Открыла, замерла на мгновение, потом нырнула внутрь и извлекла нечто. Нечто, мягкое, как шарик расплавленного стекла, и прозрачно-алое, как молодое вино, если смотреть сквозь бокал на огонь. Шарик был прохладным.
Прохладным, сто небес на твою голову, Иноходец! Как же можно было так пропустить все сроки?? Джерард поспешно покатал штучку в ладонях, погрел дыханием и почти впал в тихую панику. Он не знает, что делать, если сердце остыло навсегда, проклятие, он не знает! Часто и взволнованно дыша, он смотрел на неподвижный шарик, и влажные губы кривились, как у обиженного ребенка. Сам виноват, сам…
Джерард что было силы приложил вещицу к груди, закрыл глаза и сосредоточился. Левая сторона наполнилась холодной каменной тяжестью. Шарик слился с его телом, но становиться живым сердцем не желал. Слезы напряжения текли из зажмуренных глаз, Иноходец отчаянно сражался сам с собою, с желанием вырвать остывший камень и выбросить ко всем чертям. Нельзя, нельзя, держись.
Кто-то постучал в дверь.
Нет!
За дверью никого нет. Это совсем другое, совсем…
Более мощный удар изнутри подбросил его тело над кушеткой и заставил вскрикнуть от боли. Эрфан же говорил, что чем больше срок отчуждения – тем больнее бывает приращение сердца, а Джерард уже превысил любые сроки. Судорожно удерживая руку на груди, он перевернулся на бок. Милостивый Гард, эта штука сейчас взломает ему ребра и выпрыгнет наружу! Какое мучение!
Стало очень жарко. Наконец, разбуженное сердце возмущенно пульсировало, температура поднималась и поднималась. До того, как потерять сознание, Джерард успел стащить с себя пояс.
Он не помнил, как исцарапал себе всю шею, пытаясь развязать шнурок у горла рубашки. Он не помнил, как заглянула в незапертую комнату разгневанная и не очень трезвая Хедер, открыла было рот – высказать наболевшее, потом рассмотрела, что происходит, растерялась, да так и осталась возле него, не зная толком, что теперь делать.
Дважды его все-таки рвало.
Наступали моменты передышки, когда Джерард сворачивался на левом боку, поджав ноги, точно дитя во чреве матери, и Хедер надеялась, что наступит целительный сон, но это было всего лишь бессильное забытье. И все начиналось сначала – несвязные мольбы обметанных белым налетом губ, судороги, мгновенно сохнущие на раскалившемся лбу полотенца. Хедер иногда порывалась взять его за руку и хотя бы таким образом сообщить больному, в каком мире он находится. Более всего тянуло снять, наконец, маску. Она даже проводила пальцами по вискам и за ушами – закрепляющие маску веревки были очень тонкими, а голова так металась по подушке, что обнаружить их не удавалось.
Сквозняк из распахнутых окон все равно не сбивал острую смесь запахов пота, лекарственных отваров и прелых, влажных тряпок. Начинала болеть голова. Хедер и сама уже взмокла, не веря, что одна ночь может длиться так долго.
К рассвету стало хуже. Скудный арсенал неопытной врачевательницы исчерпал себя. Хедер готова была уже сломаться и поверить во все, что угодно – даже в то, что Рэми смочила иголку ядом. В теле Джерарда явно шла реакция отторжения чего-то чужеродного!
Но он ведь убийца, напомнила себе Хедер, механически вытирая платком капли пота над мучительно вздернутой верхней губой больного. У него, конечно же, есть враги. Он уже пришел сюда не здоровым.
А что, если как раз и пришел умирать?
Она и испугалась и разгневалась. Тоже мне, нашел богадельню! Не-ет, пора ставить его на ноги, либо вышвыривать прочь. Хватит сентиментальных воспоминаний. Все, когда болеют, беззащитны, а вот оклемается – еще кого-нибудь придушит.
