https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-rakovinoy-na-bachke/
Казалось, еще немного и раздастся стук поездных колес за стенкой, а в помещение войдет толстая тетка-уборщица с огромной отсыревшей тряпкой на швабре и начнет матюгать всех, кто не успел отсюда убежать.
Он наклонился к Ларисе, пытаясь помочь ей встать. Коричневый комок, брошенный ею, больно ударил по губам. Дрожжин брезгливо смахнул то, что зацепилось за усы, хотя за усы ничего не зацепилось, хотел пробормотать что-нибудь успокоительное, но Лариса опередила его. Она прохрипела снизу:
- Я все равно утоплю их. Всех. Всех до одного. А твоего механика дважды!
_
23
Аэропорты никогда не спят. Только туман и забастовка могут изредка нарушить этот закон. Но любое исключение - всего лишь дополнительное доказательство закона.
Межинский выслушал по телефону доклады оперативников отдела, аккуратно положил сотовый телефон в карман пиджака и прошел к огромному стеклянному стене-окну в кабинете замнача аэропорта по безопасности.
Отсюда было хорошо видно все аэродромное поле. В его левой стороне, на самой грани света и тьмы, одиноко стоял самолет. К его трапу нехотя подъехала мрачная коричневая машина с будкой. Межинский помнил из детства, что примерно такие же по виду машины-кинопередвижки привозили в его алтайское село фильмы. Девчонкам, женщинам и бабулькам нравились индийские мелодрамы, пацанам и мужикам - детективы со стрельбой, а деды почему-то никогда не приходили к клубу, обычному пятистенку, во дворе которого лихой парень с соломенным чубом на правах хозяина кинопередвижки комментировал все, что происходило на экране. Если один актер вставал со стула и шел навстречу даме, он так и говорил: "О, встал, идет к бабе. Щас целовацца полезет". Тетки стыдливо закрывали глаза платками, но и поверх платков успевали рассмотреть, как же он ее поцеловал. Их мужики совсем не умели целоваться с такой исступленной яростью.
А сейчас Межинский стоял у окна, смотрел на машину у трапа и в манере киномеханика пересказывал сам себе то, что и без этих подсказок замечали глаза: "Выпрыгнули из машины. Их трое: высокий, широкий и низкий. Миус, Цыпленок, Наждак. Охранники - по бокам. Руки у троих за спиной, явно схвачены наручниками. Миус посмотрел на здание аэропорта, посмотрел на самолет. Пошел первый охранник по трапу наверх. Троица - за ним. Группа охранников с автоматами - следом".
Когда самолет поглотил всю группу, к трапу подрулил инкассаторский броневик. Из его мрачной слоновьей туши, будто при хирургической операции, рослые парни в синих комбинезонах стали вынимать внутренности. Внутренности были коричневыми и совершенно одинаковыми.
"Мешки с наличными, - голосом киномеханика из детства подсказал самому себе Межинский. - По одному взвалили на плечи, гуськом понесли по трапу. Двести миллионов долларов наличными".
Впервые в своей жизни Межинский находился так близко от такого большого количества денег, но ничего не ощущал. Вносили-то не деньги, а мешки.
Первым самолет выпустил на волю охранников. Они торопливо сбежали по трапу, и воронок на бешеной скорости понесся с летного поля, словно воронку меньше всего хотелось присутствовать при взлете. Потом появились синие пятна комбинезонов. Инкассаторы уезжали нехотя, медленно, вымученно. Наверное, броневик-слон до самого конца надеялся, что ему вернут его внутренности. Потом к черным "Волгам" спустились люди-близнецы в одинаковых штатских костюмах. Ветер хлестал по лицам их же галстуками, и они по очереди пытались усмирить тряпочные языки и затолкать их под полы пиджаков.
"Заколки нужно носить," - едко подумал Межинский, и оттого, что у всех этих людей отсутствовали заколки, искренне пожалел их, хотя еще минуту назад вообще не испытывал к ним никаких чувств. Но он был коллекционером заколок, и то, что у людей в штатском их не оказалось, удивило его. По его мнению не иметь заколку на галстуке было равнозначно хождению по улице босиком, но в костюме.
Люди из МВД сели в свою "Волгу", люди из ФСБ - в свою.
