- Точно - Бороде.
- Они нам не могут какую-нибудь гадость сделать? - поинтересовался у всех сразу Тулаев.
- Могут, - голосом Балыкина ответила тьма. - Но от этого они же сами и погибнут. Я не думаю, что они все - самоубийцы.
- Чайки? - вскинув подбородок, спросил Тулаев.
Этот беспокойный птичий крик он уже слышал в Тюленьей губе.
Из всех воспоминаний жизни теперь ему могли пригодиться только звуки.
- Да, чайки, - ответил замповосп. - Откуда они только берутся? До берега - сотни миль, а всплывешь - они сразу весь нос усеют. Сядут и орут. А вспугнешь - вся лодка от помета белая. Как айсберг.
Тулаев улыбнулся небу. Ему очень хотелось увидеть солнце. Он решил, что оно должно выглядеть по-другому после того, что произошло. Но ему не нужны были чужие глаза, чтобы проверить это. И он спросил вроде бы не о солнце:
- Сейчас день?
- Сейчас круглые сутки день, - напомнил замповосп.
Значит, солнце осталось тем же, удивленно подумал Тулаев. И люди остались теми же. Замповосп - маленьким, кругленьким, как новогодняя игрушка, крепышом. Балыкин - огромным, по-богатырски краснолицым. Механик бородатым, боцман...
- А что боцман? - тихо спросил он.
- Умер, - неохотно ответил замповосп. - Дрожжин выжил.
Об этом Тулаев как раз и не хотел спрашивать.
- Самолет! - криком оглушил его на левое ухо вахтенный офицер. - Вон там, со стороны кормовых курсовых углов!
- Нас назад на буксире потащат, - в это же самое ухо вкрадчиво сообщил замповосп, и Тулаев еле расслышал его мышиный голос. - От стрельбы все пульты взребезги разнесло. Лодкой управлять невозможно.
Кивком головы Тулаев согласился с услышанным. Как будто от того, что он бы не согласился, что-то могло измениться.
- Та-ащ ка-адир! - прокричал кто-то снизу, из поста.
Девка сдалась!
Если бы можно было, Тулаев спрыгнул бы с лодки на льдину. На льдине было бы теплее, чем сейчас. Но солнце он бы не увидел и оттуда. Да и льдин он не видел тоже. Может, их и не было рядом.
28
Скорее всего, Зверь ночью спал. Во всяком случае, его дыхание, сотворившее за день из воздуха над столицей едкий смог, затихало. Из далеких, непонятно как уцелевших в Подмосковье лесов, долетал свежий, пропахший хвоей, ветерок и котенком тыкался в плотную грудь смога.
Четверику хватало и таких легких дуновений. Он сидел в машине, положив локоть на открытое окошко и склонив голову на левое плечо. Когда ветерок встряхивал его смоляные кудри, он на пару секунд становился прежним Четвериком, но если порыва долго не было, жар опять начинал заполнять дымом голову. С прививкой от целого букета тропических болезней он подстраховался зря. А может, и не зря. Это ведь Межинскому почудилось, что Зак в Москве. А если никто этой ночью не мелькнет под окнами на Кутузовке? Что тогда? Тогда Четверик точно уговорит его на командировку. В любой турфирме за такую поездку нужно отвалить полторы-две тыщи "зеленых", а тут - халява. А без халявы жизнь - отрава.
На квадрате часов, висящих на столбе у дороги, обе стрелки слиплись чуть ниже третьего деления. Четвертый час ночи. Москва-токсикоманка, до одури надышавшись выхлопными газами, бредила в муторных летних снах, металась по мокрым от пота, изжеванным простыням, и ночь была наполнена гулом этого бреда. Четверик не знал, что большие города всегда под утро рождают легкий гул. Он всего полтора года жил в Москве, а если из этого срока вычесть его кавказское сидение, то и того меньше.
