За нами необозримые просторы Сибири и Дальнего Востока, у нас боеспособная армия, она будет упорно сражаться и одерживать победы. Нам не хватает только исконно русского патриотизма, сознания ответственности перед Россией и своим будущим…
Колчак забросил руки за спину, качнулся на носках.
— Я могу быть недоволен вами, вы — мной, но всеми нами недовольно время. А время — мера успеха. Поспевающий во времени всегда побеждает. Нам нужен всего-то месяц, чтобы дождаться полной победы на всех фронтах. Но, дожидаясь побед на западе, нужно дать красным сражение на востоке. Я объявлю новую мобилизацию, укреплю тыл, обновлю командование. Табуны бездельников с погонами и без погон пасутся по теплым местечкам — я погоню их на фронт. Генерал Дитерихс проповедует идею мусульманских священных дружин, добровольческих земских ратей. Где ваши дружины, где ваши рати?.. Создавайте их из кого угодно — из татар, бурят, киргизов, — пусть только они защищают свой скот и своих жен от красных.
Колчак вернулся к столу, нашел среди бумаг пергаментные, расписанные пышными арабскими буквами листы. Шелковые шнуры придерживали прикрепленные к листам сургучные печати.
— Я ищу новых союзников и не сомневаюсь, вы, господа, одобрите эти грамоты эмиру бухарскому, хану хивинскому. Я посылаю к ним князя Голицына и генерала Рычкова — пусть азиаты дадут мне солдат. Я возвожу эмира в ранг русского принца, хану присваиваю чин русского генерала. Вы скажете: пока послы доберутся до Бухары, война кончится, или мы победим красных, или они нас, — так стоит ли связывать себя дипломатическими договорами? Но договоры заключают иногда и не исполняют, все зависит от обстоятельств. Еще я посылаю на Украину ответственное лицо для формирования особой дивизии из находящихся там сибиряков. Она будет пробиваться в Сибирь через Кавказ и Туркестан. Отныне военно-полевые суды руководствуются моим указанием: если арестовано сто подозреваемых в большевизме, десять расстреливается немедленно. Расстрелы без суда расшатывают закон, зато укрепляют мою власть.
Он так пристукнул по столу кулаком, что прозвенел серебряный колокольчик.
— Сто тысяч союзных войск находятся в Сибири. Пришли, казалось бы, помогать мне, но благодушествуют в тылу. Поляки стоят в Новониколаевске, итальянцы столпились в Красноярске, американцы любуются Байкалом, чехи расположились в поездах от берегов Оби до Ангары. Одним словом, союзники охраняют нас сзади, никто не бережет нас спереди…
Колчак коротко усмехнулся, обнажая белые плотные зубы.
— Союзников не радуют общерусские радости, не печалит общерусское горе. Американцы убеждены — русский порядок не стоит костей и одного их солдата. Чехи — эти перманентные заговорщики — вступают в тайные отношения с моими врагами. А французы говорят: «Колчак — хороший человек, но если найдется человек получше, то будет еще лучше». Одни англичане мои добрые друзья, но их здесь слишком мало. Посоветуйтесь, господа, и дайте мне рекомендации, что еще можно сделать для быстрой победы. Господин Пепеляев, прошу вас ко мне. — Адмирал повернулся и вышел, хлопнув массивной дверью.
В кабинете он сказал Пепеляеву:
— Хочу заменить Вологодского.
— Кем же, ваше превосходительство?
— Вами, Виктор Николаевич. Я не могу опираться на дряхлые пни, мне нужны молодые силы. Молодежь всегда против тех правителей, которые ограничивают ее порывы к государственной деятельности.
— Благодарю за честь, — сказал Пепеляев-министр, — но пока не время убирать Петра Васильевича с поста премьер-министра. Вас обвинят в реакционности: выгнали, дескать, последнего либерала. Пусть Вологодский еще побудет.
— Все равно пустой мешок не заставишь стоять.
— Советую убрать из правительства лиц, виновных в коррупции: министра финансов — вора и подлеца, министра иностранных дел — он предаст нас в удобную для него минуту. Избавьтесь от военного министра. Проклятый барон Будберг действует всем на нервы, — сказал Пепеляев, улыбаясь складками широкого лица.
— Барон желчный старик, но старик толковый. Я почему-то боюсь его ухода, — сказал Колчак. — Судьба обделила белое движение деятелями крупного государственного размаха, у меня нет работников по плечу историческим временам. Что-то нехорошее колышется в сибирском воздухе, политическая атмосфера смрадна, язык военных действий безрадостен. Скоро год, как я верховный правитель, а союзники еще не признали меня. Сейчас только победа заставит их склонить голову передо мной.
— Но союзники нам помогают оружием.
— Я плачу им за это чистым золотом. — Колчак достал из кармана массивный портсигар. Закурил. Предложил курить Пепеляеву. — Табак успокаивает нервы, возбуждая их. Парадоксально! Ах, все теперь опирается на парадоксы!
Вошел Долгушин с папкой бумаг.