Трап медленно отъехал от самолета. Самые нелепые сооружения на колесах - аэродромные трапы. Скорее всего, западники поняли это первыми, раз придумали высаживать пассажиров из самолетов прямо в тубусы - коридоры, ведущие вовнутрь вокзала.
Межинский успел заметить, как человек в синей форме гражданского летчика закрыл дверь "тушки". Самолет постоял, подумал над своей горькой судьбой и повез необычных пассажиров и необычный груз к взлетной полосе. Проехал метров двести и, передумав, остановился. Может, самолету не хотелось делать то, что приходилось делать людям?
- Почему они не взлетают? - нервно спросил у стекла Межинский.
- Сейчас в диспетчерскую позвоню, - виновато ответил замнач аэропорта.
Через полминуты он все тем же виноватым голосом сообщил:
- Нет "окна". Двадцать три тридцать семь московского времени. Семь бортов подряд взлетают. Только после них.
В кармане запиликал бодрую мелодийку сотовик. Межинского всегда бесила эта веселенькая музычка. Сообщения из телефона шли по большей части хмурые, а то и вовсе траурно-черные, и радостный марш, предварявший их, казался издевательством. Для спецназа антитеррора могли бы выпускать аппараты с другой, соответствующей музыкой. Или придумать такой супертелефон: почувствовала электроника, что хорошее сообщение, сыграла нечто мажорное, из сладенькой поп-музычки, почувствовала, что плохое, - пиликай Рахманинова или уж, в крайнем случае, Шопена.
- Слушаю, - тихо спросил Межинский.
- Дежурный Совета безопасности. Для вас сообщение из Главного штаба ВМФ. Дублирую: в двадцать три ноль шесть силами двух кораблей Северного флота задержан гидрографический катер, с которого посылался кодовый сигнал на подводную лодку. При попытке задержания три преступника убиты, один тяжело ранен, пятеро задержаны. Аппаратура изъята. Конец доклада.
- Спасибо, - ответил Межинский, и неизвестно откуда взявшаяся усталость придавила плечи.
Он очень ждал этого сообщения, думал, что почувствует облегчение при его появлении, а вышло наоборот.
"Эх, Тулаев, Тулаев, - виновато подумал Межинский. - На верную смерть тебя послал... На верную смерть... Если б я знал... Если б я знал".
24
Посыльный, застрявший со списком экипажа в центральном посту, стоял, прислонившись спиной к колонне перископа, и со всех сторон рассматривал необычное оружие. Оно походило на нечто среднее между карманным фонариком, пистолетом и зажигалкой. Посыльный купил его у американца в Москве, когда он еще не был посыльным, а считался временно неработающим. Этот хитрый термин придумали отечественные экономисты, чтобы занизить процент безработицы в стране. Но даже если бы посыльного заставили найти работу под угрозой жизни, он бы не стал этого делать. У него и без того была профессия, хотя ее название не числилось ни в одной штатной сетке ни одного ведомства или фирмы. До того, как Зак отобрал его в группу снайпером, посыльный подрабатывал убийцей по найму. Английское название килер ему не нравилось. Убийство он называл заказом. Того, кто платил, считал заказчиком, а себя - исполнителем. Он так и представлялся: "Исполнитель". У него когда-то существовало имя, отчество и фамилия, но со временем они оказались излишними. Для родных он погиб в Абхазии, куда уехал наемником, а для заказчиков такие звуки, как имя, отчество и фамилия, никакой роли не играли.
Когда Зак отобрал его в группу, он уже по авансу понял, что убивать придется часто, но шел уже второй месяц, а он простаивал. Борода его почему-то невзлюбил. Борода привык убивать людей в бою, а не из-за угла. Их философии не совпадали. Он и посыльным-то отправил его за списком только чтоб какое-то время не видеть.
Посыльный мысленно представил, как точечно - одним выстрелом - он бы уложил двухметрового Бороду, представил, как бледность воском заливает его загорелое лицо, как синеют ногти, и ему стало легче. Если бы не возрастающая с каждым днем конкуренция среди килеров, он бы не поехал наниматься в охранное агентство Зака, но знакомый, красавчик Сашка, вернувшийся из Франции после неудачной попытки завербоваться в Иностранный легион, соблазнил его. У Сашки было спецназовское прошлое, а посыльный никогда не служил. Люди без имен не служат. Но когда он выбил девяносто восемь из ста на полупоясной мишени из "Кедра" одиночными, Зак сразу сказал: "Ты - наш".
