«У матери-родины есть верные дети, которые еще больше любят ее — поруганную, растерзанную, ограбленную, униженную. Молодые бойцы Всероссийской народной армии, — вы знаете, против нас наглые, жадные немцы и переставшие быть русскими предатели родины. И вы сметете их всех с лица земли русской. Так должны мы идти все вперед и вперед, чтобы самим, без немецкой указки ковать свое счастье…»
Приказ вышел длинным. Голицын перечитал свое произведение. Остался доволен. Сказал все, что хотел, о многострадальной России и не пообещал ничего солдатам.
— Победим большевизм и будем ковать свое счастье, — повторил Голицын. — Надежда на счастье всегда утешительна. Перепечатать, только, пожалуйста, без ошибок, — сказал он адъютанту и капризно оттопырил губу.
— В приемной генерал Рычков, — доложил адъютант.
— Что же не сказал сразу?
— Генерал ждет всего четыре минуты.
Рычков в новой, хорошо сшитой шинели с новенькими, отблескивающими золотом погонами без усилий внес свое тучное тело в кабинет.
У генерала, побитого в Казани, был вполне победоносный вид. Ему удалось борзо и благополучно пробежать с Волги до Урала и попасть в сухие объятия князя Голицына.
Рычков даже шутил над превратностями судьбы. И на самом деле: давно ли Голицын просил у него покровительства тайному своему эмиссару Долгушину, а теперь уже князю пришлось устраивать генерала на хорошее местечко — главным начальником снабжения Сибирской армии.
Продвигая генерала на высокую должность в Сибирской армии, Голицын надеялся стать ее главнокомандующим. Омская Директория назначила главнокомандующим капитана Рудольфа Гайду, произведя его в чин генерал-майора. Голицын чувствовал себя униженным и уязвленным. Ему, царскому генералу, предпочли какого-то политического авантюриста.
— Почему такой сумрачный вид? — спросил Голицын.
— Я оскорблен как дворянин, как патриот, как, как… — трагически сказал Рычков, убирая с лица победоносное выражение.
— Да что произошло?
— Гайда возил меня в фотоателье на Покровском проспекте. Оно и не ателье даже, а прямо-таки художественная мастерская. Знаете, из тех, что изготовляют фотопортреты в профиль и анфас, во весь рост, сидя, стоя, лежа, в любой позе. Я сперва был в недоумении: фотографироваться, что ли, приехали? Смотрю — все стены в фотопортретах вновьиспеченного генерала. Гайда так и Гайда этак. Гайда жмет руки министрам Директории, приветствует легионеров, произносит тосты на банкетах, и всюду на столиках великолепные альбомы с фотографиями опять-таки Гайды. А крышки к альбомам изготовлены из уральских самоцветов, и на каждой — герб Гайды! Да какой: поверженные орлы русской и австрийской династий! Я чувствовал себя так, словно мне оплеух надавали. Как же мы позволили какому-то золотозубому жеребцу взобраться на свои плечи? Он же глуп от каблуков до ушей. А привез-то меня в ателье — повеличаться передо мной, побахвалиться…
— Мы получаем то, что заслужили, — Голицын презрительно потер руки. Конечно, обидно для нашей национальной гордости, что Гайда одел свой конвой в форму личного конвоя государя императора. Носятся, прохвосты, по городу в егерских кафтанах, расшитых гвардейскими галунами, а вместо погон — золотые вензеля с инициалами Гайды. Постыдно все это и смешно. Но не так уж страшно. Страшно, Вениамин Вениаминович, то, что сам Гайда и его окружение имеют ничтожную боевую ценность.
— Да, да, да! — зададакал Рычков. — Ты бесконечно прав! Я как огня боюсь атаманщины, она же захлестывает нас. А что творится со снабжением армии? Вчера попался мне характерный документик: какой-то прохиндей обязался поставить Сибирской армии на двенадцать миллионов рублей повозок. Проверил я капитал этого владельца: в наличии перочинный ножик и огрызок карандаша. А двести тысяч рублей аванса из армейской кассы он все-таки выдрал. Такие аферисты вокруг Гайды табунятся стаями.
Ругая последними словами Гайду, они как бы говорили друг другу: если бы я стоял во главе армии, все было бы прекрасно.
— О гнусных этих аферах я написал рапорт военному министру Директории.
— Из ума вылетело, что Колчак приезжает в Екатеринбург через час, спохватился Голицын. — Пора, пора на вокзал. — Он надел шинель и показался Рычкову еще длиннее и суше. — Официально Колчака пригласил Гайда на торжественное освящение чешского флага. Торжества торжествами, но Колчака сопровождает батальон британских стрелков под командой полковника Уорда. Англичане готовят Колчака в военные диктаторы. Да теперь я и сам вижу: России необходим мудрый правитель, армии — сильный вождь.
