А ведь расстались мы под утро, и он урчал и ластился, как кот. И обещал посвятить мне сонеты. И вот прошло полдня, и он готов на все, лишь бы забыть о моем существовании».
– Хоть бы короля постеснялась, – неуверенно посоветовал ей Леопольд.
И тут же узнал про себя, что и он неоднократно отмечался в норе, которая ему милее, чем королевское ложе с ледяной куклой по имени Стефания. Ледяной, впрочем, по той только причине, что у нее не остается на короля сил после тех знаков внимания, которые оказывают ей рыцари, трубадуры и даже пажи.
«Это был не я, – мысленно успокаивал себя Леопольд под град намеков, инсинуаций и оскорблений, так и сыпавшихся с пунцовых губок разбушевавшейся соседки. Я ведь, наверное, случайно заменил настоящего Леопольда, хотя и не понятно, куда он исчез и зачем. И я – это я, и смысл моей жизни понятен и прост – служить отечеству, блюсти родное село и охранять Галочку от всех невзгод и в конце концов выпросить у нее прощение за то, что я из-за избытка Гапкиного женского вещества променял ее на ведьму, прикидывавшуюся до поры до времени невинным барашком. И не забывать самого себя даже тогда, когда с купюр на меня осуждающе смотрят великие мои земляки, словно они и тогда уже знали, что к ним будут тянуться мои трясущиеся и потные от жадности руки. Прости, Тарас! Пройдет лет сто, и я исправлюсь. На том свете. И может быть, меня тоже пропечатают на какой-нибудь купюре. Желательно покрупнее. И я буду так же осуждающе смотреть на тех, кто будет меня пересчитывать в пачке таких же надувавшихся от чрезмерного самоуважения бумаженций. Так все же, что такое мое истинное „я“? И где мое место? Почему в этом замке, где вкусно кормят и который набит услужливыми соседками и фрейлинами, мне так тоскливо? Словно душу мою навсегда похоронили в собственном теле? И ей так холодно и неуютно, и только Галочка на мгновение вернула мне самого себя, и тут же подлые люди нас разлучили…»
Леопольд горевал так до тех пор, пока в спальню не проскользнула, как вороватая кошка, королева Стефания и осторожно не улеглась на свою часть супружеского ложа. А Леопольд тогда встал и, пошатываясь, как после долго попойки, а на самом деле от горя, заковылял по бесконечным коридорам, чтобы найти свою Галочку и удрать обратно в Горенку. Хотя как осуществить и то, и другое, он и понятия не имел. Впрочем, ему не удалось отойти от своих апартаментов более чем на пятьдесят шагов, потому что услужливые стражники, сообразив, что он заблудился, препроводили его обратно.
А Тоскливец тоскливел в своей комнатенке. Он тоже был при памяти и Василия Петровича узнал сразу же, но предпочел притвориться, что он только Фаусто и больше никто, потому как так больше гарантий, что тот не станет, как всегда, впутывать его в свои художества. Но он ошибался, потому что Леопольд полагал, что Тоскливец уж наверняка не помнит, а если нет, то вспомнит, если к нему заявиться в гости вместе с палачом, который, когда другая работа отсутствует, помогает на кухне по разделке туш. Итак, была глухая ночь – подходящее время для любовников и воров. А наш Фаусто мечтал стать и тем, и другим, потому что Клара была для него недосягаема, как луна, – в замке она занимала почетное положение придворной дамы, жила в просторных покоях, а в свободное время вышивала гладью лебедей и прогуливалась по саду в компании придворных, которые добивались ее милостей. Тоскливца она не подпускала к себе даже на пушечный выстрел, и все его попытки напомнить ей о том, что она – его супружница, заканчивались тем, что Клapa (a в замке она была известна под именем Леонора) грозила, что донесет королю про то, что его паж и одновременно секретарь сошел с ума, и тогда тот засадит его в подземную темницу, чтобы он не утомлял ее своим бредом, и единственный, кто будет тогда его навещать, – это монах-иезуит, который подготовит своего подопечного к аутодафе и лучшему из миров, если решит, что в того вселился дьявол. И советовала Тоскливцу уделять внимание пастушкам, которых в окрестности замка великое множество и они уж наверняка не откажут во внимании королевскому секретарю. И Тоскливец скорее по тупости, чем по наивности отправился как-то на поиски ласковых, как овечки, пастушек, но не учел, что, кроме пастушек, бывают еще и пастухи – закоренелые мужланы с сильными мозолистыми руками, которые чуть не отправили его по дороге предков еще до того, как он объяснил им, какую честь он окажет сейчас смазливой селянке, которая первой попалась ему по дороге. И он возвратился в замок в самом что ни на есть тоскливом состоянии своей мрачной, непонятной для окружающих души. И поклялся, что доберется до Клары, которая, хоть и корчит из себя придворную даму, на самом деле принадлежит ему и только ему.
