На пригорках и на дорогах. На дорогах все время что-то скрипит, погонщики чмокают лошадям, а так как они уже с утра поминутно прикладываются, чаще не закусывая, то, бывает, кто-нибудь и рыгнет и даже оглянуться не подумает. А вот издай другой возница, да и не возница, подобный звук, это вряд ли бы пришлось по нраву тому, кто уже отрыгнул и теперь лихо понукает лошадку.
А впрочем, лошадь у тебя для чего?! Можно ведь и на лошадь свалить. Поди разберись, что у кого вылетело и каков был звук. А вот ежели еще и запахнет? По крайности мушки на время отстанут. Ведь иная из них и в глаз влететь может. Лошади такое и то неприятно. А если этих винных мушек тьма и они плодятся да повсюду садятся, то от них одних захмелеешь. Куда денешься, сезон ведь! «Бурчак»! Как-никак, он только в сезон и пьется! Ку-ку! Кажется, я проглотил мушку, можешь закуковать еще раз! Хотя кукушка на этот год уже откуковала. Ах ты черт, а это винцо-винишко прямо с пригорков стекает! А те, что бегают с путнами, они ведь с раннего утра уже бегают и знают, что всякий раз, высыпая путну в телегу, могут внизу у дороги и тяпнуть глоток, некоторые ближе к обеду эти глотки уже и считать перестали, они просто катятся под гору, а кой-кого только полная путна и подталкивает, они трусят, спотыкаясь, с пригорка к телеге, да вот беда: никак ее не найдут, даже путну высыпать некуда... Счастье еще, что возле телеги что-то посверкивает: эге, да здесь выпивка! Хороша, ничего не скажешь! А, нелегкая все унеси, пошли тяпнем! Ведь и завтра день, еще и завтра с путнами натаскаешься!
Был я, право слово, и в Рачишдорфе на виноградной страде. Дали мне путну, ну я и бегал с ней, а поскольку все потягивали, так и я потягивал. Ходил я туда и сюда, вверх и вниз, таскал и таскал путну, наработался вволю, но чувствовал себя там как на престольном празднике. Хотя и не довелось всякий день есть гусятину, никто ни разу меня ею не угостил, но винограду я там до отвалу наелся! Каждый день этак кило по семь! И фасоли хватало. Повсюду в округе, как только приходит черед лущенья, пора фасоли, одна пора подает весть другой, и та тоже не заставляет себя ждать — один срок набегает на другой, и разом у тебя и вино и фасоль каждый день. А ежели ты к вину не очень привыкший, в голове у тебя звон непрерывный стоит, ты поешь и поешь, люди тебе улыбаются, ты поешь и северные, горские, песенки и
южные, дольняцкие, ноги у тебя заплетаются, хоть ты уже опять шагаешь по Прешпорку...
Должно быть, именно в такой час, когда я так весело напевал одну песенку за другой, перемешивал их и на все лады вытягивал, приметил меня один человек. Бог знает, когда и где он прибился ко мне и куда мы потом пошли, только вдруг я очутился в его доме, не то в доме его товарища, они поднесли мне рюмочку, и я пел им всю ночь.
Это был пан Барток1. Так зовут его, сказал он мне, и я понял, что это не обычный человек — и глазом не успеешь моргнуть, а он уж песенку записал. Но я был под мухой и только к утру сообразил, с каким человеком расстаюсь...
