Понял? Так с одними и теми же ста хвостами все "годки" и прошли через медика, получили "добро" на отпуск... Фу-у, жара! - нажал под столом на кнопку вызова рассыльного. - Самое время, чтоб боец полотенце принес...
Опять громче всех засмеялся Кравчук.
Майгатову вдруг нестерпимо захотелось стать кем угодно, только не ощущать себя собой. Стать толстокожим Бурыгой, спящим Анфимовым, наивно раскрывшим рот штурманцом. Забыть о том, что давит, щемит душу, не отпускает ее в тот круговорот напускного веселья, который все разводит и разводит Бурыга, забыть о змее, которую он уже не раз пожалел, о странном, по-дурацки утопленном сухогрузе, забыть о все оттягиваемом и оттягиваемом чередой событий, но все-таки когда-то долженствующим произойти окончательным разговором о своем уходе с флота с комбригом, забыть о той неизвестности, что ждет впереди и скорее пугает, чем манит, забыть, забыть, забыть...
- Прошу добро! - пробасил он самую расхожую флотскую фразу, годящуюся и для того, чтобы войти в какое-нибудь помещение, и для того, чтобы выйти, с грохотом отодвинул назад стул, встал на противоположном командиру конце стола и, стараясь не встретиться ни с кем взглядом, вышел из кают-компании.
Остановить его не мог никто. По заведенному столетия назад порядку кушать офицеры садились одновременно, сразу, как войдет командир, а уйти могли и раньше, по одному.
В своей каюте снял опротивевшую, ставшую за сутки какой-то картонной рубашку. Бережно, чтоб не растратить напрасно лишнюю каплю воды, умылся из стального бачка над рукомойником. Вода, в которой мылился только шампунь, была жесткой и тоже, как и все вокруг, пахла солью. Снял с иллюминатора фанеру, что всегда делал на ночь. Нет, в этот раз даже намека на ветерок не было. Не вытирая лицо, вышел в коридор.
- Абунин! - встретился глазами со стоящим у дверей кают-компании морячком. - А-а, ты рассыльным сегодня, - объяснил самому себе и приход матроса сюда, и красную повязку, сбившуюся жгутом на левом рукаве его куртки. - Ты не ушибся тогда?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант! - по-плакатному бодро ответил Абунин и осветил лицо какой-то детской, наивной улыбкой. - Я сразу заметил, что море по курсу в белых разводах стало. Вроде как молоко разлили. А вы ж сами на инструктаже нам, сигнальщикам, говорили, что изменение цвета водной поверхности в этом районе скорее всего говорит о наличии мели, как правило - коралловых рифов, - выпалил на одном выдохе и сразу как-то поменьшел, стал еще более напоминать ребенка. - А за вас и механика испугался. Внизу ж ничего такого не видно.
- Ты на каком тральце-то служишь? - вспомнив, что Абунина дали им на этот выход, спросил Майгатов.
- На базовом.
- Д-да. Там не служба, а сплошная анархия. - Посмотрел на нагрудный карман матроса, по верху которого не была пришита положенная по уставу белая полоска с номером боевой части и поста, но почему-то ничего не сказал. - Небось, и книжки "Боевой номер" отродясь не видел.
- На тральце не было. А тут - во, - все с такой же довольной улыбкой выудил из кармана махонькую, размером с блокнотик книжицу, - достал.
Майгатов развернул ее. Детскими печатными буквами на первой странице было написано:"Абунин Ваня". И - ничего больше. Отругать бы за такое "заполнение", ведь не пишется фамилия в книжку, а только номер боевого поста, но кого ругать? Человека, для которого служба - лишь интересная, необычная детская игра?
- Ладно. Я тебе сам ее заполню. Как положено, - помолчал под врезавший по двери кают-компании взрыв хохота. - Абунин, значит, Ваня. - И, засунув книжку "Боевой номер" в карман, пошел по коридору на верхнюю палубу. Оттуда, вдоль труб торпедных аппаратов, на ют, в кормовую часть корабля.
Ют встретил распахнутым звездным небом, хоботом кормовой артбашни и долговязой фигурой с торчащим из-за спины стволом.
- Вахтэнный пэ-пэ-дэ-о* матрос Пэрэпадэнко, - обозначила себя фигура, и Майгатов узнал по грубому украинскому "э" моряка-радиометриста, с которым они вместе наблюдали за раздвоением цели на экране.
- Спокойно?