А Клара Тоскливца узнала с первого взгляда, но виду не подала, потому что ей предоставилась наконец замечательная возможность повоспитывать его, причем без всякого пояса целомудрия. И довести его до такого кипения, чтобы он сразу кинулся с ней в загс после возвращения в Горенку – по непонятной для нее самой причине Клара была уверена в том, что рано или поздно она обязательно возвратится в родное село и будет вспоминать как страшный бред то, как она делает королю книксен, а тот бесстыдно пялится ей за корсаж. И то, как она танцует затейливые танцы с придурковатыми придворными, у которых, невзирая на пышные титулы, существует, как ей казалось, всего одна мечта – рассупонить ее забесплатно. Кроме того, ей не хватало телевизора, гигиенических пакетов, шпротов, кофе, сигарет и единоборств с Тоскливцем. Но и подпускать его к себе она тоже не собиралась. И злорадно посматривала на него, когда он позволял себе к ней приблизиться. Она и ему делала книксен, но не потому, что была обязана– мало ли в замке секретарей, а чтобы продемонстрировать свои выпуклости и того позлить. И то, и другое мастерски ей удавалось, и Тоскливец постоянно находился в состоянии, приближенном к экстатическому.
А Павлик пожаловаться на жизнь никак не мог, потому что кормили хоть на убой. А дома его поджидала все та же супружница с его собственными отпрысками, которые перенеслись сюда вместе с ним. Проблемы бытия его не мучили – супружница была безотказна и послушна, правда, его донимала нежеланная полнота – на месте талии появился кругленький животик, увеличивающийся после каждого обеда. И двигаться ему становилось все труднее – живот тащил его в постель, чтобы отдохнуть в ней от предательской силы земного тяготения, а с постели он вставал в дурном расположении духа с измученным телом, которое становилось все менее надежной подставкой для его легкоранимой, как ему казалось, души.
Итак, каждый играл свою роль, как вышколенный в школе жизни актер. Никто, правда, не смог бы ответить им на вопрос, для чего это им было нужно и почему они не объединили свои усилия против всех остальных обитателей замка. Наверное, все по той же причине, что и в Горенке – каждый выживал сам по себе. К тому же болтовня до добра не доводит. И вскоре наш новоиспеченный Леопольд (а что случилось с его предшественником, Василию Петровичу известно не было) осознал, что в этом огромном замке он, в общем-то, совершенно одинок. И что слуги в глубине души его презирают, а для королевы он всего лишь прикрытие для ее шалостей, но какие к ней могут быть претензии, если она годится ему в дочери? А поселить у себя Галочку он не может, потому как тогда разразился бы ужасный скандал и королева ее отравила бы или, по крайней мере, попыталась это сделать, чтобы защитить свою честь. Хотя «честь» в этом замке – понятие относительное. Он попытался было выяснить у Фаусто, что такое королевская честь, но тот наплел с три короба чепухи про то, что это что-то типа девственной плевы только по всему телу и что у королевской четы она должна светиться, как будто ее покрасили золотой краской и присыпали брильянтами. Изрытая эту галиматью, Фаусто ехидно ухмылялся, и Василий Петрович выгнал его взашей, лишний раз убедившись, что Тоскливец – он везде Тоскливец, хоть в замке он живи, хоть где. И решил тогда Леопольд изыскать способ перемещаться по замку без свиты и так, чтобы его не могли узнать. И украл из собственного же гардероба какую-то одежонку, напоминавшую одежду пажа. Но только ему было невдомек, что костюм этот был маскарадный и придворным это было отлично известно. Итак, напялив на себя тесную одежонку, которая сжимала грудь и мешала дышать, Леопольд отправился по запутанным коридорам на поиски Галочки, решив, что внутренний голос обязательно ему поможет. Но он, понятное дело, ошибался, потому что внутренний голос давно уже от него устал и сейчас тому хотелось спать. А по дворцу тем временем разнесся слух о том, что Леопольд окончательно спятил, прогуливается в маскарадном костюме, и поэтому надо стараться его не замечать. А Леопольд только поражался тому, как ему удается \ бесшумно (на самом деле он топал, как лошадь) и незаметно приближаться к своей Цели – длинному сараю в углу двора, в котором в одной из коморок ютилась Галочка со своей престарелой матерью. И он нашел их. Они сидели на убогих топчанах и ели из глиняных мисок какое-то варево. Увидев его, Галочка только руками всплеснула: «Васенька! Это же не одежда, а шутовской костюм. Зачем ты его надел?».
– Хотел прийти к тебе незаметно…
– Это совершенно невозможно. Во дворце тысячи ушей и глаз, и о том, что ты здесь, уже давно все известно. А как только ты уйдешь, они расправятся со мной для того, чтобы тебе досадить. Вот и все. Я очень хочу домой.