По Можайке призраками скользили одинокие машины. Этой ночью их было меньше, чем обычно. А может, когда спишь, и каждый из автомобилей шорохом своих шин и скрипом тормозов пытается разбудить тебя, то кажется, что их чересчур много.
Пост наружки упрямо не выходил на связь. Минутная стрелка на циферблате рывком высвободилась из-под часовой и вроде бы даже с облегчением вздохнула.
Воспаленные глаза Четверика вскинулись к стеклу заднего вида. Метрах в тридцати за ним остановились у тротуара "жигули" девяносто девятой модели. Наверное, звук торможения Четверик принял за вздох часов.
На фоне маслянисто-серой ленты шоссе корпус "жигулей" выглядел комком асфальта, забытого дорожниками. Если бы машина уехала, наваждение бы пропало, но машина все стояла и все сильнее сливалась с шоссе. "Цвет мокрый асфальт, - родилось что-то похожее на мысль в дыму, клубящемся от уха к уху. - Как у той "BMW", что брал на дело у гаишников".
У машины нехотя открылась дверца со стороны водителя. Из "жигулей" медленно выбрался маленький сухонький мужичок. "Надо же так нажраться, отметил его пьяное покачивание Четверик. - А потом гоняют, камикадзе придуравошные!"
Мужичок постоял, облокотившись на дверцу, потом достал из кармана какой-то флакон и резко, зло вбил в открытый рот две струи. "Ну, полный алкаш! - как ни мешал дым, но все же сделал усилие над собой, подумал Четверик. - Одеколоном заправляется!.. Или..."
По голове, по жару еще более мощным жаром ударила новая мысль: "Астматик! Или туберкулезник!" Дым под черепной коробкой вздрогнул, загустел и окаменел словом "Зак!". Четверик не знал столичной статистики, не знал, что в Москве тысячи астматиков. Для него одним-единственным астматиком на земном шаре остался Зак. Остальные выздоровели.
Четверик убрал локоть с дверцы, с щелчком приоткрыл ее, и тут слева, из-за поворота ударил по их стороне дороги дальним светом фар трейлер. Глаза от жара казались высохшими, каменными. Он еле поднял их к стеклу заднего вида. Струя света, щедро разливаемая трейлером, наползла на мужичка, и Четверик понял, что выходить из машины поздно. Свет омыл мертвенно-бледное, костистое лицо мужичка, заставил его испуганно оглянуться на трейлер и впрыгнуть в салон "жигулей" с неожиданной живостью.
Он рывком тронул машину с места, снова оглянулся на огромный, больше похожий на поезд, чем на автомобиль, трейлер и, когда пронесся мимо Четверика, то уже не казался таким бледным. Может, успел покраснеть от испуга?
Четверик тронул машину следом. Багажник цвета мокрого асфальта удалялся настолько быстро, что он сразу понял: его ветерану восьмилетней давности не угнаться за новой мускулистой девяносто девятой моделью. Черепаха никогда не догонит лань. Но он все же выдавил "стольник", с удовольствием увидел, что машина бледного мужичка воткнулась в невидимую черту у светофора, пялящего на нее кроваво-красный бычий глаз, посмотрел на синюю будку гаишника, висящую над поворотом на улицу Толбухина, и вдруг ощутил, что может потерять сознание от жара. Его чернявую голову будто бы заталкивал кто в открытую печь. Желтая лихорадка, малярия, чума и сыпной тиф, сложившись в гремучую смесь, даже в крохотной, прививочной дозе медленно отнимали у него память. Они пожирали мозг теперь уже и не дымом, а какой-то бурой, плещущейся в башке кислотой.
И тогда он снял ногу с тормоза. Стрелка на спидометре, испугавшись его намерения, медленно поползла вниз. Она успела добраться лишь до отметки "70", когда капот "жигулей" Четверика тупо ударил по багажнику цвета мокрого асфальта. Что-то хрустнуло в груди, в которую ткнулся руль, стальным капканом сжало правую ногу. Кислота в голове закипела, чернотой залила глаза. Четверик потерял сознание, но тут же очнулся. Опять потерял, опять очнулся. И в каждом таком пробуждении отстраненно, как будто думал не он, а наблюдающий за всем со стороны человек отмечал: "Никто не вылез из "жигулей". Никто не вылез из "жигулей".
