Вот тогда началась бы настоящая жизнь. И Маринка никуда бы не делась».
Но настроение ему испортила опять же соседка, которая, высунувшись из норы до половины, сообщила ему, что стул его с мусорника и только ему не покупают настоящий стул, потому что он человек совершенно бесполезный. Только и умеет, что с кукушкой ругаться. А вот снять с жены пояс ему слабо.
– Она с тобой даже за деньги не ляжет, – сказала наглая, но при этом очень хорошенькая гадина и скрылась в норе.
И от бешенства глаза Тоскливца превратились в красные угли, и он стал неумолимо, как Немезида, надвигаться на Нарцисса, который, источая миазмы, обретался неподалеку, поджидая Василия Петровича. А тот обсуждал с Акафеем что-то нелицеприятное, и обличность его багровела, как закат солнца, и он хватался за сердце и божился, но на другом конце провода ему не верили, и вскоре начальственное лицо положило трубку, и в ушах у Головы раздались частые оскорбительные звонки.
– Дваждырожденного вызывай! – коротко приказал он Тоскливцу, заметив, что тот на него смотрит.
– У него же дома телефона нету, – парировал Тоскливец.
Часы уже показывали шесть и он представлял себе, что заседает за столом и пожирает горячий ужин и Клара то и дело норовит задеть его бедром, а он делает вид, что не замечает ее намеков на то, что пора скрепить их отношения соответствующим документом. Идиллия. А вместо этого ему предлагают тащиться по сырому, промозглому, пахнущему соснами воздуху, который он ненавидит, к грубому, как горилла, типу, который наверняка его оскорбит или, по крайней мере, скажет какую-нибудь гадость.
– Нарцисса пошлите, – посоветовал он Голове. – Тот, во-первых, на машине, а во-вторых, его уже давно пора куда-нибудь послать.
Мысль показалась Голове не лишенной интереса, но он не любил менять своих решений, полагая, что мягкотелость начальника портит подчиненных.
– Тебе сказали, ты и иди. Неужели не понятно?
– Я ведь писарь, а не глашатай, – возразил опять Тоскливец, потому как точно знал, что идти к Дваждырожденному ему не выгодно.
Голова нахмурился. Спор с подчиненным приводит к потере авторитета. Но уступить Тоскливцу, значит признать его правоту. А разве Тоскливец может быть прав?
– Иди, а то и без стола окажешься! – завопил Голова. – Шагом марш!
– Здесь не армия, а присутственное место, – кротко возразил Тоскливец, – но если вы так настаиваете, то я пойду. Хотя на улице собачий холод и Нарцисс бы в автомашине добрался бы до нужного места за одну минуту.
Голова почесал затылок – Тоскливец был прав, но как же это признать?
– Исполняй! – сказал он и залег на кожаный диван, чтобы забыться.
Тоскливец напялил на себя куртку, надел вязаную шапочку, чтобы не застудить макитру, и отчалил плавно и неторопливо, давая понять, что ждать его придется целую вечность.
А Голова лежал на диване и мысленно зализывал раны: Акафей угрожал уволить его через сутки, если он не избавит село от соседок. И соседей, которые опять набежали в село. Но при этом только своими силами. «Сами их развели, – сказал ему Акафей, – сами и избавляйтесь. На мою помощь не рассчитывай. Вот так. Уволю, и все. Это – ультиматум. Не хочу за твои подвиги отвечать… Достаточно, что…» Голова знал, что не досказал ему Акафей. Коленки. Ведь Акафей не искал в лесу своего дерева, да, впрочем, и не мог его там найти, ведь он был родом не из этого села. А супружнице его вряд ли нравится, что неизвестный художник изобразил на коленях ее муженька двух упитанных крыс с круглыми задницами. И рисуночек этот не вывести, хоть ты ткни. Хотя как поможет Акафею то, что мы избавимся от соседок? Если избавимся. Ведь это легко сказать – избавиться. А как? На них ведь ни одна отрава не действует. И в замке они были. Значит, живут долго. А в Горенке всегда есть, чем развлечься. Так как же можно рассчитывать на то, что они уберутся подобру-поздорову? Одна надежда на то, что у Дваждырожденного военный опыт. Дать ему ядерную бомбу и пусть взорвет село. Соседки тогда и убегут. И нас уже здесь не будет. Никогда. И Акафею некого будет увольнять. Гапкина дудка уже ни черта не помогает. Разве что свиней пасти. Но Гапку к работе не приставить. Только и умеет, что кровь пить. Абсолютный чемпион по выпиванию крови. Вот каким грустным мыслям предавался Василий Петрович под шум мелкого, надоедливого дождя, который как из ведра лился на село с холодного серого неба.
А Тоскливец и вправду запаздывал, и Василий Петрович уже начал подумывать о том, что он вообще не придет. А завтра к вечеру его уволят, и тогда он будет целыми днями смотреть Галочкин огромный телевизор и поедать вкуснейшие бутерброды. И это тоже неплохо. А после него хоть потоп. Пусть соседки все тут сожрут. В том числе и дома. И тогда уже наверняка вмешаются санэпидемстанция и войска. И славные воины покроются известными татуировками.