Видать, я довольно долго задержался в Прешпорке. Бродил неведомо где. А уж потом, добравшись до Вены и повстречав друга, а то и нескольких друзей, только и знал, что похвалялся паном Бартоком. Я рассказывал им, какой это был замечательный человек, композитор, музыкант, и еще многое другое, и, конечно, что я знаком с ним. Только ребята, с которыми я поначалу водил дружбу в Вене, все мусорщики. Это те, что улицы подметают, мусор по домам собирают. Они не из тех, что легко верят на слово. Кой-чему, может, и верят, но далеко не всему. Даже моим россказням о прешпорских пожарных. Видно, я и впрямь кое-что присочиняю, но часто потому только, что приятно похвастаться. К примеру, когда упоминаю о капитане Мартиненго, то говорю о нем так, словно встречался с ним каждый день или был с ним на всех пожарах и помогал ему в его капитанских хлопотах или кое в чем замещал его, а потом, хоть никогда в жизни его не видал и, само собой, не хоронил его, расписываю, какие у него были пышные похороны — даже императорский двор принимал в них участие. Ей-богу, стоит только все это вообразить себе, как начинает казаться, что все это было действительно так: и я шагаю в процессии с военным оркестром, чтобы напоследок почтить капитана Мартиненго, это ведь он основал братиславское общество пожарных, это он был почетным членом иностранных пожарных обществ и к тому же знаменитым фехтовальщиком, мастером своего дела. Я шагаю в почетной пожарной части, которой теперь командует Седлейн, а за нами представители иностранных пожарных обществ, общества воинов- ветеранов, оркестр, ученики, молодежь, священники, катафалк, носильщики с факелами, траурная процессия, в которой,— правда, я это замечу лишь уже на братислав- ском Ондрейском кладбище — шествует и личный адъютант барона Шеела от имени эрцгерцога Фридриха и, конечно, весь братиславский магистрат. Мужской хор запевает, а потом...
А ребята знай смеются надо мной.
— В самом деле, что же потом? Уж не тебя ли выбрали потом в Братиславе командиром пожарных?
Олухи! Не уйди я из Прешпорка, меня бы и впрямь выбрали. Пусть не сразу, а позже — это уж беспременно. Останься я там, может, и мне когда-нибудь пропели бы.
И хотя ребятам я много чего нагородил, сколько раз даже паном Бартоком выхвалялся, однако мои пожарные подвиги их особенно задели за живое,— с некоторых пор чуть ли не все венские мусорщики, подметальщики и их друзья стали звать меня Мартиненго.
Дружки мне не верят, но вот однажды стою я после работы на тротуаре (кто только по нему не ходит: бедняки и господа) и вдруг замечаю, что среди незнакомых пешеходов идет человек, которого я откуда-то знаю. Господи, откуда же? Уж не пан ли это Барток?
Я еще сдерживаюсь, чтоб не броситься к нему. Еще не верится, что это он, но я все же кричу:
— Добрый день, пан Барток!
А шел он не один. Уставилось на меня несколько пар глаз, остановились и его спутники, ищут взглядом того, кто крикнул. За спиной у меня — мои товарищи. Если и насторожились, то скорей от любопытства. Но это действительно пан Барток. Пооглядевшись, он двинулся за своими спутниками.
Но сделав два-три шага, снова оборотился.
И тут я не выдержал. Подбегаю к нему и, уже стоя лицом к лицу с ним — все равно, узнает ли он меня или нет, поздоровается или нет, а может, вовсе даст понять, что видит, меня впервые,— говорю:
1 Песнопение заупокойной литургии (нем.).
— Извините, пан Барток, это я крикнул.
Он оглядывает меня удивленно, с любопытством щурится, никак припомнить не может, когда и где меня видел, никак в толк не возьмет, чего же мне от него надобно.
Но я подхожу совсем вплотную:
— Знаете, меня зовут Дюрис, однажды я пел вам. Вы не помните? Может, вы потому обратили на меня внимание, что в песенки я вставлял и то, чего там сроду не было. Я же всякое могу сочинить, когда и целую песенку! Просто так! Зовут меня Дюрис. В тот раз я пришелся вам по душе.
Пан Барток смеется:
— Дюрис! Ах вот что, Дюрис! Ты хорошо пел! А что ты здесь делаешь?
— Теперь я в Вене. Подметальщиком работаю. Но сегодня мы уже кончили. Так вы меня вспомнили? Мне всего-то и хотелось — с вами поздороваться. Я и в Вене долго не задержусь. Глядите, ваши знакомые уже уходят.