Его уже третьи сутки подмывало проверить, обманул его американец или нет. Рыжий, как ирландский сеттер, янки уверял, что это оружие только-только начали испытывать на учениях спецназовцы из штатовского антитеррора. Сбросил с предохранителя, направил в сторону врага, надавил на спусковой крючок, - и вспышка ослепит его. Да так, что не меньше двух-трех суток в его глазах будет стоять непроглядная ночь. Ослепленный противник уже не противник. Правда, по инструкции применяющему оружие требовалось самому иметь на глазах черные очки или хотя бы зажмурить глаза.
Очков у посыльного не было, но он бы с удовольствием зажмурился, чтобы убедиться, не наврал ли американец. Но кого выбрать подопытным кроликом? Сизого механика, который куняет над пультом и скоро ослепнет в пьяном сне и без его супероружия? Или Связиста, человека с лицом Кощея Бессмертного? А ослепнет ли он, если он - Бессмертный? Тут, скорее, со страху у самого в глазах потемнеет, если такую образину встретишь в полутемном подъезде. А может, вон по тому красавчику с черными усиками-мерзавчиками шарахнуть? Вон по тому, что с каким-то растерянным видом вошел в центральный пост? Так он же здесь, на лодке, главный. Считай, командир. Хотя посыльный уже не раз слышал, что его называли странным и оттого непонятным словом старпом.
О чем они там со Связистом говорят? Не о нем ли? Когда двое знакомых говорят невдалеке, всегда почему-то кажется, что они говорят именно о тебе. Наверное, это от страха. Страх вечно сидит в человеке. Сидит и как-то о себе напоминает.
Посыльный шагнул из-за колонны перископа, чтобы получше расслышать голоса. После перепалки Бороды и Дрожжина, после страшного судного голоса из жилого отсека он ощущал, что тревога, долго пощипывавшая до этого душу, все-таки переплавилась в страх. И страх заставил посыльного шагнуть еще чуть ближе к углу, где Связист что-то упрямо доказывал Дрожжину, картинно вскидывая худые пианистские пальчики.
- Я трижды послал сигнал запроса, - шипел Связист. - Трижды. И ни одной квитанции.
- Смени антенну. У нас же их две, - не соглашался с его тревогой Дрожжин.
- Да вы поймите, не в антенне дело... А я могу поговорить в каюте с адмиралом?
- Не изображай из себя Отелло. Сейчас нужно делом заниматься.
- Отелло!
- Всплывем по ту сторону льдов, тогда и поговорим. И с Балыкиным поговоришь. Они в одной каюте.
- Балыкин мне не нужен.
- Мне - тоже...
- Да поймите вы, сигнала от судна нет! Как мы узнаем, что их дружков освободили? Как? Мы же оглохли!..
- Ну, я не знаю, - раздраженно ответил Дрожжин. - Узнаем.
- Когда узнаем? Когда на дно пойдем?
- Не накаркивай!
- Мы же это... если потребуется, даже ракету не запустим...
- Прекрати! Об этом даже думать прекрати! Лучше выпусти вторую антенну!
Дрожжин порывисто отошел от него к штурманской карте, к противной лживой штурманской карте, но только по ней он мог определить, сколько миль осталось до точки встречи с гидрографическим катером. У самой кромки льдов они должны были всплыть и подобрать людей с него.
А Связист в это самое время дрожащей рукой достал из кармана схему соединения стартовых контактов напрямую, без дурацких сигналов со стороны. Бережно развернул ее и, шевеля сухими губами, прочел. Чипы, диоды, триоды, сопротивления, конденсаторы, припои были для него сочными яркими красками. Он рисовал ими потрясающую по красоте картину. А может, эти треугольнички, кружочки и линии были словами. И он слагал из них рассказ. Или скорее стихи. От прозы так не замирает сердце.
Прочтя схему, Связист торопливо сунул ее обратно в карман, а оттуда на смену ей выудил другую бумажку. Колонкой сверху вниз были написаны тринадцать городов. Слева от каждого из них значился номер контейнера, из которого должна вылететь ракета. Верхним в списке стоял Новосибирск. А почему Новосибирск?