Тоскливец так и не возвратился с задания в присутственное место, но Голова не стал выяснять, почему. Потому что все это было бесполезно. Адская машина времени продолжала отсчитывать часы, на протяжении которых ему еще предстояло быть начальником. И он уехал в город, но не домой, а на Подол, чтобы побродить по тем местам, по которым любил прогуливаться, будучи еще подростком. И рассматривать старинную лепку на фасадах. И орнаменты – то греческий, абстрактно изображающий волны, то какой-нибудь еще. И затейливых зверей, охраняющих дома от сглаза. Киевляне, видать, всегда боялись сглаза. В те годы он был вхож в одну компанию здесь же, на Нижнем Валу, но время раскидало друзей, как спички. И знакомые лица ему давно уже не встречались. Словно он вырос в лесу и причем совершенно один. Одноклассников, живущих в Горенке, он обходил десятой дорогой. А вот друзей хотел бы при случае и разыскать. «А почему мы скучаем по старым друзьям? – размышлял Голова. – Да потому, что они помнят нас молодыми и беззаботными, а не изъеденными заботами и семейными, самим себе навязанными, тревогами и бедами. Они помнят, как мы смеялись от души, а не от того, что коллега плоско пошутил и отвернуться от него как бы невежливо. Они помнят, как девушки казались нам загадочными и мы смотрели на них, как на недосягаемые божества, и даже кропали им безумные, но такие искренние стихи. И что самое удивительное, девушкам нравились наши незамысловатые рифмы, пронизанные любовью. И мы провожали подружек по полутемным улицам и целовались при любой возможности, словно можно было выразить поцелуем весь тот чудесный, загадочный космос, который нас тогда окружал. И жили без пошлости. Или, по крайней мере, ее не замечали. Но время, бесшумное, как крадущийся кот, шпионит за нами и уродует нас и наши души, и мы забываем себя. И наших друзей. Потому что для дружбы больше нет времени. Потому что любой ценой надо выжить. И из зеркала на тебя растерянно смотрит незнакомый старик – оболочка твоей вечно молодой души – и поражается, как он так быстро состарился. И понимает наконец, что седьмой десяток – это всего лишь последние годы молодости. Вот почему нам нужны лица и глаза тех, кто помнит нас молодыми. Чтобы скинуть полета бездарно прожитых, растранжиренных на устройство быта лет. И расправить плечи, и вдохнуть свежий воздух, и стряхнуть с души патину печали. Ведь в чем проблема? А в том, что никто не учил нас жить настоящим. Мы всегда тревожились о будущем и волновались о том, что уже произошло. А ведь жизнь – это сейчас. Ты сейчас вдыхаешь воздух, сейчас пьешь пиво с приятелем и сейчас смотришь в глаза любимой женщине. Сейчас. И выкинь из головы будущее и прошлое и, как в серфинге, катись по волне настоящего, и тогда твоя настоящая жизнь будет долгой. И счастливой, а не унизительной. Ибо прошлое унижает, а будущее тревожит и ранит. И сердце, устав непрерывно кровоточить, покрывается броней равнодушия и перестает быть способным к добру».
Вот о чем раздумывал Голова, прогуливаясь по Подолу. Но знакомых не встретил. Мимо него скользили дорогие машины, из которых раздавался смех, дамы прогуливали собачек, объявления на заборах и столбах обещали несметные блага и причем прямо сейчас, достаточно только обратиться к доброму дяде по телефону. Чтобы он отобрал у тебя последнее и дал пинок по синей, как у курицы, заднице, чтобы ты исчез раз и навсегда и не мешал ему поджидать следующего клиента.
Голова уже было отчаялся встретить кого-либо из знакомых, но тут совершенно неожиданно наткнулся на Скрыпаля. Тот понуро тащился куда-то и бережно прижимал к себе футляр, в котором покоилась скрипка.
– Ты куда? – поинтересовался Голова.
– Да тут в одной церкви концерт даем. Устал, сил нет. А вы?
– Прогуливаюсь для моциона, – туманно ответил Голова.
– Я давно уже в селе не был, – сообщил ему Скрыпаль, – работа заела. Но слышал, что там нелады – к соседям добавились соседки и они мужикам прохода не дают.
– Истинно так.
И они зашли в рюмочную, чтобы отпраздновать случайную встречу. Скрыпаль выпил, как он выразился, «для вдохновения», а Голова для того, чтобы забыться. И обоим стало легче. Ибо когда мужчины пьют, их души, хотя бы на немного, освобождаются от оков, хотя за это, как и за все, приходится платить, например головной болью.
– Твоя-то как? – спросил Голова.
