Впрочем, чаще всего благоверные вскоре после этого приходили сами и меняли подаренные шляпки на те, которые нравились им самим.
Однако истинный талант, когда ему открывают дорогу, уже не нуждается в поддержке. Дар Люси в скором времени сделал ее изделия настолько популярными, что ей пришлось даже нанять помощниц, чтобы справляться с огромным потоком заказов. Теперь мы с ней не сомневались: дело будет весьма прибыльным. Я с удовлетворением думала о том, как была бы рада моя матушка, увидев, что я все-таки стала модисткой, пусть даже это было моей побочной профессией.
Через несколько недель, когда я уже поправилась окончательно, ко мне пришла Белль, держа в руках свежий номер «Газетт».
– Видела? – спросила она, отметив ногтем абзац на первой странице. Это была колонка новостей. Там сообщалось, что капитан Джон Чартерис из третьего гусарского полка попал в уличную драку с двумя пьяными матросами, был зверски избит и брошен. Раны его оказались не смертельны, но ему, без сомнения, придется оставить военную службу. Далее репортер сетовал на беззаконие, воцарившееся в военно-морском флоте, и вопрошал правительство, что оно намерено предпринять в этой связи.
Но дальше я уже не стала читать. В голову мне закралась страшная мысль. Я вспомнила необычную суету, царившую на кухне в течение нескольких последних дней. Запах стряпни наполнял дом гораздо чаще, чем обычно. После ухода Белль я, прихватив газету, отправилась на кухню. Я резко распахнула дверь, и все мои опасения немедленно подтвердились: прочно обосновавшись за столом, двое младших Маунтов усердно поглощали красовавшуюся перед ними гору пирожков, а Марта и Энни – моя вторая кухарка – с гордостью следили за их трапезой.
– Добро пожаловать домой! – с вызовом проговорила я. – У вас двоих отпуск в одно и то же время – какое необычайное везение!
Я бросила взгляд на Марту, которая, в свою очередь, спокойно смотрела на меня. Заговорил старший из ее сыновей:
– Да, пока нет боевых действий, нас часто отпускают. А почему бы и нет, коли есть возможность? Здорово, что и мама, и Энни – в одном доме. Вы ведь знаете: она моя невеста, – и он с нежностью посмотрел на девушку.
– Интересно, знаете ли вы двое что-нибудь об этом? – протянула я им газету, указав на тот самый абзац.
Водя пальцем по строчкам, старший из Маунтов медленно прочитал сообщение собравшимся, а затем покачал головой и очень серьезно сказал:
– Ужасно, просто ужасно. Тэд, ты ничего об этом не слышал?
Его младший брат насмешливо покачал головой. Три пары темных глаз простодушно смотрели на меня.
– Тут говорится про пьяных матросов. Да, мэм, некоторые из наших братишек действительно бывают грубоваты. Но разве можно их упрекать? Выпивка творит с человеком страшные вещи, вот что я скажу.
Нечего и говорить, что ни один из сыновей Марты не прикасался к спиртному – они слишком боялись матери.
Читавший аккуратно вернул мне газету.
– Надеюсь, этот офицер не был вашим другом? – вежливо осведомился он.
Я сдалась. «Дубовые сердца у наших кораблей, дубовые сердца у наших моряков», – эта строчка из старинной песни всегда ассоциировалась у меня с младшими Маунтами. Я понимала: бесполезно спрашивать, почему разбиты костяшки на их руках, – мамочка наверняка предусмотрительно научила их, что отвечать и на этот вопрос. Этих парней ничем не прошибешь. Вот уж действительно: дубовые сердца!
В тот раз Джон Чартерис выжил, а юных Маунтов так и не поймали. Но, возможно, Чартерису лучше было бы умереть под их мстительными кулаками, поскольку после вынужденной отставки, ища удовлетворения своих извращенных инстинктов, он опускался все ниже и ниже, пока наконец не подхватил страшную форму сифилиса от какой-то шлюхи с Друри-лейн и не умер, прикованный к постели, заживо сгнив, крича от боли и окончательно потеряв рассудок. Но к тому времени я уже и думать забыла о Чартерисе, поскольку в мою жизнь вернулся Дэвид Прескотт. Он появился тихо, как не умел больше никто, осмотрелся и, насколько позволяла ему служба в Вулвике, стал неотъемлемой частью круга, собиравшегося у меня по вечерам.