- Так точно, товарыш старшы лыйтинант. Токо шось проплеснуло нэдалэчко пару разив. Мабуть, рыбки. Памьятаетэ, як биля Адэна, в акияни воны сигалы? Як оти лягушаткы - шасть, шасть...
- А это,.. - пересиливая задумчивость, попытался вспомнить что-то важное, - гранаты...
- У нас, на Полтавщыни, писля дощу таки ж лягушаткы...
- Гранаты бросали за борт? - прервал красноречие моряка.
- Яки гранаты? А-а! Шоб пловцив-дивэрсантив повбываты, якщо воны зъявяться? Ни, нэ бросалы. Вах-цэр казалы, шо комбрыг забороныв, бо ци разрывы його донымають уночи...
- Доныма-а-ають, - перекривил Майгатов, хотя и не к матросу, а к Бурыге адресовалась эта ирония.
Даже здесь, отсутствуя, Бурыга "достал" его. Кровь ударила в голову, и, подгоняемый раздражением, Майгатов огрубил голос:
- Перепаденко, вызови на ют вахтенного офицера, - мысленно представил всех сидящих за чаем в кают-компании и не нашел в ней командира второй, артиллерийской, боевой части старшего лейтенанта-корейца. Показав на слоновью голову артбашни, на всякий случай уточнил: - На вахте - Ким? - и, поймав кивок длиннющим, несуразным в этой тьме козырьком перепаденковской пилотки, поторопил: - И пусть с гранатой идет, инструкции надо выполнять, выпалил, а в мозгу клекнуло, отщелкнулось обидой на самого себя, когда по-утиному закачалась узкая длинная спина Перепаденко по правому борту:"Сам же, гад, инструкцию нарушаю. Нельзя ж ему пост оставлять." Но гнев был сильнее укоризны, и Майгатов успокоил себя тем, что ведь не просто отослал он вахтенного, а оставил за него себя.
Душная ночь густым звездным колпаком висела над морем. Если в вышине желтые точки стояли неподвижными, вбитыми в черный рубероид шляпками гвоздей, то внизу, где глаз искал, но не мог найти линию горизонта, они двигались слева направо и справа налево, словно хотели этой сменой мест запутать астрономов. Майгатов изумленно сощурил глаза и только тогда понял, что "Альбатрос", стоящий на ------- *ППДО - пост противоподводнодиверсионной обороны. якоре, развернуло течением, и с левого борта теперь был виден уже не черный, мертвенно безмолвный берег, а фарватер, по которому несли свои огни-звезды десятки кораблей.
Беззвучное однообразие их движения быстро надоело, и Майгатов перевел взгляд на палубу. А поскольку глаз в первую очередь замечает все несвойственное привычной, устоявшейся "картинке", то и теперь в первую очередь он отпечатал в мозгу не привычную башню орудия, рельсы бомбосбрасывателя или леера, а все еще лежащую по правому борту гору ящиков. гору ящиков. Присмотревшись, правда, отметил, что, скорее, не ящиков, а мешков. Большую часть коробок, в том числе и ту, за которой пряталась тогда рогатая змея, рассовали по кубрикам. Остались в основном мешки. Серые, пузатые, неподъемные, такие внешне похожие на мешки с затонувшего сухогруза. А может, и вообще все мешки в мире - будь они набиты рисом ли, сахаром ли, пшеном ли - так похожи друг на друга. Один из этих серых толстяков слез по боку горки, лежал поперек узкого прохода по правому борту, и никто не удосуживался его поправить. Конечно: перешагивать легче, чем оттащить в сторону. Майгатов шагнул к нему, нагнулся, и, обдирая подушечки пальцев грубой колкой мешковиной, затащил тяжеленный мешок на вершину горки.
Когда разогнул спину и посмотрел на звезды, они как-то странно дрогнули, зашипели и рывком, словно небо потрусили, ссыпались вниз. Под шипение в глохнущих ушах он успел лишь подумать, что не заметил, видно, среди мешков еще одну змею, и тут же упал ничком. Чернота хлынула в глаза.
Глава вторая
1
Огромная белая птица парила над океаном. Разбежавшийся в неоглядной пустоте ветер бил ей в грудь, взъерошивал серые перья на концах крыльев, но птица словно не замечала его, а если приставания становились слишком настойчивыми, взмывала чуть выше, ложилась на этот тугой широкий поток, и он тут же из врага становился другом, и нес, нес, нес ее над серой, в проседях пены, океанской целиной.
