– Эти студентки, – говорил он, – что по утрам проносятся по улицам мира, зажав учебники под мышкой, и учат греческий, историю, жития средневековых святых, и даже древности этрусков и пеласгов, – может, они и хорошенькие, но по виду не скажешь, что они это сознают, либо им на это наплевать; они много времени занимаются только делами прошлого; кажется, что древний камень или выцветший кусок ткани значит для них все, и они знать ничего не желают, кроме дат; их главные помыслы направлены на Средние века; они много спорят об умерших много веков назад людях, которые больше никому не интересны; они знают форму всех арок и говорят о них в семье; по много лет они трут туфли на мозаичных полах и не пропускают ни одной колонны; от их глаз не укроется ни одна капитель. Но это все одно притворство. Эти девушки хотят только выйти замуж. Когда же, наконец, они оказываются замужем, все капители забыты; что касается прошлого, на нем ставят крест, даты, какими бы спорными они ни были, скоро теряют всякое значение; главные события тускнеют, забываются мемуары, и, как по молчаливому уговору, о неправильных глаголах больше не говорится ни слова. Их место занимают ошеломляющие блюда из спагетти, бифштексы и малыши. А тем временем великие фигуры прошлого остаются в одиночестве и забвении, мучительно переживая предательство студенток, которые предпочли им своих современников, не имеющих никакого исторического значения, фигур ничтожнейших в перспективе веков.
– И которые ради счетов из лавок бросают латинские надписи, – добавил Юлий Цезарь.
Маленький Балилла, который проходил в тот момент неподалеку, звонко расхохотался.
– Ха-ха, – заливался он, – латинские надписи!
– Чего так смеется этот щенок? – спросил Юлий Цезарь, злобно глядя на Балиллу.
– Да так, – ответил Балилла. – Мне иногда забавно смотреть на то, что происходит в мире.
– Нехорошо, – заметил Тит Ливий, – совать нос в чужие дела.
– Ой, кто бы говорил! – возразил Балилла. – А сам в жизни только и делал, что занимался чужими делами. – И продолжил: – И таким образом я сделал одно открытие. Время от времени случается, что какой-либо компании на прогулке попадается латинская надпись; и если в компании есть кто-нибудь, кто учил латынь, его просят перевести. Тогда латинист быстро пробегает глазами надпись и, дойдя до конца, говорит: «А, ну да, ну да; это может быть зов о помощи, а, может, и предположение; но, вполне возможно, что и проклятие, либо ругательство». Потом начинает переводить. Однако переведя несколько строк, останавливается и начинает сызнова, чтобы остановиться на том же самом месте. И наконец говорит: «В эту надпись, по-видимому, вкралась ошибка». В общем, по странному совпадению все, кто читает латинские надписи, находят, что там ошибка. Я подозреваю, что латиняне не знали латыни.
– Ах ты маленький негодяй! – закричал Цицерон, стараясь схватить бессмертного шалуна, который пустился наутек.
– Детей нельзя допускать в бессмертие, – проворчал с досадой Мафусаил. – И чего такого особенного совершил этот сопляк? Запустил камнем и стал бессмертным, как мы, которым пришлось столько попотеть.
Ангелочки хором смеялись.
* * *
Во второй половине дня молодожены и гости перешли в стеклянный зал с красивым обзором, поскольку разразился ливень. Дождь поливал опустевший Неаполь три часа, гремел гром, пускала стрелы молния. Вода стекала ручьями по обрывистым переулкам и хлестала по широким пустынным улицам с неслыханной яростью. Потом дождь перестал, и со ста тысяч балкончиков и развешенного на солнце белья стали стекать капли. Небо приобрело ту металлическую яркость, какая бывает после дождя в предзакатный час. Крыши сияют, а внизу темно. Воздух становится зрим и осязаем.
В узком переулке, как улитки после дождя, появились пять или шесть слепых музыкантов – со скрипками, гармоникой, виолончелями и контрабасом и, загородив проход, соорудили симфонию, пока косой солнечный луч спускался сверху, пронзая нищету: от звуков, от солнечного луча, переулок с тысячью балкончиков, вазами с базиликом, иконами и развешенным бельем предстал, пожалуй, в своем истинном свете – как вдохновитель роскошного искусства барокко, отец гигантских мраморных ангелов и камерной музыки.
Среди разорванных облаков появляется солнечный луч, как вестник надежды, обещание спокойного заката.
* * *
Это заходящее солнце, неожиданное и внезапное, после грозы, застало наших друзей в молчании. Бедняжки, они уже не знают, что им делать, потому что роман окончен.
Итак, читатели, войдемте в зал, чтобы рассмотреть их поодиночке: в первый и последний раз.