Это было удивительно тихое и мирное время. Ни один из нас ни разу не упоминал о том вечере в Танбридж-Уэллсе, и никогда мы не были так близки, как теперь. Мы, словно игроки в шахматы, осторожно выясняли сильные и слабые стороны друг друга, измеряя глубину чувств и мыслей другого. Рядом с нами всегда толпились люди, но порой казалось, что мы находимся наедине, в каком-то магическом круге, который ему удавалось создать вокруг нас. Постепенно мы узнавали друг друга все лучше. Как бы ни развивались в дальнейшем наши отношения, мне хотелось, чтобы все шло естественным путем, поэтому с Дэвидом я никогда не прибегала к тем ухищрениям, которым обучило меня мое ремесло. Это могло оттолкнуть его, а я ни за что на свете не согласилась бы теперь потерять этого человека. Время от времени я, признаюсь, флиртовала с другими офицерами, чтобы посмотреть, смогу ли я разжечь в нем ревность. Однако жизнь так вымуштровала Дэвида, что он умел полностью контролировать свои чувства. Я понимала, что мне удалось спровоцировать его, только тогда, когда глаза его темнели и он покидал компанию раньше обычного. И в такие моменты я проклинала себя за собственную глупость. Я знала, что люблю его, и знала, что рано или поздно мы окажемся вместе, но не торопилась. Мне было известно абсолютно все о том, что называется страстью, и я была сыта этим по горло. Теперь мне хотелось нежности и доброты, чтобы меня баловали, чтобы за мной ухаживали. Именно это и делал Дэвид в присущей ему мягкой манере.
Его история, как выяснилось мало-помалу, была весьма обычна для нашего времени. Он происходил из хорошей семьи на западе страны, но ему не повезло в том, что он оказался младшим сыном младшего сына в семье его деда. Отец его был деревенским юристом, получавшим достаточно, чтобы обеспечить своим сыновьям хорошее образование, однако для блестящей карьеры денег явно не хватало. Мать Дэвида умерла, когда он был еще ребенком, и отец женился вторично. Мачеха, насколько я поняла, оказалась неплохой женщиной, но с достаточно жестким характером и не любившей нежностей, поэтому Дэвид с детства привык уходить в себя и сдерживать эмоции. Когда отец умер, его дело унаследовал старший брат Дэвида, и денег хватило только на то, чтобы Дэвид купил себе либо самый нижний офицерский чин, либо духовный сан. Он выбрал первое, так как, по его собственным словам, предпочел жизнь бедного солдата жизни бедного священника.
Именно в этом чине он принял участие в заключительной стадии американской войны. Там он и получил раны, которые навсегда оставили шрамы на его теле, – от взорвавшейся пушки, как он сказал. Поэтому Дэвиду не пришлось повоевать как следует, но он был этому только рад: побывав в Америке, он проникся огромным уважением к тамошним колонистам и много говорил об укладе их жизни, о плодородии этой страны, которая произвела на него очень глубокое впечатление. Он считал, что англичане могли бы многому поучиться у американцев.
Поначалу он рос в армии довольно быстро благодаря своим способностям как в военной теории, так и в практике. К двадцати шести годам Дэвид уже стал капитаном. На этом чине он и застрял, поскольку высшие должности в артиллерии, как и в других родах войск, были доступны только для тех, кто обладал толстой мошной или связями в высших сферах. Кумовство тогда, как, впрочем, и сейчас, было в порядке вещей. А Дэвид не обладал ни деньгами, ни покровителями, поэтому так и остался капитаном, в то время как бездари, тупицы и бездельники, которые не могли похвастаться ничем, кроме титула, командовали им. Ему пришлось научиться сдерживать свои юношеские порывы. Он не мог позволить себе роскошь спорить с начальством из опасения навлечь на себя его гнев, ведь ему приходилось содержать семью. Поэтому капитан Прескотт привык выполнять свою работу насколько возможно незаметно, все время оставаясь в тени и надеясь, что когда-нибудь ему еще выпадет шанс сделать что-то стоящее. Слыша покорность в его голосе, когда он говорил об этих вещах, я была готова передушить все командование британской армии и в щепки разнести всю прогнившую систему, на которой та покоилась.
Получив в свое время урок от Крэна, я не пыталась заговаривать с Дэвидом о его жене и детях, однако постепенно узнала и о них. Жена Дэвида – хрупкая и чрезвычайно набожная женщина – приходилась ему кузиной. Женившись на ней, он словно воссоздал атмосферу своего собственного детства. У него был любимый сын с большими склонностями к математике, и Дэвид надеялся купить для него лейтенантский чин в том же полку, где служил сам. Дочь его, видимо, была больше привязана к матери и отличалась слабым здоровьем, что очень беспокоило родителей.
Сама я о себе почти ничего не рассказывала – помимо того, что ему и так уже было известно. Дэвид вовсе не был любопытным, но, когда однажды мы сидели рядом и, как всегда, беседовали, он неожиданно спросил:
– Кто вы, Элизабет?
В этот момент мы были одни, если не считать майора валлийских стрелков Эванса – сперва он не переставая пил, а теперь храпел на софе – и двух кавалерийских офицеров, склонившихся над шахматной доской, за которой они провели весь вечер. Было похоже, что они либо спят, либо прочно отгородились от всего мира.
– Если вы и теперь не знаете, кто я такая, то где же вы находились все эти месяцы? – засмеялась я.