— Что там, в папке? Очередная неприятность? — покосился на папку верховный правитель.
— Письмо из Кокчетава. Какой-то киргизский князек Бурумбай предлагает вашему превосходительству тысячу всадников при полном вооружении. Он просит прислать офицера, которому передаст своих воинов. Князек желает, чтобы посланец был вашим особо доверенным лицом, — доложил Долгушин.
— У меня нет таких офицеров. Остались паркетные шаркуны. — Адмирал кинул письмо на стол.
— Письмо этого туземца пришло кстати и вовремя, — встрепенулся Пепеляев. — Оно свидетельствует о всеобщем доверии к верховному правителю. Это письмо — козырь в наших отношениях с союзниками. Великолепное письмо!
— Все равно мне некого послать в Кокчетав, — заупрямился адмирал.
— Пошлите ротмистра Долгушина, — посоветовал Пепеляев.
12
Долгушин все махал фуражкой, хотя пароход уже скрылся за иртышским мостом. С отъездом князя Голицына в Бухару оборвались последние родственные нити, отныне ротмистр один встречал переменчивые ветры судьбы. Правда, он не испытывал радости от мужской дружбы, но события последних двух лет прочно связали его и с дядей и с генералом Рычковым.
«Уехали — и, может, безвозвратно — мои генералы». Долгушин представил себе длинный, опасный их путь.
Ехать надо пароходом до Семипалатинска, дальше на лошадях по киргизской степи. Потом через голубое Семиречье, мимо Верного, Пишпека, через горные перевалы Тянь-Шаня, минуя древний город Алиуэ-Ату, на Ташкент, на Самарканд. А на пути красные партизаны, басмачи, незамиренные еще с прошлого века кокандцы.
На улицах Омска толпились коляски, тарантасы, телеги, американские автомобили, в потоке экипажей и машин с равнодушным величием шагали верблюды.
Долгушин слышал чешскую, английскую, французскую, польскую речь, видел иностранцев, высокомерных, словно русские аристократы. Шли женщины под розовыми и синими зонтиками, мужчины в полосатых костюмах, шляпах из панамской соломки.
Его охватила злоба к этой фланирующей массе праздного люда. Эти сытые, хорошо одетые господа каждую минуту могут сорваться на безоглядный бег. Побегут, как только почувствуют колеблющуюся почву под ногами адмирала.
Долгушин дошел до кабака «Летучая мышь», двери оказались заперты амбарным замком. Это уже было неожиданностью.
— Добрый вечер, ротмистр. — Георгий Маслов, чуть-чуть навеселе, подошел к Долгушину. За ним появился Антон Сорокин.
— Здравствуй, друг! — обрадовался поэту Долгушин. — Почему закрыт кабачок?
— Ресторатор укатил во Владивосток. Скоро все навозники окажутся в Тихом океане, — сказал Сорокин.
— Шли в кабачок попить винца, поболтать о том о сем — и вот сюрпризец, — сказал сожалеюще Маслов.
— Я тоже хотел скоротать время до отхода поезда. Увы! — развел руками Долгушин.
— Идемте ко мне. Есть у меня бутылка спирта, — предложил Маслов.
Он жил в узкой, продолговатой, как гроб, комнате. Деревянная кровать прикрыта рыжим одеялом из верблюжьей шерсти, единственное окошко газеткой «Заря», в которой Маслов сотрудничал. На подоконнике валялись писчая бумага, селедка, черствые корки, номер литературно-художественного журнала «Сибирские рассветы». В углу стоял высокий зеленый сундук.
Сорокин постучал кулаком по его крышке.
— Отличное сооружение! Хорош и как двуспальная кровать, и как стол, и как гроб. — Он присел на сундук.
Маслов поспешно сунул Сорокину стул.
— В этом саркофаге сокровища, из почтения к ним я не сажусь на сундук.
Маслов поставил на стол сервиз из розового фарфора, вылил в чайник спирт, положил на газету хлеб и селедку. Чайник, чашечки, блюдца были разрисованы японскими неприличного содержания сценками.
— Нехорошо. Похабно, — скривился Долгушин.
— Искусство неприличным не бывает, — отрезал Сорокин, глядя на ротмистра глубокими, черными, словно лесные омуты, глазами. Прикрытые стекляшками пенсне, они казались отчужденными.
— Тогда порнография что такое?
— Порнография не искусство. Ваш брат военный умеет только гробить красоту и искусство.
— Не всякий военный — дурак и солдафон, — решил не обижаться Долгушин.
— Всякий! Люди, избравшие войну профессией, не могут понимать искусство. Иначе трудно убивать человека и его мыслящую душу, — яростно возразил Сорокин.
— Люблю принимать алкоголь из произведений искусства, — пошутил Маслов. — А на мой сервиз глаз не таращите, за него негоциант Злокозов давал тридцать тысяч царскими.
— Злокозову надобно искусство, как жеребцу подтяжки. Я сибирских разбойников знаю, по-родственному с ними знаком. Мой дед лошадиный косяк в одиннадцать тысяч голов имел, — сказал Сорокин.