- Ты что, охренел?! - в третий раз вернул его в сознание уже голос.
Четверик повернул окровавленное лицо в сторону голоса. Перед глазами цветными пятнами калейдоскопа то складывалась, то опять рассыпалась коренастая фигура в синем милицейском кителе.
- Пьяный, что ли?!
- Я... я... я...
- Да вижу, что ты... У-у, тебе ногу движком зажало...
- А тот... жи... жив-в?..
- Да жив. Ты ему всю морду в кизяк разбил. Валяется в бессознанке. Радуйся, что у него подголовник на сидении есть, а то б переломал ему шею... Ну, потерпи, - еще раз с жалостью посмотрел он на ногу Четверика. Сейчас скорая приедет. И бригаду нашу я уже вызвал. Ножницами вырежут металл, освободят твою ступню...
- Я... я... офицер гос... без...
- Ты молчи, а то еще помрешь.
- У тебя зва... какое звание?
- Старлей.
Милиционер сочувственно отер кровь своим носовым платком с лица, но жар стереть не смог. Он все так же сжигал лоб и кипятил бурую кислоту в голове.
- Ты чего, гриппуешь, что ли? - спросил милиционер и посмотрел вдоль пустынного шоссе.
Бригады со спасительными ножницами все не было. А самому составлять протокол не хотелось.
- Я... я... капитан, - все-таки выдавил непослушными
губами Четверик.
- Это хорошо, - согласился милиционер. - А вон и скорая едет. Зря ты в него, капитан, въехал... Теперь еле расплатишься за ремонт...
- Он - там? - поднял вялую руку Четверик и ткнул пальцем
в паутину трещин на лобовом стекле.
- Да там, там. Чего ты за него волнуешься? При таком деле
он должен волноваться, чтоб ты не сбег.
- Он - те...терро...ист...
- Чего?
- Он - пре...ре...ст-тупник...
- Ты думаешь? - посмотрел на неподвижный стриженый затылок водителя милиционер.
Его маленькая округлая головка была по-прежнему прижата к стойке дверцы. Он словно бы прислушивался к их разговору.
- По...посмотри ег-го до...документы, - попросил Четверик.
Кислота опять забурлила и вот-вот должна была залить глаза, ослепить их забытьем.
- Документы вообще-то твои надо забрать. Ты же нарушитель, - холодно напомнил милиционер.
- Н-на, - подал вперед правое плечо Четверик. - В ка...кармане руб-башки...
Милиционер виновато посмотрел на карман, отвернулся и пошел к "жигулям" цвета мокрого асфальта. И уже оттуда, под скрип тормозов подъехавшей скорой, прокричал:
- Ты зря на него наговаривал! Обычный паспорт! Вот - Зак Валерий Савельевич.
29
Флотский госпиталь в Североморске пах как-то не по-госпитальному. Странный цветочный аромат струился то ли от стен, то ли от волос медсестер, наклонявшихся к Тулаеву, чтобы закапать ему глаза. А может, его несло через распахнутые окна от тундры, ошалевшей от неслыханного тепла.
На глазах лежала плотная повязка, и оттого чернота в них казалась временной, только до того момента, как повязку снимут с глаз. А когда ее действительно снимали перед закапываниями, он упрямо не спрашивал, в полутьме ему это делают или нет. Если бы выяснилось, что при обычном дневном свете, он бы не знал, какую надежду придумать для себя еще.
- К вам гости, - канареечным голоском пропела дежурная медсестра.
Он впервые слышал ее. Предыдущие медсестры, судя по голосам, выглядели сошедшими с пьедестала у ВДНХ могучими колхозницами. Новенькую он представил себе девочкой с бантиками.
