У них же там гидрант имеется, почему они возле него без дела болтаются? И впрямь, группка пожарных стоит возле железнодорожного гидранта. Но вдруг выясняется, что гидранты ни к черту не годятся — никак не насадить на них приставку, а стало быть, все, что есть сейчас тут,— без всякого проку.
Кому тут нечего делать, пускай проваливает! Прибыли и солдаты, враз все разошлись-разбежались, помогают разгонять цивильных, обступают со всех сторон полымя и кирками, мотыгами, а при надобности и голыми руками не дают ему расползаться далее.
Кучка пожарных бежит с паровым насосом к Ламачу, другая несется в другом направлении — эти кричат, что бегут на Вокзальную.
Примчались на подмогу и пожарники с Превоза, из Карловой Веси и с динамитной фабрики. Вскорости кто-то из тех, что мчались к Ламачу, подсоединяет к гидранту приставку, насос начинает работать, по шлангу бежит вода, да и те, что возились с другим рукавом, также успели его развернуть,— вода бежит и с Вокзальной улицы. Однако с огнем все равно какое-то время, причем немалое время, хватает работы, и довольно опасной работы...
— Это чей же паренек?
— А я почем знаю? Мотался тут. Еще до того, как солдаты отогнали зевак и тех, что под ногами путались, он замешался среди пожарников. Этот паренек, кажись, совсем ничего не боится! Гляньте-ка, как он лезет в огонь! Я дал ему каску, чтоб с ним чего не стряслось! А надо бы остеречь его: осторожно, парниша, не будь таким смелым!..
Это был гигантский пожар. Я, пожалуй, мог бы о нем и больше порассказать, да нет охоты особо распространиться, в конце концов некоторые подробности и не имеют такого значения, да и невозможно, времени нет всегда все углядеть. Вы и глазом моргнуть не успеете, а огонь вас уже облизал, но даже это вам нипочем. Люди стоят, глаза пялят, а то иной раз кое-кем восторгаются, но если вы хотите тушить по-настоящему, а не только восторгаться огнем или издали с любопытством глазеть на него, если вы уж полезли в огонь или хотя бы в смрад и дым, в дыму- то ведь тоже изрядно печет, и даже если вы озираетесь, то едва ли для того, чтобы увидеть, любуется ли вами кто и кивает ли одобрительно головой. Но одно несомненно! Этот парняга, что пришел тогда в сентябре чуть свет в Прешпорк и сразу же узнал, где главный вокзал, не оробел перед огнем; последил за пожарными, увидал, что они делают, и тут же смекнул, что от него требуется: забегал, засуетился, помогал, творил возможное и невозможное, так бросался в огонь, навстречу огню, стараясь его загасить или хотя бы приглушить, что какой-то из братиславских пожарных одолжил ему каску — ну а паренек этот был не кто иной, как я.
После полудня огонь удалось-таки с грехом пополам одолеть, но у пожарных хватило работы до самого вечера, даже еще и на ночь выставили мощную охрану. А я, когда уж было хотел воротить каску, только тогда заметил, что весь перемаранный, закоптелый, вонючий и мокрый. Где бы почиститься? Где умыться, где постирать свои вещи? Не могу же я идти таким грязным в город, таким, ей-богу, никуда не пойдешь, поди попросись на ночлег...
Остался я с ночной охраной. Едва ли не на каждом шагу там кто-то стоял, кое-где даже по двое, по трое, причем поминутно кто-то отбегал, летел поглядеть на какое-нибудь подозрительное место; не ровен час огонь опять где заполыхает.
Провел я с ними целую ночь. Хотя и подыхал от усталости, да и было с чего умориться, почти всю ночь был на ногах. Тем временем я уже успел немного ополоснуться у этого негодного железнодорожного гидранта, где умывались, чертыхаясь без конца, и другие, а когда умылся и невесть чем обтерся, то почувствовал, что доволен собой; когда небо в звездах — не всегда же под ними все различишь: в ту звездную ночь, умывшись, я, право слово, рад был бы кому-то и улыбнуться повеселей, авось я бы ему и понравился.
Кое с кем я все-таки успел немного сдружиться. И было чем пузо набить. Пожарные в те поры у каждого были в чести. А ну как у тебя где запылает, а у самого кишка тонка пожар потушить? А ежели еще вот такой пожарище! Когда люди вечером как следует подзаправились, то вспомнили и про охрану. Кто сразу свое умял, кто попозже принялся за еду — у меня все время находилось за кем подъедать. Да и последующие дни показались мне замечательными. Потому что прежде чем нам разойтись, сперва один, а потом и другой сказал мне:
— Ты, парень, помогал нам гасить, да и сторожил хорошо, стало быть, погоди убегать-то! Потому как и пан Палудяй кое-что припас для нас, прислал нам изрядно мяса и вина!