– Тоже участвует в концерте, – ответил Скрыпаль, закусывая. – Но ей для вдохновения пить не надо. Она словно впитывает его из воздуха. Я тоже не злоупотребляю…
Но тут он осекся, потому что мимо окна рюмочной прошествовал Тоскливец, тащивший на плечах здоровенное кресло с золотыми подлокотниками. Совершенно невозможно было понять, украл он его или купил. У Головы от этого зрелища быстро-быстро заколотилось сердце. Это же как? Он будет сидеть на своем спартанском кожаном кресле, с подголовником и хорошо смазанными колесиками, а Тоскливец на троне? Так кто же тогда из них начальник? Он быстро распрощался со Скрыпалем, оказав тому честь за себя заплатить, и ринулся в погоню за Тоскливцем. Но того уже и след простыл – то ли он нанял машину, то ли затаился в подворотне, но полутемная улица была пуста, как ограбленный саркофаг. И желтые лампы фонарей безучастно изучали Василия Петровича. А в кармане у него зазвонила мобилка – Галочка выясняла его координаты и удивлялась, что он возле Днепра.
– Васенька, приезжай скорей домой, не шали, – просила она.
И он послушался и на метро прибыл к себе домой. В вагоне ехали такие же, как он, усталые и растерянные люди, и это его немного успокоило.
– Я так испугалась, когда Нарцисс без тебя приехал, – сообщила Галочка ему прямо у дверей. – Так испугалась!
И она прижалась к нему, и он ощутил ее хрупкое тепло и чувство благодарности за то, что она спасла его от мерзкого одиночества, согрело его озябшее сердце.
А на другой день, к своему ужасу, прикатив в присутственное место, Голова обнаружил, что Тоскливец сидит на троне. Точнее, на роскошном кресле, с которым он видел его намедни. И с подлой улыбочкой на лице. При виде начальника Тоскливец и не подумал встать, а даже как бы сделал вид, что чем-то очень занят и не замечает благоухающего французскими духами Василия Петровича. При этом Тоскливец сидел не за столом, а под столом, потому что ножки его еще не отпилили.
– Ты бы свой стол в порядок привел, – посоветовал ему вместо приветствия Голова. – А то сидишь, как шут.
– Значит, я к тому же еще и виноват? – возразил Тоскливец.
Однако же он встал и пошел позвать мужиков, чтобы те отпилили ненавистные металлические ножки. Но как только он встал и повернулся к креслу спиной, оно само по себе ринулось в нору и в нем исчезло.
Тоскливец посмотрел на то место, где еще минуту назад стояло столь горячо любимое им кресло, и на лице его возникла неподдельная маска скорби.
– Отдай! – закричал он и бросился к норе, но тут же сообразил, что это бесполезно.
– Что тебе? – притворно равнодушным голосом поинтересовалась соседка, которая высунула из черной дыры хорошенькую головку с золотыми волосами, уложенными в безукоризненную прическу.
– Кресло отдай, – уже менее решительно попросил ее Тоскливец. И даже добавил: – Пожалуйста.
Но хорошенькая гадина и не подумала отреагировать на просьбу христианина.
– А ты залезь, посмотри, может быть, и найдешь.
И в норе послышался постылый, отвратительный хохот.
И тут же зазвонил телефон, и Акафей стал расспрашивать Голову о том, как продвигается освобождение Горенки от соседок. И Голова стал лгать, что продвигается хорошо, что их еще осталась двойка-тройка, но и те уже подумывают о том, чтобы навсегда покинуть Горенку и перестать ее оскорблять своим сатанинским присутствием.
Акафей уже было поверил в то, что это правда, но тут распоясавшаяся соседка выскочила из норы и выхватила трубку.
– Акафеич! – заорала она. – Приезжай! Мы тебя, пузанчик, заждались. Не стесняйся! А супружнице скажи, что в командировке. Ждем!
Она хотела сказать что-то еще, наверное, такую же гадость, но Голове удалось выхватить у нее трубку, из которой на пол лилась пена, которую вместо крика, испускал из себя Акафей. А затем послышалось его извечное: «Уволю, уничтожу…». И Голова грустно положил трубку и ушел к себе в кабинет, проклиная соседку и Дваждырожденного, который не хочет помочь.
А Тоскливец снова остался без стула. Правда, стол его обкромсали и он стал такой же высоты, как всегда. Маринка, видя, что Тоскливец расстроился не на шутку, заварила чай, и он ушел к ней в закуток, чтобы обдумать, как жить дальше. Ведь получается, что соседки могут украсть у них все. И забрать у них обратно свое добро невозможно. И он обречен на бесстульное существование, и от постоянного стояния он заболеет слоновой болезнью. И что же тогда? Есть у него начальник или нет? И он отправился к Голове.
А тот от огорчения разлегся на диванчике и сосал пятерчатку в надежде, что Маринка и ему принесет чай. Приход Тоскливца окончательно вывел его из душевного равновесия.
– Стула у меня нету, – сообщил Тоскливец.
– Возьми мое кресло, – ответил Глова. – Все равно меня уволят.
И Тоскливец дрожащими потными руками вцепился в кожаное кресло и укатил его в зал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26