- Здрасьти, - ткнулись ему чьи-то горячие жесткие пальцы в ладонь.
- Здра...
- Это вот мы, - не дал ему договорить гость. - Я - механик... ну, с нашей лодки. А это, значит, политработник наш, замповосп, - в ладонь ткнулась уже другая рука, более вялая и совсем не мозолистая. - А это вахтенный офицер...
- Который с наушниками? - вспомнил Тулаев. - Ну, на
рубке, когда в море выходили, стоял?
- Так точно! - обрадовался именно этому воспоминанию вахтенный офицер.
- Значит, это ты их первым увидел?
Собеседник замолчал. Иногда очень хочется, чтобы плохое из прошлого умерло, исчезло навеки, но оно упрямо живет и живет.
- Мы вот вам от экипажа передачу, значит, принесли. - Механик взялся за руку Тулаева и подвинул его пальцы к картонному ящику, дал ощупать шероховатый бок. - Тут все наше, лодочное: соки в банках, галеты, консервы приличные, ну, типа лосося или там сосисок в желе... Короче, не та ерунда, что в госпитале дают. И это... - уже шепотом заговорщически прохрипел он: "Шило" там есть. Поллитра. Попросите мужиков местных, чтобы налили. Токо он того...
- "Шило" - это спирт? - догадываясь, спросил Тулаев.
- Конечно! Девяносто шесть градусиков!
- А почему - "шило"?
- А насквозь прокалывает, когда выпьешь. Будто шило...
Время ловит нас на слова. Услышал - и как крючком вырвало из памяти кусок жизни, связанный с этим словом. Вот и о шиле Тулаев впервые услышал в поездном купе, под кастаньетный перестук колес, услышал от пьяного Вовочки-ракетчика. Воспоминание было горьким, а стало еще горше.
- Скажите, а как фамилия ракетчика, ну, того, - не смог назвать его Вовочкой Тулаев.
- Обычная фамилия - Петров, - первым ответил замповосп. - А так мы его все Володькой звали...
- Петро-ов, - задумчиво протянул Тулаев.
Иногда, чтобы у человека появилась фамилия, он должен умереть.
- Хор-роший офицер был, - сказал, как топором рубанул, механик. Командиром лодки точно бы стал. Сейчас все с севера бегут. Он бы не убежал...
- А что эти... бандиты?
- Только сегодня утром сложили оружие, - ответил за всех механик. Двое суток их уговаривали. Но уже без нас. Там специальные люди приехали из Москвы. Антитеррор. Мать Бороды привезли, сестру одного из бандитов. В общем, обрабатывали их круто. Не выдержали они такого.
И у механика, и у замповоспа были окладистые крестьянские бородки, оба имели примерно одинаковый рост, и в представлении Тулаева они соединились в одно лицо. Он помнил, что видел у кого-то из них забинтованную кисть, и с этой кистью даже было связано что-то героическое, но у кого была эта кисть, он совершенно забыл.
- Вам Балыкин привет передал, - негромко произнес этот сплавившийся воедино человек, хотя говорил, вроде бы, замповосп. Приветы и поздравления - это его дело, а не механика. - А также передал пожелания скорейшего выздоровления. И еще вот это...
В ладонь Тулаева легло что-то твердое, металлическое. Он покатал его пальцами, но так и не понял, единая это вещь или их две.
- Командир от своего имени наградил вас чисто флотской наградой, торжественным голосом объявил замповосп. - Вот это, - заставил он тулаевский палец ощупать что-то небольшое, похожее на медальон, - знак "За дальний поход".
А вот это - подводницкая заколка на галстук...
- Длинная такая? - провел по ней подушечкой указательного пальца Тулаев.
- Да. С изображением нашей лодки...
"Как у Дрожжина", - чуть не сказал Тулаев и вдруг понял,
что это подарок, собственно, не ему, а Межинскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54