— Знаешь, Дюрис, как ты повеселил меня тогда? Жалко, что нынче времени у меня мало. Завтра я отсюда уезжаю.
— Да и я в Вене долго не пробуду. Знаете, что я придумал? Съезжу-ка я как-нибудь в Пулу или Триест, погляжу на Адриатику, а там хорошо бы мне и во флот поступить. Пан Барток, знаете, какие это ребята? Хоть я у моря еще не был, но встречался с ребятами, для которых Адриа1 то же, что для меня родной Турец. А удастся там заработать, не важно — на рыболовном ли судне иль на торговом, тогда и в Турец наведаюсь, пусть там у меня и нет никого, а все равно, схожу туда себя показать: гляньте, я моряк, приехал из самой Адрии, прямо из Пулы, там, если захочу, что ни день могу достать из моря рыбешку, а то и ракии тяпнуть. Но я вас, пан Барток, верно, задерживаю, простите, пожалуйста.
— Напротив! Я ведь тоже не прочь путешествовать! Когда помалу, а когда и подолгу, хе-хе-хе, но о флоте я еще не думал.
— Кое-кто из товарищей мне, конечно, будет завидовать, что я столько с вами разговариваю. Я ведь в Пулу пока не еду. Еще только собираюсь. А иной раз и о Гамбурге помышляю, там ведь тоже порт, раздобуду матрос
скую тельняшку, море колышется, никак не надышится, а тут и я стою или прохаживаюсь среди матросов. Знаете, порой в ночных сновидениях мне чудится, что море гудит, играет, как ваш клавир, а то как цимбалы. Лунный свет падает на струны, на палубе матросы, господи, матросы! И все знают, что такое эклиптика, где Северный, а где Южный крест, как выглядит Орион, как летит и звенит над водой метеор. Море колышется и вдруг на самом деле, на самом деле это цимбалы, а так как ты тоже стал матросом, тебе почему-то кажется, что для того, чтобы море краше и нежнее волнилось, тоньше звучало, небо ненадолго одолжило тебе музыкантские молоточки...
Пан Барток только хмыкнул:
— А дальше ничего?
Скорей всего я и на этот раз ему угодил — прежде чем уйти, ему захотелось чем-то меня порадовать, что-то мне подарить, только мне-то ничего и не нужно. А было тогда очень жарко, и он, может, попросту захотел пошутить, наверняка и жара посодействовала, — он вдруг затянул меня в подъезд и подарил свою жилетку.
Хе-хе, расхаживаю я теперь по городу в жилетке, и когда подметаю, и когда просто топаю за мусорной тележкой. Люди глаза пялят, да и мусорщики любопытствуют, от кого мне, дескать, досталась жилетка и почему я в ней подметаю. Кое-кто, верно, думает, что Мартиненго стибрил жилетку.
Однажды возле меня останавливается какой-то седоволосый дедок. Видать, его тоже заинтересовала жилетка, он даже намекнул мне об этом. Он знал пана Бартока, может, и видел на нем эту жилетку. А может, проходил по улице именно тогда, когда пан Барток, постояв со мной, остался без жилетки. Но в тот раз, если он и заметил меня, то навряд ли запомнил. Видно, пан Барток просто что-то сказал ему обо мне, а может, и о жилетке, иначе он бы не остановился возле меня. А потом уже всякий раз останавливался.