У пожарных мне очень понравилось. И не потому что я съел больше всех этого самого мяса и что даже вина удалось мне хлебнуть. Мне у них и другое пришлось по душе. Форма. Да и жить было негде, а у пожарных тогда не только было где спрятать насосы и всякий инструмент — для гасительных снарядов имелось депо, но у них была еще и караулка, где ночью находилась дежурная часть. Несколько дней и я с ними дежурил, правда, кое-кому — они же чередовались,— кое-кому я, наверно, не очень-то приглянулся, хотя мне уже подсказали, где можно вычистить платье, и я опять ходил в чистом. Днем я искал работу, ну а на ночь всегда заворачивал в их служебное помещение. Меня тянуло к ним. И я уже стал кое в чем разбираться. Хотя уже с вечера, случалось, клевал носом, я равно слышал, о чем они толкуют. По именам я знал уже едва ли не всех пожарных, кое-что узнал и о прошлых, давнишних пожарах. Некоторым, особенно пожилым, было о чем вспоминать. Ей-богу, вдруг мне стало казаться, что уже с коих пор, спокон веку, везде и повсюду, только всегда и горело. Например, иной раз приходилось вычистить какой-нибудь колодец, может, всего-то один, но в замках обычно глубокие колодцы, и вот изволь его вычистить, а в нем газ. Спустят вашего товарища в колодец, а он там возьмет да и задохнется. Через два-три дня похороны, и пожарные уже на похоронах толкуют о том, что надо бы срочно раздобыть противогазные маски, даже написать об этом и в Западно-венгерскую пожарную газету — пожарной команде без масок просто зарез. К счастью, маски уже имеются, хотя кой-кому может казаться, что в них теперь и особой нужды нет: пока ни в одном колодце да и нигде в другом месте, никакого газа пожарными не обнаружено. Но огня с лихвой хватает! Обо всех пожарах даже и не ведаешь. А иной и видишь — эко из окна полыхает,— а к нему не подберешься. Счастье еще, что у фирмы «Магирус» в самое время купили эти знаменитые «магирусы», пожарные раздвижные лестницы. Когда люди их впервинку узрели — глаза таращили. А когда-то ведь бывал и день пожарных! В самом деле, пожарные иной раз могут устраивать для людей и праздники! Например, бал! Приедет Франц Легар1, и если играет военный оркестр, среди прешпоркских пожарных превосходно себя чувствуют даже венские гости, среди них кое-кто и от императорского двора, может, даже сам пан император стоит и попивает винцо, а рядом с ним капитан Мартиненго2, они беседуют, у них, пожалуй, схожие голоса, но вдруг ненароком им почему-то обоим станет смешно, и пан император, хоть и собирался лишь улыбнуться, неожиданно расхохочется, а поскольку ты от них на значительном расстоянии, то нипочем и не отгадаешь, кто, вместо того чтобы улыбнуться, так громко хохочет. Когда давали в театре эту оперетту Иоганна Штрауса? Ну, то бишь «Мантилью», черт побери! Театр был переполнен, и давали ее в пользу пожарных, прибыль пошла вроде бы на эти самые раздвижные лестницы. Или я ошибаюсь? Может, новые лестницы объявились уже позже, лишь после пожара на паровой лесопилке Гайбёка при поместье Палфи, а то еще позже, гораздо позже? Ведь до «магирусов» появились ручные гранаты, а год спустя после этого загорелась динамитная фабрика, а потом и артиллерийский завод. Мартиненго, нет, его вроде там тогда не было. Мартиненго, но и это, кажется, уже позже, был в Риеке с депутацией пожарных. На памятники Виктора Эммануила и Гарибальди несли они два венка. Ежели постоянно имеешь дело с огнем, немудрено и запутаться — ведь куда только не бегаешь помогать; то горит на конфетной фабрике, то опять же на рафинадном заводе, ежели горит Ламач, айда на Ламач, а кричат из Копчан, давай прись аж в Копчаны, а если ты давненько в пожарниках и многого на своем веку навидался, разве упомнишь, где какая у тебя была лестница, обыкновенная или выдвижная, первая или вторая, усовершенствованная механическая или тот второй «магирус»? Спроси меня, когда впервые объявился или был использован в Прешпорке «тивадер», я, пожалуй, оплошал бы и скорей всего бы сказал, что только после второго, еще более совершенного, «магируса». Но такой пожарище, каким был этот последний, у нас и впрямь редкость. Это было нечто невиданное, черт подери, вот уж была жируха, так жируха! Один жир, керосин, бензин, терпентин, масло масляное, сплошное жирье, этакие огромные закоптелые, раскаленные флаги и полотнища я уж давно не видывал!..
То ли сплю, то ли не сплю. Случается, засну в два счета, и плевать, что вокруг меня разговаривают. Иной раз и добудиться меня невозможно. А бывает, сплю чутко. И слушать не хочу, а над головой вдруг раздается:
— Этот парнишка опять тут дрыхнет? Он, конечно, помогал нам на вокзале, но пора бы его завтра выдворить. Никто ведь путем его и не знает.
Еще немножко делаю вид, что сплю, а может, и правда стараюсь уснуть, но сон меня не берет, и потому сажусь, хотя, может, и не сразу.
В караулке — не считая меня — двое. Оба видят, что я сел. Может, еще что-то, может, хотя бы один из них мне еще что-то скажет.
Молчат. Самому, значит, надо голос подать. Пробую начать переговоры.
