарем райкома, что ему наплевать на всякие авторитеты, как эта эпидемия живо перекинется на других, и там уж никого не удержишь ни уговорами, пи угрозами. Какое же мы имеем право допускать, чтобы кто-то бездумно, сам того не сознавая, подрывал доверие к райкому? Спохватимся потом, да будет поздно!.. Ну сегодня мне удалось сдержать натиск демагогических элементов, а завтра? Сменится состав бюро, туда могут войти такие люди, как Мажаров или тот же Синев, хватит ли тогда у меня умения осуществить волевое руководство? Ведь не побоялся же Синев выступить против! Не показал ли он пример таким молодым, еще незрелым работникам, как Вершинин, он и так, похоже, сегодня не знал, чью сторону занять? Да и какое, в сущности, я имею представление о нем и о других работниках райкома, если черпаю свои знания о них из тех скромных анкетных данных, которые у меня всегда
под рукой?.. Нет, любой человек, сколько ты его ни проверяй, пи контролируй, все равно как темный лес».
Мотель стихала. Сквозь ночную мглу проступала широкая улица с придавленными снегом домами, глухими наборами, побеленными косыми полосами снега. Стандартный домик, где жил Коробин, был огорожен невысоким штакетником, после метели на каждой штакетине торчал белый наконечник, позади, за дровяным сарайчиком, тонули в сугробах яблони.
Осторожно открыв ключом дверь, Коробин скинул в прихожей пальто, на цыпочках прошел в столовую, где для него был приготовлен ужин, заглянул в соседнюю комнату. Сын спал, разметав по подушке светлые, как у девушки, волосы, и Сергей Яковлевич ощутил прилив жалости и нежности к нему. Если не считать приходящей работницы, то они с сыном мало с кем общались в городке. Будь жива жена, все, конечно, было бы иначе, люди чаще бы заходили к ним на огонек, а сейчас он не мог провести с сыном даже выходной день — все куда-то спешил...
Как ему не хватало все эти годы Лили! Он познакомился с нею за год до войны на студенческой вечеринке: он был на последнем курсе педагогического института, она — на последнем медицинского. Он влюбился в нее, как влюбляются только в юности,— безоглядно, слепо, доверчиво, не мог прожить дня, чтобы не встретиться с нею, не услышать ее голос, не заглянуть в ее глаза. Любила ли она его, Коробин не знал, но его упорство и преданность были так серьезны, а сам он вел себя так настойчиво, что Лиля согласилась стать его женой. А через два года, когда он был мобилизован и работал в горвоенкомате, она уехала с полевым госпиталем на фронт, оставив на его руках годовалого сына. Конечно, он мог бы в те годы добиться ей брони, в конце концов она могла бы работать и в обычном госпитале и лечить тех же раненых, прибывающих эшелонами с фронта, но Лиля не захотела слушать его. Через шесть месяцев она погибла под бомбежкой, оперируя очередного раненого. Коробин, получив известие о гибели жены, будто окаменел от горя. И если бы не сын, он бы не скоро освободился от свалившегося на него несчастья. Сын требовал забот и внимания, взрослея, он становился все более похожим на мать — такой же светловолосый, задумчиво-строгий. Подвиг матери словно придал жизни мальчика особый смысл, и Коробину иногда казалось, что сын духовно настолько
предан матери, что не замечает и не ценит того, что делает отец. Но он ни разу ни в чем не упрекнул мальчика — Алеше и так приходилось нелегко. Любой его проступок, даже пустяковый, лег бы тенью на авторитет отца, и то, что порою позволяли себе его сверстники, почти начисто не существовало для него, хотя ему, как и всем мальчишкам в его возрасте, хотелось поозоровать, испытать свою сноровку и силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54