мой путь пролегает к вам. Я ненавижу войну и убежден — земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.
— Многие офицеры сейчас ненавидят царизм, приведший на край гибели Россию, и не знают, в чем спасение от полного крушения. И непонятно им, что большевики хотят этого спасения, но с существенной поправкой. Мы хотим построить в России новое общество. Радуюсь, что вы с нами, — подчеркнул последние слова начальник.
Тухачевский возвращался домой. Случай, великий устроитель человеческих судеб, столкнул его с другом юности Николаем Кулябко. Тухачевский потащил приятеля к себе.
— Ты военный инструктор ВЦИКа? Как же мы раньше не встретились? Ведь я член ВЦИКа и комиссар штаба московской обороны.
Возмужавший, повзрослевший, Кулябко оставался все таким же открытым и простодушным, каким знал его Тухачевский, но что-то новое, значительное и серьезное появилось в его лице.
— Штабу обороны позарез нужны специалисты. Я вырву тебя из-под крыла Военного отдела. Там могут найти другого инструктора, не гвардейского офицера.
— Я всего лишь подпоручик.
— Лермонтов тоже был только поручиком. — Кулябко вожделенно протянул руку к скрипке, висевшей в простенке между окнами. — Позабыл, когда и прикасался к ней. Теперь я слушаю одну музыку революции, но у нее другие ноты…
— Когда говорят пушки — смолкают музы.
— И я верил этому афоризму, но революции создают свою музыку. Вспомни «Марсельезу», вспомни «Смело, товарищи, в ногу» или «Интернационал».
Кулябко сменил тему, сказал тоном, не признающим возражений:
— Завтра пойду к Ленину и выпрошу тебя в штаб обороны. Ленин прилагает все усилия, чтобы создать вооруженные силы республики. Он мечтает о классовой, дисциплинированной армии.
— Это и мои мысли, кстати. Или я подслушал их у Ленина?
— Это делает тебе честь. А Ленин, к слову сказать, поражает всех энциклопедичностью своих знаний. Какой диалектический ум! Этот революционный стратег и философ очень гармоничен, последователен в своих идеях. Пока есть Ленин, за революцию можно не беспокоиться. Ты нашел бы с Лениным общий язык не только в делах военных. Он любит музыку, особенно Бетховена.
— Когда-то Авраам Линкольн мечтал о правительстве народа, из народа, для народа. Мечта осталась мечтой. А вот Ленин создал такое правительство. Из народа и для народа, — задумчиво повторил Тухачевский.
— Я Линкольна лишь по анекдотам знаю. Он чистит ботинки, а слуга ему: «Президенты не чистят своих ботинок, сэр». — «А чьи ботинки они чистят?» Кулябко откинулся на спинку стула и захохотал, живот его заколыхался под выцветшей рубахой…
Тухачевского назначили военным комиссаром в штаб московской обороны. Ему было легко, было приятно работать с Николаем Кулябко.
3
Радужный круглый свет бил в глаза. «Откуда появился этот сверкающий шар?» Тухачевский приподнял голову: круглое туалетное зеркало поймало солнце и распространяло по комнате его сияние.
Он отбросил одеяло, вскочил с кровати. Комнату переполняли снопы солнца; старый вяз кидал на окна короткую узорчатую тень.
Ночью прошел сильный дождь, земля разбухла, покрылась дымчатым водяным бисером. Полая вода подперла сельскую площадь, церквушка повисла над ней несдуваемым белым облаком. Половодье захватило и огороды и сад; тополиные аллеи, блистая, уходили к березовой роще. Оттуда накатывался оживленный гомон грачей.
Тухачевский распахнул окно — утренний воздух опалил его холодком. Он глянул направо-налево, выхватывая из обширной панорамы отдельные, знакомые с детства предметы. И тут же подумал о Машеньке Игнатьевой. Сначала мысль о ней была смутной и сразу растаяла, потом возникла снова, уже веселая и настойчивая. Он вспоминал серые глаза, твердые губы, тонкое лицо, обрамленное русыми локонами. Теперь оно появлялось всюду, куда ни устремлялся его взгляд, на стене, на зеленых портьерах.
«А ведь я люблю в ней свое отрочество, — подумал он и поразился этой мысли. — Но я люблю и ее, самую милую из всех. — Он прислушался к сочетанию звуков «люб-лю». — Ну люб-лю, а что же дальше? Я должен увидеть Машеньку. Какой она стала? Похорошела, должно быть? А все-таки — что будет с моей любовью? Мне бы следовало жениться на Машеньке, но сейчас такое тревожное время…»
В коридоре застрочили каблучки, в комнату вбежала сестра.
— Завтрак готов, Мишель. Поторапливайся, а то ватрушки остынут.