Автор хочет оказать вам любезность. Вы увидите их на мгновение такими, какие они есть в жизни, теперь, когда они стали для нас чужими. О, не ждите чего-нибудь особенного, вы увидите их лишь мельком, среди безликой толпы, когда они ничего не будут делать; к еще большему сожалению, вам придется удовольствоваться наблюдением их со спины, потому что они смотрят на закат. Хотя кто сказал, что важно только лицо?
Спины тоже имеют свое значение, и немалое, по сравнению с лицом, как имеют значение ноги по сравнению с руками.
Руки – странные маленькие самостоятельные животные, которые живут в соединении с нашим телом. Часто они устраиваются в наших карманах. Иногда наведываются в чужие. У них свой ограниченный ум и своя выразительность.
Они веселы или печальны, ласковы или холодны, робки или полны угрозы, наглы или неловки; они говорят «прощай», беседуют, падают духом и удивляются. Они, бывает, и лгут.
Они многое умеют из того, чего не умеем мы (завязывают шнурки, галстук, застегивают пуговицы и так далее). Поэтому их справедливо очень ценят: в наших поступках они играют большую роль, роль первостепенных персонажей и занимают лучшие места.
Но и у ног есть свои достоинства: кроме спорта и танцев, они применяются в любви (касание под столом), в гневе (пинки), в опасности (бегство), в нетерпении (топанье), в условностях гражданского быта (Автор вспоминает одну старуху, которая часто говорила неуместные фразы, когда за столом сидели гости; зять давал ей легкого пинка под столом, а старуха вопила: «Чего ты меня пинаешь? Я сказала что-то непотребное?») И, наконец, ноги являются скромными героями дороги. И все же – какая разница с руками! Будучи поставленными на тяжелую работу, они всегда находятся в подчиненном положении, с ними обращаются хуже, чем с рабами. При встрече руки пожимают, они участвуют в разговоре, в то время как ноги стоят на мостовой, чужие даже друг другу, в ожидании окончания разговора. Когда идет дождь, они шлепают по лужам, зажатые в заляпанные грязью туфли. Когда мы обедаем, и руки лежат на салфетке, залитые светом, среди сверкающих предметов, ноги, как собаки, остаются под столом. Когда мы играем на фортепиано, все хвалят руки, но никто не скажет доброго слова в адрес невидимой и умной работы ног. Даже когда вечером мы ложимся спать, ноги лежат в изножье.
И никогда мы не кладем их, как руки, на сервированный стол, или на подоконник, либо на парапет театральной ложи.
Такое же предпочтение отдается лицу в сравнению со спиной, хотя лицо и бывает порядочно виновато перед нами. Случаются дни, когда проходишь мимо зеркальной витрины, и все там в порядке, но бывают и дни, когда все кошмарно: голова или непомерно огромная, или слишком маленькая и косо сидит на плечах; либо она слишком выдвинута вперед, либо задвинута назад, как будто ее плохо привинтили. Единственные зеркала, в которых мы смотримся хоть сколько-нибудь прилично, – те, в которые мы обычно и смотримся. Другие таят для нас какие-нибудь сюрпризы.
А вот что нас всегда разочаровывает – так это наш вид со спины, если сочетание зеркал позволит нам его узреть. Мы не привыкли смотреть на себя со спины, мы все время оказываемся меньше ростом, чем думали, особенно мала голова, которую мы с трудом признаем за свою. Из этого следует, что другие знают нас лучше, чем мы сами. И это естественно: можно стать миллиардером, но посмотреть себе в спину не удастся никому. Как ни отчаивайтесь, господа, это невозможно.
Нам даже немного жаль себя, когда мы видим себя со спины при помощи нескольких зеркал. Нам хочется закинуть руку за спину и похлопать себя по плечу, говоря слова утешения, призывая терпеть жизненные невзгоды. Мы можем сделать это с кем угодно, но только не с самими собой.
Мы вообще относимся к себе с большой холодностью. Мы никогда не оказываем себе тех знаков внимания, на которые так щедры с другими. Ни рукопожатия, ни потрепывания по щеке, ни даже дружеского подзатыльника. Не говоря уже о поцелуях и объятиях. И наоборот, когда дела начинают идти плохо, мы тут же готовы рвать на себе волосы, бить себя кулаками по голове и даже выброситься из окна, попотчевать себя ядом, пустить себе пулю в лоб. Все это мы делаем другим гораздо реже.
Все, при виде сзади, немного вызывают жалость. Плечи – мужчин, но не женщин – просто обратная сторона медали. Есть плечи жалкие, узенькие, свисающие набок, есть крупные и слабые, а есть надутые. Есть плечи печальные и, в лучшем случае, невыразительные; но веселых плеч не бывает. Плечи спортсменов переразвиты и иногда абсурдны; плечи чиновников потерты, как локти их сюртуков. Плечи стариков очень усталы. Плечи великих людей играют с ними злую шутку. Они никогда не бывают на высоте.
Понаблюдайте за плечами танцующих мужчин. Они кажутся совершенно отсутствующими, и сколько же в них серьезности!