Связист сморщил и без того морщинистый серый лоб. Вспомнил: Новосибирск - это предупреждение. Чтобы в Кремле поняли, что с ними не шутят. Следом шла Москва. В столице у Связиста жила тетка. Он всего раз еще в детстве был у нее в гостях. Тетка понравилась ему. Она поцеловала при первой встрече худенького десятилетнего мальчика в щеку. До этого его не целовал еще никто. Мать его ненавидела.
Морщины по лбу Связиста волнами всплыли к намечающейся лысине. Шторм сменился штилем. Лоб выглядел глаже кожи на барабане. От удара по нему раздался бы гул.
Но бить себя по лбу Связист не стал. Он положил список на стол, разгладил его ребром ладони, щелкнул шариковой ручкой, выпустив черное жало стержня, и рядом со столбцом городов начал писать свой.
"Мурманск," - первым коряво выскреб он. Кода Тюленьей губы, где спала сейчас в теплой постельке его бывшая жена, не существовало. А код целеуказания Мурманска был. Вторым он написал Париж. Там теперь жила бросившая его в десятилетнем возрасте, сразу, кстати, после поездки в Москву, родная мамашенька. Парижский коммерсант, мелькнувший по своим грабительским делам в их родных краях, оказался ей милее мужа-инженера и болезненного, затурканного в школе и во дворе мальчишки.
Третьим он написал Нью-Йорк. Написал без мягкого знака. Так и
красовалось на бумаге - Ню-Йорк. Самый известный город США он
написал потому, что именно из-за существования на земле
американцев ему пришлось одеть военную форму, стать подводником и
промаяться полжизни на мрачном скалисто-заснеженно-выстуженном
Севере.
Четвертым он написал Мюнхен. Его деда, отца отца, пятнадцатилетним мальчишкой угнали в войну на работы в Германию. Мрачные люди в черной форме определили перепуганного пацана на ферму в окрестностях Мюнхена. Хозяин бил его нещадно за любую провинность, обзывал свиньей, недоноском и вообще изо дня в день вдалбливал в мозги, что хозяевами земли будут немцы, а все остальные нации попросту неполноценны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Он наклонился к Ларисе, пытаясь помочь ей встать. Коричневый комок, брошенный ею, больно ударил по губам. Дрожжин брезгливо смахнул то, что зацепилось за усы, хотя за усы ничего не зацепилось, хотел пробормотать что-нибудь успокоительное, но Лариса опередила его. Она прохрипела снизу:
- Я все равно утоплю их. Всех. Всех до одного. А твоего механика дважды!
_
23
Аэропорты никогда не спят. Только туман и забастовка могут изредка нарушить этот закон. Но любое исключение - всего лишь дополнительное доказательство закона.
Межинский выслушал по телефону доклады оперативников отдела, аккуратно положил сотовый телефон в карман пиджака и прошел к огромному стеклянному стене-окну в кабинете замнача аэропорта по безопасности.
Отсюда было хорошо видно все аэродромное поле. В его левой стороне, на самой грани света и тьмы, одиноко стоял самолет. К его трапу нехотя подъехала мрачная коричневая машина с будкой. Межинский помнил из детства, что примерно такие же по виду машины-кинопередвижки привозили в его алтайское село фильмы. Девчонкам, женщинам и бабулькам нравились индийские мелодрамы, пацанам и мужикам - детективы со стрельбой, а деды почему-то никогда не приходили к клубу, обычному пятистенку, во дворе которого лихой парень с соломенным чубом на правах хозяина кинопередвижки комментировал все, что происходило на экране. Если один актер вставал со стула и шел навстречу даме, он так и говорил: "О, встал, идет к бабе. Щас целовацца полезет". Тетки стыдливо закрывали глаза платками, но и поверх платков успевали рассмотреть, как же он ее поцеловал. Их мужики совсем не умели целоваться с такой исступленной яростью.