Опустившись на кресло, Хедер расслабилась и позволила себе задремать.
Резкий звук удара подбросил ее с кресла буквально через каких-нибудь час-полтора.
– М-м… – простонал Джерард. Еще один глухой удар в стенку.
– Меж… мирье, – выдохнул он.
И открыл глаза. Измученные, но вполне вменяемые. Горячечный блеск этих глаз несколько пристыдил Хедер за недавние мысли.
– Холодно, – сказал Джерард и легонько потрогал пальцами скомканную простыню под собой. Потом болезненно прищурился на открытое окно.
– Сейчас, – кивнула Хедер, – подожди.
Тень, бледная, большеглазая, молчаливая и деликатная, все это время простоявшая за неплотно запертой дверью, проскользнула внутрь.
Хедер, зевнув, спросила себя, прошли ли последствия выпитой бутылки, или она до сих пор пьяна.
– Ты что, Рэми? – шепотом сказала мадам тени.
Сквозь фарфоровую прозрачность кожи можно было, наверное, разглядеть узор на стене за ее спиной.
– Он болен? – вопросом на вопрос ответила тень. Хедер медленно оглянулась. Джерарда трясло в лихорадке, и вторая спинка кровати, в которую он вцепился в попытке унять безумную дрожь, уже намеревалась отправиться вслед первой.
– Нездоров, – согласилась мистресса и опять зевнула.
– Мадам Хедер… Вы идите, поспите… я… я могу тут посидеть. Нет, правда.
Мистресса слегка скосила глаза в сторону больного – и обнаружила его если не в обмороке, то в весьма глубоком сне. Краткий миг лихорадки прошел.
– Нет, Рэми. Я не устала. Я сейчас вернусь. Наконец-то, шатаясь, она покинула чертову комнатенку. Кликнула охрипшим голосом горничных и кухарку, велела готовить чистую постель, горячую ванну и горячую пищу. Зашла к себе, подхватила первое попавшееся одеяло. И неохотно двинулась обратно. Не в ее годы ухаживать ночи напролет за такими большими и капризными детьми. Хватает и пчелок, которые уже скопились у подножия лестницы, глядя заспанными и трогательными глазами осиротевших дьяволят. Утро перед большим представлением, а мистресса не только не строит всех у станка, а и сама еле-еле держится на ногах, имея странновато перегулявший вид.
– Нам идти разогреваться? – робко поинтересовались пчелки. – Да, мадам?
– Костюмы в порядке? – еле ворочая языком, спросила Хедер.
– Да.
– Идите. Сегодня с вами весь класс отработает… Бьянка.
– Вы плохо себя чувствуете, мадам? – защебетали девушки. – Что с вами?
– Идите! – повысила она голос. – Я в порядке! В доказательство она споткнулась о первую же ступеньку.
– Ванная готова! – крикнула сверху горничная.
Танцовщицы неохотно двинулись в класс, подгоняемые обрадованной Бьянкой. Но парочка, юркие и стройные, точно водяные змейки, спрятались в одной из комнат и, выждав время, двинулись за Хедер. Это вообще-то их дом, их театр, и их мистресса. Чего она там удумала?
Разумеется, Моран и Гейл успели к нужному моменту. Мадам Хедер собственными руками, будто какая-то горничная, перестилала постель и швыряла скомканное нечистое белье на пол. Занимая всю комнатку, исходила паром бадья на колесиках.
– Джерард, можешь сам дойти? – мягко спрашивала Хедер.
С кровати поднялся высокий мужчина, ухватился за бортик ванной, постоял так некоторое время и через силу дернул на поясе узел простыни.
Моран и Гейл затаили дыхание, но тут проклятый сквозняк захлопнул дверь! Близняшки аж укусили пальцы, чтоб не завопить от разочарования. Издевательски прозвучал весомый плюх. Ч-черти болотные! Зря опоздали в класс.