— Армии прежде всего нужны старые, освященные победами петровские и екатерининские знамена, — заметил Рычков.
— Старые знамена — это Русская империя, это дом Романовых. Мы, служившие при государе императоре в дни русской военной славы, мы, пережившие ее позор, не можем не быть монархистами. Когда мы говорим: у нас один враг — большевизм, одна цель — благо и величие России, — мы подразумеваем только величие императорской России. Я на этом стою, Вениамин Вениаминович. Если постыдные политические веяния не развратили вице-адмирала Колчака — я за его диктаторство. — Голицын звонко высморкался и, щелкая каблуками, направился к выходу.
На вокзале уже собрались высшие офицеры белогвардейских и чехословацких войск, иностранные консулы, сановники Директории, промышленники, биржевики.
Генерал Рычков — человек новый в этом екатеринбургском обществе скромно стоял в сторонке, следя за пестрым собранием.
С князем Голицыным разговаривал английский консул Томас Престон.
— Согласитесь, ваше сиятельство, генерал Гайда — освободитель Сибири от красных — стал национальным героем России, — утверждал Престон.
— Иностранец не может быть нашим национальным героем, — неприязненно отвечал Голицын.
— Директория не случайно назначила Гайду командующим Сибирской армией. Он полон энергии, инициативы, я бы сказал — умной инициативы.
Голицын пошмыгал носом и промолчал. Некорректный тон консула покоробил генерала Рычкова больше, чем князя.
— Больно смотреть, когда новая военная сила подчиняется случайному баловню судьбы, — сказал Рычков: это обстоятельство почему-то особенно оскорбляло его. С мрачным видом он вышел на перрон. Уборщики поспешно сгребали нечистоты и снег в кучи, духовой оркестр прочищал свои трубы, швейцары расстилали красный ковер.
Из вокзала живописной оравой вывалили мордастые, рослые парни в коричневых кафтанах, расшитых алыми галунами, в мохнатых киверах. Позолоченные вензеля украшали их толстые плечи: это были «бессмертники» телохранители Гайды.
— С какой помпой встречают военного министра. Когда все же Колчак успел заручиться дружбой англичан и чехословаков? — завистливо вздохнул Рычков.
На перроне, окруженный высшими чинами своего штаба, появился Гайда. Рычков примкнул к его свите, сразу потерявшись среди крикливой военной молодежи. В эти екатеринбургские дни из молодых особенно шел в гору двадцатисемилетний полковник Гривин. О его храбрости и жестокости рассказывались легенды, циничные поступки его смаковались, словно скабрезные анекдоты. Говорили, что Гривин, казнив своих солдат за трусость, издал приказ: «Расстреляно двадцать. Бог еще с нами! Ура!»
Молодым был и полковник Войцеховский. Голицын вместе с ним захватывал Екатеринбург, но Директория ценила полковника больше, чем князя. Он уже командовал группой чехословацких войск и тоже славился умопомрачительной жестокостью к красным. Недавно на рабочей окраине города по приказу Войцеховского был распят на кресте комиссар.
— Большевик, распятый подобно господу богу! Комиссар, как Христос, с раскрещенными руками! — поражался генерал Рычков. — Мы, воины за православную веру, уступаем заклятым своим врагам божественный крест. Мы оскверняем великий символ святого страдания.
Всю эту крикливую, кичливую, честолюбивую молодежь возглавлял Рудольф Гайда, вчерашний ветеринар чешского кавалерийского эскадрона. Длинноголовый, толстоносый, золотозубый блондин был кумиром всех карьеристов и честолюбцев. Человек весьма решительный при достижении личных целей, Гайда соединял в своем характере безрассудство, смелость, легкомыслие, заносчивость.
Вокзальный колокол возвестил о прибытии поезда. Зашевелился духовой оркестр, замер почетный караул. Гайда встал на край красного ковра, перебирая пальцами по эфесу шашки.
Поезд медленно подходил к перрону. Оркестр заиграл Егерский марш елизаветинских времен: «Ты хранил отцов заветы, помнил честь и долг! Славься, сын Елизаветы, славься, храбрый полк!» Гайда вытягивался на краю ковра. Колчак уже занес правую ногу, чтобы сразу ступить на ковер.
Салон-вагон, не останавливаясь, прокатился дальше, ковер ускользнул из-под ног Колчака. Нарушая торжественность встречи, раздался чей-то хриплый бас по адресу машиниста:
— Морда поганая! Давай назад, растак тебя в бога-мать!
36
В особняке золотопромышленника Злокозова в честь Колчака был устроен банкет.
Колчаку шел сорок пятый год, но легкая седина уже тронула его виски. Он был тонок, сухощав, бледен. Карие запавшие глаза горели живым лихорадочным светом, а в уголках губ было что-то тоскливое, большой нос выдавался из ввалившихся щек. У воротника морского кителя поблескивал георгиевский крест.