А сейчас Межинский стоял у окна, смотрел на машину у трапа и в манере киномеханика пересказывал сам себе то, что и без этих подсказок замечали глаза: "Выпрыгнули из машины. Их трое: высокий, широкий и низкий. Миус, Цыпленок, Наждак. Охранники - по бокам. Руки у троих за спиной, явно схвачены наручниками. Миус посмотрел на здание аэропорта, посмотрел на самолет. Пошел первый охранник по трапу наверх. Троица - за ним. Группа охранников с автоматами - следом".
Когда самолет поглотил всю группу, к трапу подрулил инкассаторский броневик. Из его мрачной слоновьей туши, будто при хирургической операции, рослые парни в синих комбинезонах стали вынимать внутренности. Внутренности были коричневыми и совершенно одинаковыми.
"Мешки с наличными, - голосом киномеханика из детства подсказал самому себе Межинский. - По одному взвалили на плечи, гуськом понесли по трапу. Двести миллионов долларов наличными".
Впервые в своей жизни Межинский находился так близко от такого большого количества денег, но ничего не ощущал. Вносили-то не деньги, а мешки.
Первым самолет выпустил на волю охранников. Они торопливо сбежали по трапу, и воронок на бешеной скорости понесся с летного поля, словно воронку меньше всего хотелось присутствовать при взлете. Потом появились синие пятна комбинезонов. Инкассаторы уезжали нехотя, медленно, вымученно. Наверное, броневик-слон до самого конца надеялся, что ему вернут его внутренности. Потом к черным "Волгам" спустились люди-близнецы в одинаковых штатских костюмах. Ветер хлестал по лицам их же галстуками, и они по очереди пытались усмирить тряпочные языки и затолкать их под полы пиджаков.
"Заколки нужно носить," - едко подумал Межинский, и оттого, что у всех этих людей отсутствовали заколки, искренне пожалел их, хотя еще минуту назад вообще не испытывал к ним никаких чувств. Но он был коллекционером заколок, и то, что у людей в штатском их не оказалось, удивило его. По его мнению не иметь заколку на галстуке было равнозначно хождению по улице босиком, но в костюме.
Люди из МВД сели в свою "Волгу", люди из ФСБ - в свою.
Трап медленно отъехал от самолета. Самые нелепые сооружения на колесах - аэродромные трапы. Скорее всего, западники поняли это первыми, раз придумали высаживать пассажиров из самолетов прямо в тубусы - коридоры, ведущие вовнутрь вокзала.
Межинский успел заметить, как человек в синей форме гражданского летчика закрыл дверь "тушки". Самолет постоял, подумал над своей горькой судьбой и повез необычных пассажиров и необычный груз к взлетной полосе. Проехал метров двести и, передумав, остановился. Может, самолету не хотелось делать то, что приходилось делать людям?
- Почему они не взлетают? - нервно спросил у стекла Межинский.
- Сейчас в диспетчерскую позвоню, - виновато ответил замнач аэропорта.
Через полминуты он все тем же виноватым голосом сообщил:
- Нет "окна". Двадцать три тридцать семь московского времени. Семь бортов подряд взлетают. Только после них.
В кармане запиликал бодрую мелодийку сотовик. Межинского всегда бесила эта веселенькая музычка. Сообщения из телефона шли по большей части хмурые, а то и вовсе траурно-черные, и радостный марш, предварявший их, казался издевательством. Для спецназа антитеррора могли бы выпускать аппараты с другой, соответствующей музыкой. Или придумать такой супертелефон: почувствовала электроника, что хорошее сообщение, сыграла нечто мажорное, из сладенькой поп-музычки, почувствовала, что плохое, - пиликай Рахманинова или уж, в крайнем случае, Шопена.
- Слушаю, - тихо спросил Межинский.
- Дежурный Совета безопасности. Для вас сообщение из Главного штаба ВМФ. Дублирую: в двадцать три ноль шесть силами двух кораблей Северного флота задержан гидрографический катер, с которого посылался кодовый сигнал на подводную лодку. При попытке задержания три преступника убиты, один тяжело ранен, пятеро задержаны. Аппаратура изъята. Конец доклада.
- Спасибо, - ответил Межинский, и неизвестно откуда взявшаяся усталость придавила плечи.
Он очень ждал этого сообщения, думал, что почувствует облегчение при его появлении, а вышло наоборот.
"Эх, Тулаев, Тулаев, - виновато подумал Межинский. - На верную смерть тебя послал... На верную смерть... Если б я знал... Если б я знал".