— Что-то я никак не усну. И я вроде слышал, что вы говорили. И вот думаю, почему бы мне в Прешпорке не остаться? Что, если бы вы за меня словечко замолвили? Не могли бы вы пану Мартиненго сказать что-нибудь?
— Ты что, еще от сна не очнулся?
— Нет, очнулся. Но я не знаю, куда идти. Я и Прешпорка толком не знаю, некому за меня слово замолвить. Только здесь я уже немного обвыкся. Ведь если в Прешпорке я кого и знаю чуть-чуть, так это только пожарных... Не можете вы пана Мартиненго попросить за меня?
— Да чего ты все со своим Мартиненго? Ведь он же умер давно.
— Пан Мартиненго умер? Вы же давеча его вспоминали.
— Вспоминать можно. Ведь он был капитан и командир всех пожарных. Но это было давно. Теперь главный Седлейн.
— Седлейн? Теперь пан Седлейн? Это тот, что командовал на вокзале?
— Он самый. Ты же видел его. По-твоему выходит, что каждый пожарный командир должен зваться Мартиненго? Если и станешь пожарником, все равно этим делом не прокормишься. Да если б и удавалось в Прешпорке кое-что заработать, сколько, по-твоему, требуется пожарных, кто им платить станет? Да еще таким, что хотят не только тушить, но и кормиться с этого дела? К Седлейну и ходить тебе незачем. Согласен только тушить, бегай себе, куда вздумается, огонь повсюду найдешь, не в одном Прешпорке. Знаешь, приятель, ты завтра же и отчаливай!
Хожу, брожу по Прешпорку, куда деваться — ума не приложу. Парнишка! Ум еще короток! Дали ему прешпоркские пожарные каску, а он и вообразил, что в Прешпорке одни пожарные. Было бы так, каждый обзавелся бы насосом, даже гасить было бы нечего, а захоти они этот насос в дело пустить, пришлось бы друг друга обливать, цельный год было бы у них «обливанье» .
Конечно, если уроженец Турца впервые спустится на юг, дойдет до самой Братиславы и увидит там и сям на улице виноград и еще нечто мутное, что люди пьют, ему не обязательно знать, что на Дольняках 2, а стало быть, и на Братиславской земле, в сентябре виноградная страда. А это мутное питье, которого в Турце иной, даже отчаянный пропойца и выпивоха, глядишь, с непривычки и опасался бы, и есть тот самый «бурчак» — бродящее сусло. Ясное дело, его пьют не везде, даже не во всех винодельных краях, но если вы уже раз отведали его, то, конечно, хмыкнув, хлебнете еще разок, а кое-кто при этом, может, и головой покачает, оглядывая липкий стакан: хм, до чего эта штука грязная и липучая, хм, но попробовать не мешает.
И вдруг, представьте себе, вся Братислава кишит винными мушками! Где они до сих пор обретались? Неужто этот пожар сбил их с панталыку?! Кто-то, неведомо почему, сует вам в руки стакан! В сентябре, как-никак, идет дегустация! В Братиславе, хотял.ым кой-чего и напортил — разогнал мушек и отбил аппетит,— в Прешпорке, или же Пожони в сентябре отовсюду разит мустом, «бурчаком», стаканчики мелькают быстрей, чем когда- либо, некоторые просто подскакивают, и на каждом, даже на том, из которого пьете, сидит не меньше семи мушек, а на ином только три. Ну и ладно! Мушка тоже хороша! Ей-богу, вкусная! Ну а ежели вы ее хвалите, она сядет вам и на губы, конечно, мушка-то винная!
Пошли в другое место дегустировать!
В Рачишдорфе и в Вайнорах, в Святом Юре и в Гри- наве, в Пезинке и Модре, по всему краю мушек — тучи несметные, тарахтят телеги, грохочут двуколки, а люди знай бегают, носятся, один катит кадку, другой кадушку и давило, чтоб успеть еще раз обернуться по-быстрому, другому и двух давил мало, да чтоб большие, больше, чем кадушка, больше, чем две кадушки или даже две кадки, ведь они у него уже на телеге и обе полнехоньки, куда их теперь вывалить? А то первое, что уже бродило-бурчало и что мы уже отведали, как оно? Бурчит все? Стерва, до чего еще вкусное!
И дети носятся. Прокатиться-то хочется. Грохочет телега, а ты и не видишь, что из кади или кадушки вдруг высовывается голова. Еще только едут собирать виноград. Или уже и они управились? Ежели у тебя двуколка, можешь бегать, ловчей поворачиваться. А нет у тебя ни телеги, ни тележки, ни даже тачки, взвалишь на спину путну и так развертишься — что с того, что у тебя всего лишь клочок земли на задах и, может, где-то в дальних Себреках или за Себреками три-четыре виноградных куста, но уж если ты вертишься, то даже в Себреках очутишься раньше, чем тот, кто бежал с путной в ближнюю Флокну. И еще, и еще раз идешь, хе-хе, а кто ж у тебя из путны выглядывает? Мальчонка? Негритенок, что ли? Эй, негритенок, никак, ты в Себреки собрался?
Повсюду крик, пение, гомон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16