– Я тоже. От роскоши у меня депрессия. И ни одного искреннего лица. Все стараются или украсть, или обмануть. И врут, что попало.
– Я знаю. Я уже это поняла.
– Я тебя больше не оставлю. Отсюда мы уйдем вдвоем, а о твоей матери позаботятся мои слуги.
– И куда же, Васенька, мы пойдем?
– В мои апартаменты. Король я или не король?
– Я тебе благодарна, – тихо сказала Галочка.
И Голова в очередной раз поразился, как он мог тогда, в молодости, променять ее на Гапку. И тяжело вздохнул.
И они отправились вверх по массивной гранитной лестнице. Голова намеревался поселиться с Галочкой в своих апартаментах. И, как оказалось, ошибался, потому что, пока он отсутствовал, Тоскливец возомнил себя королем. И пообещал окружавшей его челяди, что он будет щедрым и добрым королем. И бунт вспыхнул, как лесной пожар. В апартаменты Леопольда не пустили, потому что на троне уже сидел Тоскливец и убеждал красавицу Стефанию в том, что ничего особенного не произошло. И что сегодня же он возляжет с ней, и их потомки унаследуют этот прекрасный замок. Он даже позволил себе намекнуть на то, что отношения у них уже были, но Гапка никак не хотела признаваться в том, что его помнит, а может быть, она и в самом деле ничего не помнила.
«Тем лучше, – думал подлый Тоскливец, – тогда это будет у нас, как в первый раз».
И он бормотал комплименты, осматривая королеву так же жадно, как осматривает паук попавшую в паутину муху. Впрочем, все портила подлая соседка, которая из норы предупреждала королеву о том, что ей не следует связываться с безродным то ли секретарем, то ли пажом, который способен только на то, чтобы подавать королю ночной сосуд. И который никогда не сидел на благородном коне и не держал в руках меча. А ведь сколько благородных рыцарей мечтают о ее руке! Но если они узнают о том, что она возлегла с плебеем Фаусто, то отвернутся от нее навсегда.
Тоскливцу, разумеется, эти злопыхательские наветы были не по душе. Тем более что Стефания внимательно слушала то, что изрыгала подлая крыса, и лицо ее становилось все более задумчивым, что явно не предвещало тех утех, на которые рассчитывал новоиспеченный король. И он приказал поджечь нору, и его приказание было с восторгом исполнено. И восторг этот продолжался до тех пор, пока не стало понятно, что вместе с норой сгорел и весь замок. С запасами еды и вина. И тогда толпа бросилась разыскивать Тоскливца, но, на его счастье, на долину опустилась ночная мгла и он растворился в ней и бросился бежать куда глаза глядят. И бежал до тех пор, пока совершенно неожиданно не оказался на околице Горенки. И увидел, как Галочка с Головой садятся в подоспевший за ними «мерс».
– Я с тобой завтра поговорю, – пообещал ему Голова, и автомобиль, выпустив в тоскливое лицо писаря струю удушливого газа, укатил.
А дома Тоскливца поджидала Клара, которая якобы ничего не помнила о том, что с ней произошло, и о том, что Фаусто подбирался к королеве, но при этом она сразу же нацепила на себя известный пояс, а на сожителя обрушился ниагарский водопад инсинуаций и оскорблений, смысл которых сводился к тому, что Тоскливцу везде мерещится Гапка, а если это так, то тогда почему он претендует на ее, Кларину, красоту? И пусть он тогда уйдет к своей ненаглядной Тапочке, если та его примет, что весьма сомнительно, и пусть они там, а не здесь играют в свои бесовские игры, гоняются друг за другом по кустам и плодят таких же, как и они сами, отродий.
Одним словом, репертуар был известный.
А на утро у Тоскливца появился еще один повод для грусти – стул его расшатался, а так как в присутственном месте, по известным причинам, ничего лишнего не водилось, то перспектива приобрести надежного и верного товарища, на которого можно было бы смело опереться, была весьма туманной. Тоскливец даже попытался стул подклеить, но клей желтыми слезами застыл вокруг щелей и Тоскливцу стало казаться, что стул то ли плачет, то ли гноится. Это окончательно испортило ему настроение, и он зашел в кабинет к Голове, чтобы выпросить себе новый стул.
А Голова то ли полулежал, то ли полусидел на своем диванчике, который был ему милее, чем трон, и азартно пил чай, который ему, чертыхаясь, подала Маринка.
– Ты почему меня в замке не узнавал? – рявкнул Василий Петрович, увидев своего тоскливого, как пасмурный день, подчиненного, который мутными глазами пялился на него, словно его впервые увидел.
– В каком замке? – последовал лаконичный ответ, и Тоскливец гнусно улыбнулся, вспомнив, как по-кретински выглядел его начальник в золотой короне на троне или когда утром слуги умывали его прямо в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26