Он сидел за столом, положив ладони на скатерть, и любовался ловкими движениями сестры: она разливала чай, янтарная струя изгибалась над стаканом. Занавески раздувались ветром, тень вяза переместилась с окон на стену. Мавра Петровна, вся в солнечных пятнах, принесла и поставила перед ним блюдо с ржаными ватрушками.
Он пил чай с сахаром, ел горячие ватрушки, но грустнел, думая о скорой разлуке с родными.
Весь этот день он провел в каком-то чаду: обегал закоулки двора и сада, колол дрова, выбивал на дворе одеяла. Переделал уйму дел — и все казалось мало, и все хотелось больше.
Вечером пошел в рощу; здесь еще все было голо, мокро, между берез светились лужи, палая листва прогибалась под ногами. Дятел бесшумно пронесся над вершинами, промелькнул зайчишка, затрещали под чьей-то лапой сучки. И опять стихло, лишь слабо шуршали прелые листья под ногами. Очарование лесного вечера охватило Тухачевского. Он выбрался на берег болота. Закат стыл в ракитнике оранжевой дымкой, и почему-то подумалось, что больше не увидит он этого лесного болота, что детство прошло, и мысль эта болью отозвалась в сердце.
— Мир совершенно изменился, и я стал другим в изменившемся мире, сказал он.
…Три дня отпуска промелькнули как минута. Мать провожала его без слез, только щурилась и смотрела поверх головы; брат хлопал по плечу, повторяя одно и то же:
— Поищи и для меня работу, Михаил, а то совсем закисну в деревне. Мы, дворяне, люди служилые.
Сестра подала брусок грушевого дерева:
— Материал для починки скрипок. Берегла для тебя, Мишель.
На бруске круглым ее почерком было начертано:
Не будь в походах глупой пробкой,
А будь в неведомое тропкой.
На вокзале в Пензе бродили толпы чехов, словаков, австрийцев, мадьяр: иностранные солдаты, отлично одетые, хорошо вооруженные, уязвляли военное самолюбие Тухачевского. «А наши обуты в лапты, одеты в зипуны», — с горечью подумал он, прислушиваясь к разноплеменной речи.
Коренастый, широколицый чех, слишком правильно выговаривая русские слова, что-то рассказывал, и окружавшие его легионеры смеялись.
— Сражение кончилось из-за отсутствия сражающихся с обеих сторон, долетело до Тухачевского.
Стены вокзала, двери пакгаузов были обклеены воззваниями и манифестами.
Национальный совет чешских и словацких земель призывал: «К оружию, братья! Только война принесет Чехословакии свободу, суверенитет и независимость».
Тухачевский знал: по соглашению с советским правительством чехословаки возвращаются на родину через Сибирь. Первые их эшелоны уже достигли Владивостока, последние находились в Пензе. Эвакуация шла медленно: игнорируя требования Советов, легионеры не разоружались. Военное превосходство их над молодыми красноармейскими отрядами было несомненным, и это тревожило Тухачевского.
Он шел по грязным улицам, мимо запакощенных домов, сгнивших заплотов, сожалея о нежных красках города его гимназических лет.
«Россия — страна бесконечных трагедий, а сейчас трагическая судьба русского интеллигента пересеклась с трагической судьбой русского пролетария, — подумал он. — Отчаяние или совершенно бессильно, или оно порождает ненависть. У наших монархистов отчаяние вызывало энергическую ненависть к большевизму. Если в России вспыхнет гражданская война, то начнут ее монархисты. Но не только они. Франция и Англия не признают Советской России и могут затеять военную авантюру с помощью хотя бы чешских легионеров. Сорок тысяч иностранных солдат опасны для страны с неокрепшей армией».
Тухачевский углубился в привокзальные переулки, разыскивая домик своей возлюбленной. Он позабыл дом, но помнил три окна с белыми ставнями, крыльцо с деревянными резными колоннами.
Был поздний час, крыши и деревья заливал лунный свет, в канавах спала вода. В неверном, холодном свете все казалось слишком красивым, но отчужденным. «Вот я и приехал за тобой, Машенька. Все это время я мечтал о тебе, мечтания казались несбыточными, но все сбывается для того, кто умеет ждать». Он увидел знакомые колонны крыльца, узнал белые ставни, сквозь которые пробивался слабенький лучик, и, сдерживая заколотившееся сердце, постучал.
На крыльцо выскочила Машенька, в темном платье, с полушалком на худеньких плечах, вгляделась в сумрак, ничего не видя. Тухачевский позвал ее, она, вскрикнув, бросилась в его объятия.
Дома, кроме Машеньки, не было никого, родители уехали за хлебом и картошкой — в Пензе исчезли продукты. Машенька стала угощать Тухачевского чаем, счастливая возвращением его, но не знающая, о чем спрашивать, что говорить ему. Она села напротив, залюбовалась красивым, серьезным лицом его и видела все перемены, произошедшие в нем. «Волосы у него гуще и по-новому падают на лоб, и подбородок тверже, и губы энергичнее, и держится он очень уверенно, каждым движением подчеркивая свою силу. Только из глаз исчезла прежняя беззаботность».