24
Посыльный, застрявший со списком экипажа в центральном посту, стоял, прислонившись спиной к колонне перископа, и со всех сторон рассматривал необычное оружие. Оно походило на нечто среднее между карманным фонариком, пистолетом и зажигалкой. Посыльный купил его у американца в Москве, когда он еще не был посыльным, а считался временно неработающим. Этот хитрый термин придумали отечественные экономисты, чтобы занизить процент безработицы в стране. Но даже если бы посыльного заставили найти работу под угрозой жизни, он бы не стал этого делать. У него и без того была профессия, хотя ее название не числилось ни в одной штатной сетке ни одного ведомства или фирмы. До того, как Зак отобрал его в группу снайпером, посыльный подрабатывал убийцей по найму. Английское название килер ему не нравилось. Убийство он называл заказом. Того, кто платил, считал заказчиком, а себя - исполнителем. Он так и представлялся: "Исполнитель". У него когда-то существовало имя, отчество и фамилия, но со временем они оказались излишними. Для родных он погиб в Абхазии, куда уехал наемником, а для заказчиков такие звуки, как имя, отчество и фамилия, никакой роли не играли.
Когда Зак отобрал его в группу, он уже по авансу понял, что убивать придется часто, но шел уже второй месяц, а он простаивал. Борода его почему-то невзлюбил. Борода привык убивать людей в бою, а не из-за угла. Их философии не совпадали. Он и посыльным-то отправил его за списком только чтоб какое-то время не видеть.
Посыльный мысленно представил, как точечно - одним выстрелом - он бы уложил двухметрового Бороду, представил, как бледность воском заливает его загорелое лицо, как синеют ногти, и ему стало легче. Если бы не возрастающая с каждым днем конкуренция среди килеров, он бы не поехал наниматься в охранное агентство Зака, но знакомый, красавчик Сашка, вернувшийся из Франции после неудачной попытки завербоваться в Иностранный легион, соблазнил его. У Сашки было спецназовское прошлое, а посыльный никогда не служил. Люди без имен не служат. Но когда он выбил девяносто восемь из ста на полупоясной мишени из "Кедра" одиночными, Зак сразу сказал: "Ты - наш".
Его уже третьи сутки подмывало проверить, обманул его американец или нет. Рыжий, как ирландский сеттер, янки уверял, что это оружие только-только начали испытывать на учениях спецназовцы из штатовского антитеррора. Сбросил с предохранителя, направил в сторону врага, надавил на спусковой крючок, - и вспышка ослепит его. Да так, что не меньше двух-трех суток в его глазах будет стоять непроглядная ночь. Ослепленный противник уже не противник. Правда, по инструкции применяющему оружие требовалось самому иметь на глазах черные очки или хотя бы зажмурить глаза.
Очков у посыльного не было, но он бы с удовольствием зажмурился, чтобы убедиться, не наврал ли американец. Но кого выбрать подопытным кроликом? Сизого механика, который куняет над пультом и скоро ослепнет в пьяном сне и без его супероружия? Или Связиста, человека с лицом Кощея Бессмертного? А ослепнет ли он, если он - Бессмертный? Тут, скорее, со страху у самого в глазах потемнеет, если такую образину встретишь в полутемном подъезде. А может, вон по тому красавчику с черными усиками-мерзавчиками шарахнуть? Вон по тому, что с каким-то растерянным видом вошел в центральный пост? Так он же здесь, на лодке, главный. Считай, командир. Хотя посыльный уже не раз слышал, что его называли странным и оттого непонятным словом старпом.
О чем они там со Связистом говорят? Не о нем ли? Когда двое знакомых говорят невдалеке, всегда почему-то кажется, что они говорят именно о тебе. Наверное, это от страха. Страх вечно сидит в человеке. Сидит и как-то о себе напоминает.
Посыльный шагнул из-за колонны перископа, чтобы получше расслышать голоса. После перепалки Бороды и Дрожжина, после страшного судного голоса из жилого отсека он ощущал, что тревога, долго пощипывавшая до этого душу, все-таки переплавилась в страх. И страх заставил посыльного шагнуть еще чуть ближе к углу, где Связист что-то упрямо доказывал Дрожжину, картинно вскидывая худые пианистские пальчики.