— Выпьем, друзья! Питие определяет бытие, — переделал известную фразу Маслов.
— Ненавижу все же вояк, — вернулся к прежней теме Сорокин. — Если бы моя ненависть была реальной силой…
— В жизни, Антон, должно быть и прощенье, — с постной усмешкой заметил Маслов.
— Это кого же прощать-то? Убийц, палачей, тюремщиков?
— Надо же защищать Россию от врагов внешних и внутренних, — насупился Долгушин. — Нация обязана обороняться.
— А я, знаете, не принадлежу к литературным мародерам, что рисуют войну как праздник сердца. Раз, один лишь раз я написал книжку о войне «Хохот желтого дьявола…» и разослал императору германскому, микадо японскому, королю сиамскому и прочая, прочая.
— О чем же вы писали? — заинтересовался Долгушин.
— О запрещении войны как преступного деяния.
— Вам, конечно, не ответили.
— Нет, почему же? Откликнулся король Сиама. Извинялся, что не может прочесть моей книги по незнанию языка русского.
— Это же донкихотство, господин Сорокин.
— Почитаю за честь называться Дон Кихотом Сибирским, — просиял стеклышками пенсне Сорокин. — Только я Дон Кихот наоборот. Если Дон Кихот ветряные мельницы принимал за великанов, то я великанов современной политики принимаю за ветряные мельницы…
— Браво, браво!
— Жаль, что это сказал не я, — заметил Маслов.
— Не я тоже, а Генрих Гейне. Никак не могу понять: почему нехорошо быть плагиатором? Литературные воры способствуют популярности истинных поэтов. У рифмачей бездарных никто ничего не ворует.
— Пока есть преступники посолиднее, — хмуро возразил Долгушин.
Сорокин посмотрел на карманные, из вороненой стали, часы.
— Когда вам на вокзал?
— К часу ночи.
— Сейчас всего половина десятого. Вы бывали в Кокчетаве?
— Никогда в жизни.
— Там кочует мой приятель — манап Бурумбай.
— Так я к нему и еду! — Долгушин хотел было сказать о мотивах поездки, но, пораздумав, воздержался.
— Эту жирную скотину Бурумбая знаю хорошо. Кочует он в урочище Боровом, в ста верстах от Кокчетава. Местечко Боровое — яркое свидетельство того, что бог при сотворении мира был великим поэтом.
— У миллионера Злокозова в Боровом дача. Он там отдыхает с княгиней Еленой Сергеевной. Ты будешь в обществе великосветской дамы, Сергей, опять заговорил Маслов. — Выжми из нее все, что можно.
— Даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что она имеет, — отшутился Долгушин.
— Антон, брат мой по поэзии, вот этот самый ротмистр, — показал на Долгушина Маслов, — в Екатеринбурге вел следствие по делу об убийстве государя императора. Для исторического писателя — он клад всевозможных интересных подробностей.
— В истории меня интересуют только поэты и поэтессы. Девками даже царского происхождения не интересуюсь.
— А может быть, он знает пикантные случаи из жизни царских дочерей, рассмеялся Маслов.
— В тобольской ссылке у них любовных похождений не было.
— Кто знает, что у них было и чего не было, — не отставал от ротмистра Маслов.
— Белья не было. Я даже в протокол допроса занес этот прискорбный факт.
— Все это мелко и неинтересно, — сказал Сорокин.
— Царевна Ольга писала стихи. Это интересно? — спросил Долгушин.
— Хорошие стихи или дрянь? — спросил Сорокин.
— Я плохой ценитель поэзии. Помню отрывок одного стихотворения.
— Читайте!
Долгушин прочел равнодушно и вяло:
Владыка мира, бог вселенной,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
— Не баские стишки, — дослушав, раздул редкие, китайские усики Сорокин. — Форма дерьмовая, содержание тоже. Кощунственна сентиментальность палачей…
— Я попросил бы, когда речь идет о членах царской фамилии… вспыхнул Долгушин.
— Все они сукины дети! Все эти императоры, диктаторы! Восхвалять диктаторов можно, обелять их невозможно! А ведь наше подлое, дряблое, безвольное поколение надеется с помощью палачества удержаться у власти, прорычал Сорокин.
— Философ Сенека когда-то изрек: «Сегодня тиран душит отдельные личности, завтра — целые народы», — пробормотал Маслов.
Долгушин подумал о Колчаке: постоянное общение с верховным правителем давало обильную пищу для размышлений. Ведь вот на его глазах адмирал, неврастеничный, помешанный на своей исключительности человек, достиг самой высшей власти. Теперь он живет тоскливой, всего опасающейся жизнью, не верит никому, презирает всех, боится каждого. А своих личных врагов считает врагами отечества. Все его наслаждение в том, что он зажал в кулак миллионы человеческих судеб. Он убежден, что лучше народа знает, какая жизнь нужна народу, и постоянно призывает надеяться на будущее, а людям мало одних надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92