А для него Машенька оставалась воплощением той самой свежести, что казалась незакатным состоянием юности. Он смотрел на нее сверху вниз, мысленно повторяя: «Если я не скажу сейчас же, что люблю ее, то поднимусь и уйду».
— Мне тебе надо что-то сказать, в одном слове трудно, я хочу сказать… — Он запутался в поисках нужных слов. — Я люблю тебя, Машенька! — выговорил он, сразу чувствуя облегчение. — Что мне теперь делать?
— Я тоже не знаю, что делать, — беспомощно ответила Машенька.
Он встал, забрал в ладони ее пальцы; подчиняясь, она приблизилась вплотную.
— А вот что мы сделаем! — воскликнул он, прижимая ее и целуя. — Когда вернутся родители? Завтра утром. Мы попросим их благословения и уедем в Москву. В нашей любви — наше будущее.
4
В мае вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса. Тухачевский не знал истории чешских легионов в России, а он любил ясность и определенность во всем. Желание узнать историю возникновения корпуса привело его в библиотеку Румянцевского музея.
Перелистывая газеты времен монархии и Временного правительства, Тухачевский узнал, что в России живет сто тысяч чешских колонистов. Это были не столько мастеровые, сколько предприимчивые колбасники, пивовары, содержатели кабаков, владельцы кондитерских. Их устраивала возможность жиреть на русских хлебах, они были ярыми монархистами.
Началась война, царские манифесты провозгласили ее войной всего славянства против германцев. Русские чехи организовали «Союз чехословацких общин в России». Союз начал формировать свои полки, но чехи неохотно шли в добровольцы, они не хотели умирать за будущее королевство, за прибыли своих хозяев. А на фронте чешские солдаты, мобилизованные в австро-венгерскую армию, сдавались в русский плен. Осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года в России уже было двести тысяч пленных чехословаков целая армия, упрятанная в болота мурманского севера и сибирские дебри. Но самые крупные лагеря находились на Украине.
Чем дольше безумствовала война, тем быстрее росли антиавстрийские настроения в Чехословакии. Настроения эти использовал буржуазный националист Масарик. Под крылышком Антанты был создан в Париже Национальный совет чешских и словацких земель, в Петрограде и Киеве открыты его отделения. После Февральской революции Масарик предложил свои услуги Временному правительству. Началось лихорадочное создание чешских легионов; в короткий срок был сформирован сорокатысячный корпус хорошо вооруженных легионеров. Корпус считался частью русской армии, но занял в ней особое положение.
Агенты Масарика закидывали легионеров воззваниями и прокламациями, на них обрушивались слова о демократии, независимости, национальной гордости, войне до победного конца — сотни тысяч, миллионы слов.
Октябрь развеял надежды чешских националистов. Масарик был в отчаянии, в нем пробудилась ненависть к Советам: он ринулся на поиски союзников, устанавливал контакты с царскими генералами, эсерами, меньшевиками. Заключил сделку с Борисом Савинковым, дал ему деньги на антисоветские заговоры и мятежи. Масарик вступил в секретные переговоры с Францией, Англией, Соединенными Штатами Америки.
Мартовским вечером во французском посольстве сошлись английские, американские дипломаты, царские генералы, высшие командиры Чехословацкого корпуса, представители левых эсеров. Обсуждали план вооруженного восстания против Советов.
Дипломаты и военные решили: с восстанием чехословаков начнется интервенция, выступят и силы русской реакции, не признающие Советов. На подготовку восстания английское правительство выдало командирам корпуса семьдесят тысяч фунтов стерлингов, французское — одиннадцать миллионов золотых рублей.
Так продал Масарик чешских солдат державам Антанты. Теперь он был готов исполнить любой приказ своих хозяев. Масарик начал с обмана: заявил, что Чехословацкий корпус эвакуируется морским путем — через Владивосток. Эвакуация началась — чехословацкие эшелоны растянулись от Пензы до Владивостока.
Хорошо продуманное восстание разразилось. Капитан Гайда захватил Мариинск и Ново-Николаевск; за ними пали Самара, Челябинск, Омск. Легионеры, достигшие Владивостока, заняли и этот город. Вскоре военные действия начали японские, американские, английские интервенты.
Так была свергнута власть Советов на Волге, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке.
…Тухачевский перелистывал газеты, а за окном ветер заворачивал тополиные листья, они оловянно взблескивали; возле канав приплясывали под ветром травы. На глаза попался серый, пахнущий пылью газетный листок «Чехословак». В подобострастных словах здесь кто-то изливал свои верноподданнические чувства:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92