Тем же утром Хедер окончательно раздала указания, отправилась к себе, проспала десять часов и явилась к вечернему представлению, чтобы после него устроить абсолютно шикарный разгон. Девицы ощутили на загривках знакомую жесткую руку и посветлели лицами.
– Да, мадам, конечно, мадам, – смиренно повторяли они. – Мы поняли, мадам, мы проработаем, исправим, выучим.
Хедер совсем не желала видеть неудобного гостя, но спустя пять дней он сам возник на пороге ее комнаты.
Мистресса оторвала взгляд от бухгалтерской книги, сняла очки и с усилием приподняла голову на затекшей шее.
Да, он, конечно, похудел, зато двигался легко и гибко, не так деревянно, как в тот день, первый день их встречи в кабаре. Гладко выбритое лицо с точечками порезов обрамляли пряди блестящих и чистых, пусть и не столь идеально уложенных волос. Наоборот, Хедер удивлялась, как это ему удавалось превратить свои кудри в такую гладкую и совершенную прическу. Одежда, правда, выглядела смешно. Ранее брюки сидели как вторая кожа, теперь – болтались в поясе. Этот эффект был менее заметен на рубашке. Но жалким Джерард не выглядел. Ослабевшим. Сосредоточенным. Другим.
Молча он подошел, присел в ногах мистрессы. Взял ее руку и приложил к своей груди. Как тогда, неделю назад.
На этот раз в ладонь ударилось – упругое, размеренное. Хедер сглотнула. Неделю назад клетка его груди была пуста, как у выпотрошенного мертвеца в анатомическом театре. Сейчас там билось…
– Сердце, – вздохнул Джерард. – Видишь, Хедер – сердце. Мне нужно было место. Убежище. Я виноват, знаю. Теперь – знаю. Тогда… Понимаешь, с сердцем все немного иначе.
Она начинала понимать его сбивчивую, изобилующую невнятными намеками речь. Или думала, что понимает.
– Болезнь – поэтому? – спросила женщина.
– Поэтому. И не только. Я опоздал, оно остыло. Очень больно.
– Что теперь?
– Теперь?
Он поджал губы и забавно почесал подбородок.
– Надо привыкнуть… Три месяца еще с сердцем.
– А потом? Без – сердца?
– Три года. Десять – предел.
– Всю жизнь? По очереди?
– Всю.
– Но… где же оно было?
– В шкатулке.
– В шкатулке?! Разве такое возможно? И Эрфан?
– У Эрфана шкатулки не было, – дернувшись, сказал Джерард, – там нечего было хранить. Его учитель отдал эту игрушку Межмирью. Эрфан же пожалел меня, Хедер. Не знаю, почему.
Мадам перестала пытаться понять, и теперь старалась просто проглотить информацию, как отвратительную, но необходимую пилюлю, не выведывая рецепт, чтоб и вовсе не вытошнило. Взгляд Джерарда – чистый, как листва после дождя, немного растерянный, со светлыми искорками, принадлежал будто бы совсем другому человеку. Некоторые морщинки разгладились, смягчилась линия скул и подбородка.
Сегодня, сейчас, она уже могла бы сказать, сколько ему лет.
– Сними маску, – вдруг сказала Хедер, испытующе глядя на своего гостя. – Для меня. Здесь ты в безопасности, и никто не войдет, и я не склонна к пустой болтовне. Сними.
Ресницы Джерарда мгновенно опустились. Губы – окаменели. Она растолковала это по-своему.
– У меня была долгая жизнь, и мои глаза наблюдали не только мраморные статуи. Всякое случается с людьми. Клянусь, что не оскорблю тебя своей реакцией, что бы там ни было.
– Сними сама, – сказал он на выдохе. – Давай.