- Я трижды послал сигнал запроса, - шипел Связист. - Трижды. И ни одной квитанции.
- Смени антенну. У нас же их две, - не соглашался с его тревогой Дрожжин.
- Да вы поймите, не в антенне дело... А я могу поговорить в каюте с адмиралом?
- Не изображай из себя Отелло. Сейчас нужно делом заниматься.
- Отелло!
- Всплывем по ту сторону льдов, тогда и поговорим. И с Балыкиным поговоришь. Они в одной каюте.
- Балыкин мне не нужен.
- Мне - тоже...
- Да поймите вы, сигнала от судна нет! Как мы узнаем, что их дружков освободили? Как? Мы же оглохли!..
- Ну, я не знаю, - раздраженно ответил Дрожжин. - Узнаем.
- Когда узнаем? Когда на дно пойдем?
- Не накаркивай!
- Мы же это... если потребуется, даже ракету не запустим...
- Прекрати! Об этом даже думать прекрати! Лучше выпусти вторую антенну!
Дрожжин порывисто отошел от него к штурманской карте, к противной лживой штурманской карте, но только по ней он мог определить, сколько миль осталось до точки встречи с гидрографическим катером. У самой кромки льдов они должны были всплыть и подобрать людей с него.
А Связист в это самое время дрожащей рукой достал из кармана схему соединения стартовых контактов напрямую, без дурацких сигналов со стороны. Бережно развернул ее и, шевеля сухими губами, прочел. Чипы, диоды, триоды, сопротивления, конденсаторы, припои были для него сочными яркими красками. Он рисовал ими потрясающую по красоте картину. А может, эти треугольнички, кружочки и линии были словами. И он слагал из них рассказ. Или скорее стихи. От прозы так не замирает сердце.
Прочтя схему, Связист торопливо сунул ее обратно в карман, а оттуда на смену ей выудил другую бумажку. Колонкой сверху вниз были написаны тринадцать городов. Слева от каждого из них значился номер контейнера, из которого должна вылететь ракета. Верхним в списке стоял Новосибирск. А почему Новосибирск?
Связист сморщил и без того морщинистый серый лоб. Вспомнил: Новосибирск - это предупреждение. Чтобы в Кремле поняли, что с ними не шутят. Следом шла Москва. В столице у Связиста жила тетка. Он всего раз еще в детстве был у нее в гостях. Тетка понравилась ему. Она поцеловала при первой встрече худенького десятилетнего мальчика в щеку. До этого его не целовал еще никто. Мать его ненавидела.
Морщины по лбу Связиста волнами всплыли к намечающейся лысине. Шторм сменился штилем. Лоб выглядел глаже кожи на барабане. От удара по нему раздался бы гул.
Но бить себя по лбу Связист не стал. Он положил список на стол, разгладил его ребром ладони, щелкнул шариковой ручкой, выпустив черное жало стержня, и рядом со столбцом городов начал писать свой.
"Мурманск," - первым коряво выскреб он. Кода Тюленьей губы, где спала сейчас в теплой постельке его бывшая жена, не существовало. А код целеуказания Мурманска был. Вторым он написал Париж. Там теперь жила бросившая его в десятилетнем возрасте, сразу, кстати, после поездки в Москву, родная мамашенька. Парижский коммерсант, мелькнувший по своим грабительским делам в их родных краях, оказался ей милее мужа-инженера и болезненного, затурканного в школе и во дворе мальчишки.
Третьим он написал Нью-Йорк. Написал без мягкого знака. Так и
красовалось на бумаге - Ню-Йорк. Самый известный город США он
написал потому, что именно из-за существования на земле
американцев ему пришлось одеть военную форму, стать подводником и
промаяться полжизни на мрачном скалисто-заснеженно-выстуженном
Севере.
Четвертым он написал Мюнхен. Его деда, отца отца, пятнадцатилетним мальчишкой угнали в войну на работы в Германию. Мрачные люди в черной форме определили перепуганного пацана на ферму в окрестностях Мюнхена. Хозяин бил его нещадно за любую провинность, обзывал свиньей, недоноском и вообще изо дня в день вдалбливал в мозги, что хозяевами земли будут немцы, а все остальные нации попросту неполноценны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54