«Он симпатичен и, бесспорно, не глуп. Его называют гордостью нашего флота, — думал Рычков. — Кто-то мне сказал: Наполеоны не выходят из корабельных кают. Забавное замечание!» Генерал внимательно прислушивался к бесконечным тостам.
Лилось шампанское, журчали гибкие, укладистые слова, то с оглаженными, легкими мыслями, то с занозистыми и злыми.
— Наш народ расплачивается за разгул темных страстей и преступное увлечение революцией. И, лишь пройдя через многие страшные испытания, народ вернется к монархии, Россия вновь станет великой империей…
Это говорил князь Голицын.
— Господин министр! Орудия мирного труда и оружие жестоких войн, алмазы и сталь, золото и железо суть продукты Урала — неисчерпаемой сокровищницы земли русской. Все, в чем нуждаются армии, Урал может дать, но сейчас заводы бездействуют, фабрики остановились, рудники залиты водами. Без денежной помощи Директории и наших союзников промышленники и капиталисты Урала не возродят заводы, фабрики, рудники для новой всероссийской власти! Вы — нам, господин министр, мы — вам!..
Это сказал золотопромышленник Злокозов.
— Божественным промыслом большевизм разбит как идейно, так и нравственно, но хвост красного дракона еще обладает опасной силой. Осени, господи, крестом своим защитников веры, престола и отечества в час роковой битвы с антихристом! Будь, о господи, наставником мудрых, защитником слабых, покровителем угнетенных духом! Да рассыплются прахом все врази твои — слуги диавола, красные драконы, терзающие нашу мать-Россию. Аминь!
Это сказал митрополит вятский и слободской.
Самые разные люди говорили яркие, тусклые, длинные, короткие тосты, но все просили как можно скорее искоренить большевизм. Колчак слушал и молчал; его молчание казалось загадочным. Никто из ораторов не произнес откровенно и прямо, что военная диктатура должна сменить дряблую, беспомощную, велеречивую Директорию, но каждый вкладывал в свои слова эту мысль.
Наконец Колчак встал, и все смолкли.
— Господа! — сказал он. — Я считаю войну с большевизмом великим, честным и святым делом, которое выше всякой справедливости. Я уверен война освободит мир от красного зверя, что пытается господствовать над миром. Такая война принесет каждому русскому счастье и радость. Поэтому во время войны с большевизмом не надо никаких реформ, кроме военных. Ваше внимание ко мне я рассматриваю как союз армии и русского общества.
Поздней ночью Колчак сидел перед камином в огромном кабинете миллионера Злокозова. Дрова в камине стреляли углями, языки огня подрагивали и сгибались, озаряя японский древний клинок.
Колчак потрогал пальцем холодное оружие. «Долго же я разыскивал этот клинок в оружейных лавчонках Токио. Клинки работы мастера Майдошин изумительны, они — сама поэзия. Всякий уважающий себя самурай, когда ему приходилось прибегать к харакири, проделывал эту операцию клинком Майдошин».
Усмешка оживила пепельные губы вице-адмирала. «Токийские лавчонки предлагали мне клинки других древних мастеров, выдавая их за Майдошин. Нет, нет, отвечал я, этот клинок делал почтенный мастер Иосихиро или же Мазамуне, я же хочу только Майдошин. Лавочники кланялись, и складывали руки, и вздыхали, пока наконец не нашли этот великолепнейший Майдошин».
Пламя камина отбрасывало короткие тени на сухое зеркальное лезвие: оно же, сгущая жидкий свет, казалось совершенно черным и таинственным.
Колчак любил подолгу смотреть на японский кинжал, словно искал в нем какую-то мистическую силу. Он не верил никакой мистике, но события последних дней, развертываясь и нарастая вокруг него, выводили из душевного равновесия. Разорванный, мрачный и в то же время волнующий блеск этих событий освещал честолюбивые замыслы вице-адмирала.
За окном давно ревела метель: постоянный гул ее не мешал потоку воспоминаний. Память возвращала Колчака к порогу юности. Он видел себя то гимназистом, то фельдфебелем морского корпуса, то лейтенантом на броненосном крейсере.
Перед мысленным взором вставали громады вод Тихого океана, мягкие очертания владивостокских сопок, ледяные торосы земли Беннетта. Эти, уже ставшие бесконечно далекими, картины юности сейчас умиляли его. Как все было ясно, просто, беззаботно в том невозвратимом мире.
Вспомнился отец — морской артиллерист, генерал-майор — непреклонный сторонник монархии. Образ отца не вызвал ни нежности, ни грусти.
Дворянские привычки, привилегии, атмосфера исключительности, аристократичности в Морском корпусе наложили на юного Колчака неизгладимый отпечаток. Подобно отцу он был монархистом, хотя в первые же дни Февральской революции стал служить Временному правительству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92