Сперва я малость сердился на него, думал, что он проверяет, как я работаю. Но когда понял, что мы оба знаем пана Бартока и что он, верно, опять же благодаря пану Бартоку не очень-то стыдится меня, мы вроде бы и подружились немного. Конечно, я всегда держался с ним исключительно учтиво, даже скорей настороженно,
как бы на некотором расстоянии. Как-то я поделился с ним, что Веной уже сыт по горло, что лучше бы мне махнуть в Пулу или хотя бы в Гамбург, но не будь в Гамбурге пароходов, которые бороздят море и тянут за собой пену аж до самой статуи Свободы, я, конечно, хотел бы лучше отправиться на Ядран . Кабы не мой покойный отец, я, конечно, предпочел бы Ядран. Да вот хочу поглядеть, где работал отец. Просто поглядеть. Я едва ли там задержусь. Погляжу — м назад. В Гамбург. Теперь уж только для того, чтобы — раз я буду на суше — заскочить кой-куда, а потом гоп-ля на Адриатику, на Ядран. О Турце я, конечно, не забуду. На старости лет приду к какой-нибудь речушке, откуда, скажем, видна гора Острая и другие поросшие лесом горки-пригорки, а они, хоть и идешь долго- долго долиной, с обеих сторон скалят на тебя из-за деревьев сизые каменные зубы, а кое-где и зубищи, щербатые клыки! Хе-хе! Может, я найду что-нибудь в Нецпалах, в Мошовцах или Михале, но опечалюсь, окажись Мажар- на2 вдали от меня. Отца я не помню, но в детстве, рассказывали, именно он в первый раз привел меня к ней.
На старости лет в какой-нибудь из этих деревенек в Турце, может, будет у меня домишко или по крайности светелка, под старость, а то и раньше, обзаведусь я, пожалуй, и какой-нибудь удобной мутовкой, даже сам ее выстругаю, а кто-то другой — хотя при женщине я все еще малость робею — насыплет в кастрюлю муки и сделает саламату, пускай даже без масла. А придет время обеда, на столе всегда будет вдосталь тарелок и мисок. У детишек должны быть кожаные сапожки или хотя бы суконные. И летом сандалики, а не купцы. А вздумают бегать босиком — милости просим! Но сандалики все равно пригодятся! И старики, которым уже трудно ходить, станут рассказывать, допустим, о шафране или о том, чем лучше всего запивать вареники или пельмени, непременно уточняя при этом, что речь идет о сибирских пельменях, которые носят в торбочке, в мешочке или даже в брючном кармане — замерзнув, они становятся такими твердыми шариками,— а у кого много пельменей, тот никогда — упаси нас, боже, войны,— тот никогда войны не проиграет, хотя о ней лучше вовсе не думать. Остановятся сани — станут сказывать старики — у какого-нибудь трактира, у корчмы, у избушки, у кабачка, кабака или у самой обыкновенной лачуги, выйдет оттуда сибиряк и спросит: «Чаю?» — «Пельмени свари!» Ну а чем запивать пельмени? Что к ним положено? Чай, конечно, всегда хорош, но с пельменями или после них лучше всего пить водку или молоко. Только и в богатом краю иной раз случается год, когда замерзает трава и даже летом мычит коровенка. А пельмени ведь тоже сами по себе не растут, на дороге не валяются, кто-то должен их приготовить, а когда замерзнут, и разогреть.
Тут всегда важно знать, что с чем связано и почему. Стоит вслушаться, и увидишь весь мир целиком, осознаешь, в какую даль отправляется из Турца шафран, представишь себе, как выглядит Иркутск, близко ли от него Байкал, так ли уж они рядом. Чтобы еще лучше себе это представить, надо окинуть взором и юг и север. Говорят, например, где-то в Сибири большой метеор, хвостатая звезда или комета, проложил глубокую и широкую борозду, и осталась там якобы громадная впадина. А что, если бы у кого была очень длинная и острая сабля, и он, хотя бы любопытства ради, попробовал бы ею дотянуться до месяца? Уж не расхотелось бы и месяцу ярко светить, хотя и он в свой черед кого-то, наверно, умеет покалывать.
Ну а раз он светит, интересно бы знать, как все это выглядит сверху, есть ли там внизу березки, есть ли они еще у Байкала и за Байкалом? Как блещут в Уссурийском крае по ночам болота и озерца, есть ли и вокруг них березки, красиво ли они там ночью и днем смотрятся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16