Хедер порывисто привстала, подняла его, усадила на свой диванчик. И решительно зарылась пальцами в жестковатые темные волосы. Остановилась. Потрогала рельефно обработанные камни, нахмурилась. Вгляделась. Дернулась, как от удара. Помотала головой, чтобы отогнать навязчивую, как оса, мысль. Джерард был покорен, и в покорности его таилась опасность, подобно скорпиону в нагретом камне.
Эрфан. Однажды она видела. Волосы Эрфана не были столь густыми, и ленты всегда было заметно.
Хедер сосредоточилась, пытаясь нащупать завязки или хотя бы край, чтобы отклеить маску.
Джерард осторожно покачал головой – нет, глупая, нет.
Пальцы женщины гладили и искали, а разум уже осознал, уже пытался предотвратить накатывающуюся вспышку ужаса.
Маски не было. Не было лица под маской. Маска из самоцветов и являлась лицом Иноходца.
Вышивка по непрочной ткани человеческого тела.
Рубины, бериллы, бирюза и опалы, сверкающие петли бриллиантов. Ослепительная бабочка, будто присевшая на лицо. Две линии темных изумрудов вокруг глаз и фиолетовый, как чернила, алмаз там, где некогда сходились изогнутые брови.
Пальцы ее скользили по камням, срываясь и не веря. Из горла вырвался жуткий сдавленный крик.
И в ответ на этот крик две прозрачные капли выкатились из поблескивающих живым изумрудом глазниц маски, заставляя по пути своего следования самоцветы вспыхивать вишневым, розовым, синим.
Первый раз в жизни Хедер пожалела, что по причине железного здоровья не способна упасть в настоящий, не сценический, а глубокий и долгий обморок.
– Эрфан? – спросила она беззвучно, одними губами.
Джерард кивнул, вытер капли тыльной стороной ладони – с губ, с камней.
– Надо же… Давно я не плакал. Чертово сердце, Хедер. Настроение меняется. Дергаюсь, как свинья на ярмарке.
– Тебе больно?
– Что? А, это?
Он почти даже улыбнулся:
– Нет, не больно. Я недавно вспомнил ее, знаешь, и… Я даже привык к этой проституточной маске. За столько-то лет. Сморкаться только неудобно. В жару чешется. И плохо сочетается с простой крестьянской одеждой.
Но это показушное веселье еще больше расстроило Хедер.
– Это случилось… после того, как я ушла или позже?
– Позже, Хедер, гораздо позже. Ты здесь ни при чем.
Он лжет! О боги, зачем он так неумело, явно лжет.
Если бы она могла выбирать, и вернуться в то время! Она швырнула бы в лицо Эрфану его проклятый бриллиант! Она никогда, никогда не стала бы превращать неуклюжего медвежонка в пантеру. О, она предпочла бы не знать Джерри вовсе. Для чего? Чтобы сейчас, наблюдая за бесподобной хищной грацией, с которой он носит свое мощное, крепкокостное тело взрослого мужчины, за танцевальной легкостью движений, клясть себя в голос, и выть, выть от безнадежности?
Ох, Хедер, в этом большом и шумном городе вряд ли сыщется для тебя подходящий исповедник.
Прошлое становилось на свои места. Становилось с хрустом и резкой болью, как вправленный вывих. Долго еще не спадет отек на душе и разуме от таких операций над жизнью. Орех очищен. Последний взмах ножа – и он будет расколот. Ты хочешь этого, Иноходец Джерард? Давай!
Ты очнулся, полузадушенный Эрфаном, примотанный в несколько веревок к большому каменному столу на крыше особняка. Заходящее солнце, ласковое, теплое, подмигивало из-за спины учителя. Он смотрел прямо тебе в глаза двумя фиалковыми безднами. Не к чему взывать. Нет ни бога, ни дьявола. И ничего человеческого. Лишь дух Межмирья, свободный и безумный. Незаконное дитя Хаоса.
– Десять лет, – монотонно заговорил он чужим голосом, – я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение – ученичество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30