– Нет, – серьезно взглянул он на меня, – я действительно хочу знать, кто же вы? Конечно, кое-что мне о вас известно, и я слышал про вас некоторые истории, но дело в том, что они кажутся мне не очень правдоподобными.
– Что же вам обо мне известно и какие такие истории вы слышали? – полюбопытствовала я.
– Вам действительно интересно? – спросил Дэвид, и я ответила утвердительно. – Что ж, – сказал он, подняв брови и уставившись в потолок, как всегда, когда собирался сказать мне что-то не очень приятное, – я знаю, что вы появились из ниоткуда в качестве протеже Белль Дэвис семь лет назад. Что у вас было три любовника: один – блестящий солдат, второй – выдающийся и прекрасный человек, а третий – сумасшедшее животное.
Меня удивило то, как высокопарно отозвался Дэвид о сэре Генри – он вообще не любил превосходной степени, но думаю, на сей раз в чем-то был прав. Я помню, какого высокого мнения был о нем сам Генри. Видимо, их действительно связывала взаимная симпатия.
– Я знаю, – продолжил Дэвид, – что ваша фамилия – Колливер, но вы не имеете никакого отношения к Колливерам из Севенокса, как рассказывала когда-то Белль. Одни говорят, что вы – родившаяся от служанки незаконная дочь некоего графа, который дал вам образование, но не позаботился обеспечить. Другие утверждают, что вы – дочь священника и сбежали из дому из-за несчастной любви. Кое-кто даже доказывает, что вы – дочь Джереми Винтера.
Я расхохоталась, и Дэвид тоже улыбнулся.
– Как я уже сказал, я не верю во все эти россказни.
– Отчего же? – не скрывая любопытства, спросила я.
– Потому что ни одна из них к вам не подходит.
– И почему же они не подходят ко мне?
– Расскажите мне, кто вы такая, и тогда я скажу почему. Честный обмен, не правда ли? – обезоружил он меня своей улыбкой.
– Это займет слишком много времени. Откроем лучше еще одну бутылочку вина.
– Мне некуда торопиться. – Дэвид обвел взглядом комнату. – А учитывая, что все они, похоже, решили здесь заночевать, то почему бы не остаться и мне? – И он лукаво усмехнулся.
Мы выпили еще вина, и я рассказала ему всю историю моей жизни – до того момента, когда я оказалась с Крэном. Я сделала это второй раз за всю жизнь; впервые я поведала об этом Марте. Больше таких признаний от меня никто не слышал. Он сидел молча, с серьезным выражением лица. Когда я закончила, немного взволнованная вновь нахлынувшими воспоминаниями, Дэвид глубокомысленно кивнул:
– Да, вот это подходит.
– Но почему, Дэвид?
– Потому, – ответил он, – что такая прекрасная, умная и добрая женщина, как вы, с той родословной, какую вам приписывают, не смогла бы вести жизнь, какую вели вы на протяжении последних семи лет, если бы только она не преследовала некую особую цель.
А поскольку вы никаких целей не преследуете, я предполагал, что на подобную жизнь вас могла толкнуть только крайняя нужда и необразованность. Теперь я вижу, что так оно и есть.
Его слова больно ужалили меня, и я горячо заговорила:
– Вот и прекрасно! Теперь, когда подтвердились ваши подозрения относительно того, что я вылезла из сточной канавы, вы с присущим вам благородством простите мне все мои грехи, ошибки и падения, не так ли? Прибавьте их к моему жуткому происхождению – и дело с концом.
– Боже милостивый, что вы говорите, Элизабет! – воскликнул он. Глаза его светились, как два сапфира. – Неужели вы это всерьез? Неужели думаете, что мне есть дело до вашего прошлого или до того, откуда вы появились? Я знаю вас такой, какая вы сейчас, и только это волнует меня. И мне всего-навсего хотелось проверить предположения, которые появились у меня уже очень давно.
Значит, ему наплевать на то, что со мной было раньше, его не трогают страдания, через которые я прошла!
– А вам не приходит в голову, что вдобавок к тем качествам, которыми вы наделили меня, я стала шлюхой еще и потому, что мне это нравилось? – презрительно сказала я. – Может быть, в ваших рассуждениях вы перевернули все с ног на голову?
Вот теперь он разозлился не на шутку.
– Да что на вас нашло, в самом деле! – заревел он вне себя. – Вы несете абсолютную чушь и сами знаете это. Почему вы должны стыдиться или наговаривать на себя, если в этом нет совершенно ничего стыдного! Неужели вы сами не видите?
– Я вижу, что вам бесполезно что-либо рассказывать, поскольку вы возомнили себя одновременно и судьей, и присяжными! – набросилась я на него в ответ.
Мы свирепо смотрели друг на друга, как пара боксеров на ринге, и только Богу известно, чем бы закончилась эта сцена, если бы наши крики не пробудили шахматистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51