Встречаются также и огромные плечи, которые медленно удаляются. Эти плечи – самые печальные из всех. Они кажутся воплощением по-мужски переносимого страдания.
В общем, лицо мы всегда выставляем напоказ, и поэтому придаем ему такое выражение, какое нам нужно. Но плечи со спиной – другое дело. Брошенные на произвол судьбы, лишенные нашего внимания, не годящиеся для показа ни себе, ни друзьям, ни врагам, обращенные всегда в направлении, противоположном тому, которое нас интересует, они отбрасывают конус молчания и пустоты, они стоят позади, беззвучно, и не умеют лгать. Своим видом они ясно говорят о ноше, которую несут в печали, и как бы ни были они терпеливы, плечи – немой протест против труда и горя.
Прежде чем судить о человеке, посмотрите ему на плечи со спины, в городской толпе.
Плечи созданы для того, чтобы нести крест.
Поэтому мы будем смотреть на наших друзей со спины.
Вот. Пройдемте в зал на цыпочках. Попробуйте узнать их в толпе, но сделайте вид, что вы с ними не знакомы; и притворитесь также, что вы ничего не знаете про их жизнь. Лучше сделайте вид, что наблюдаете закат.
* * *
Жаль, что представление «Заход солнца» идет вечером. Потому что его смотрит слишком много народу, и полюбоваться им спокойно не удается.
В зимней гостиничной зале с тремя стеклянными стенами последние иностранные постояльцы за чайными столиками, погруженные в созерцание панорамы с задумчивым и больным видом, кажутся чучелами попугаев. Они смотрят в окно на море в полоску. Золотой шар погружается в море; он искрится в темно-фиолетовом море, и белоснежная пена окрашивается в розовые тона. Небо светло-опалового цвета, горизонт розовый, море темно-фиолетовое, почти черное и все в розовых и золотых отблесках. На западе светлая полоса разделяет море и небо; над нашими головами висит розовая туча, непомерно раздувшаяся и тяжелая.
Но вот уже небо, море и тучи меняют цвет.
Последняя долька солнца – и его больше нет; вот уже гребешки волн зеленеют; внутри них должны быть водоросли, которые и дают цвет, проступающий из-под белой пены; фиолетовый пропал; только зеленый и розовый; облака на горизонте кажутся раскаленными тонкими копьями, они остывают, их сияние гаснет.
Прекрасны поля вокруг, но еще прекраснее море; это печальное вечернее море, что светлее висящего над ним неба; это легкое, мягкое море. Воздух пропитан густой голубой краской, хрустальной и холодной; он окрашивает голубым цветом кирпичный пол террасы, пустынной за окном, с застывшими лужами ледяной воды, отбрасывающими перламутровые отблески; он окрашивает в голубой цвет далекие скалы, пальмы на приморском бульваре, ленту дороги, мраморные скамейки и перила обзорной площадки; также и лестница, что ведет к гостинице, галька, фонтан стали голубого цвета; даже листья и цветы на клумбах, утратив зеленые, красные, желтые, фиолетовые цвета – все стремится слиться в едином голубом цвете. А голубой цвет, войдя в залу, ползет по коврам, между ножками столов, сгущается и мутнеет, как туман, в почти темных углах, окрашивая картины, висящие на единственной стене, светлые платья дам и наши фланелевые брюки. Слишком много голубого. Этот голубой цвет не обещает ничего хорошего. Болезненный голубой цвет. Смертельный голубой цвет. Все пропитано голубым, даже ссохшиеся лица старых дам и волосы нашей соседки-блондинки. Мы все кажемся погруженными в голубой свет. Вдруг вам хочется спросить, что означает весь этот голубой цвет.
– А вам не кажется, – хочется сказать вам, – что столько голубого цвета – это ненормально?
На наших глазах происходит что-то очень серьезное. Смотрите, сейчас становится голубой площадь перед гостиницей, смотрите.
И в этот момент ужасная истина мелькает в мозгу.
День умирает! День умирает!
Уже несколько минут мы наблюдаем в молчании, сами того не замечая, агонию дня, который умирает на море, – неспособные сделать хоть что-нибудь для него, хоть как-то помочь, чтобы помешать наступлению конца или хотя бы отсрочить его.
День умирает.
Надежды больше нет. Еще несколько минут, и произойдет неизбежное: катастрофа близка. Многие гости на цыпочках удалились в свои номера.
Семьи вышли гуськом. Оркестранты, прекратив играть, зачехлили инструменты и уныло удалились. Официанты отошли к задней стене, чтобы не видеть, а те немногие постояльцы, которые остались до конца, стоят, не говоря ни слова.
День умирает, господа, день умирает, и никто не может ничего поделать.
Тут появился на террасе старый господин, закутанный в шерстяные платки, с молодой женой, которая всегда гладит его перед всеми и поправляет ему волосы на висках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30