Он никогда не видел таких больших птиц. Под ее крыльями свободно бы разместилось пять-шесть летящих в ряд чаек. А если уж местных красноморских - с их худыми, рахитичными туловищами, то вообще с десяток. Он не знал, как она называется, пока откуда-то из-за горизонта, из-под клочков грязно-серых туч не долетело еле слышное :"Альбатрос". Ах, это альбатрос - одинокий бродяга морей. Да, только он может часами парить над бескрайним океаном, ожидая своего часа.
Вот он свалился с мягкой перины воздушного потока, нырнул к длинной грязно-серой волне. Что он там увидел? Что вырвал из толщи воды своим острым, внимательным взглядом? Рыбу. Конечно же, рыбу. Большую толстую рыбу, которая только что, мелькнув на секунду острыми лезвиями зубов, заглотила мелкую, испуганно дернувшуюся в предчувствии смерти, рыбешку. В маленьких злых глазенках монстра не отразилось ничего. Глотнув, он тут же забыл об исчезнувшей жертве, и сразу метнулся к следующей, словно поставил себе целью существования сожрать все, что плавает, живет, дышит, шевелится в огромном, бесконечном океане. Хха-ап! - и нет зазевавшейся сардинки.
Белоснежный, как рафинад, альбатрос падал долго, страшно долго - три секунды. Но за это время рыба-монстр стала еще толще, еще сильнее на две съеденных сардины. Она не видела этого падения, потому что мир над океаном, над водой для нее не существовал. Может быть, поэтому и ее глаза не могли смотреть вверх.
Альбатрос ударил красным, чуть загнутым на конце клювом по голове. Рыба занырнула. Скорее, не инстинктивно, а просто от удара. У нее не было инстинкта страха, потому что страх может быть только у того, у кого есть хоть один враг сильнее его. У рыбы такого врага никогда не существовало, и то, что она ощутила в крошечном злом мозгу, было скорее похоже на удивление, чем на страх. Именно поэтому она не нырнула еще глубже, а, наоборот, бросила вверх, почти к противному, непонятно зачем существующему воздуху, свое жирное мощное тело.
Второй удар получился сильнее. Его могло не быть вообще. Альбатрос намеревался сразу захватить голову в клюв и вырвать монстра из воды. Но в последний момент, уже под шлепки соленой пены, срываемой с вершин волн и ляпающей по крыльям, птица вдруг догадалась, что ей не поднять, не вырвать это чудовище наверх. Удар лезвием прошел по левой стороне головы и, отрезав кусок кости, открыл красные, колышащиеся в такт дыханию жабры. Рыба рывком повернула голову, и он с ужасом увидел, что у нее - голова змеи, с вылетающим злым языком, с хищно загнутым вперед рогом...
- А-а-а! - вскинулся Майгатов и с ходу врезался лбом во что-то металлическое.
Рука сама собой метнулась вправо, к засаленной вискозной шторе, которую он всегда откидывал после сна в каюте. Пальцы нащупали ткань и, хоть она показалась чуть мягче шторы, отшвырнули ее к ногам. Света не прибавилось.
Майгатов разлепил опухшие, с тяжело набрякшими веками, глаза и охнул: из полумрака на него смотрели смоляные глаза с яркими, удивительно яркими белками на фоне смоляного, почти негритянского лица.
- Х-хде я? - выдавил из сухой, будто бы надраенной наждаком глотки.
- Ти... садык... наша плен, - с явным усилием, мучительно долго, но все же выжевала голова.
Майгатов вяло повернулся на единственный источник света и, ощутив противное тикание над бровью, разглядел, что сочился этот свет из приоткрытой двери, причем явно корабельной: со скругленными углами и иллюминатором-окошком в верхней части. За дверью, в предполагаемой синей пустоте над морем, коротко, зло крикнула чайка, и этот голос, который мог быть только со свободы, с места, где нет тюремного полумрака трюма, нет странного черного лица, вдруг донес до сознания смысл последнего услышанного слова - "плен".
Внутри, у сердца, что-то бабахнуло, разорвалось злостью, и Майгатов рывком вскочил, схватил за грудки незнакомца и, ощутив, как податливо и по-девичьи легко его худенькое тельце, швырнул во тьму, в густую, вязкую тьму трюма. Подбежал к двери, распахнул ее со ржавым, излишне громким скрипом, шагнул ватными со сна ногами на чуть наклоненную палубу и тут же осел от удара в живот. "По печени, гад," - по-боксерски оценил попадание, похватал в одышке воздух и уж хотел пойти в ответную атаку, но по той горе мяса, что дыбилась над его скорченной фигурой, понял, что не совладает.
- Далико бижишь, дарагой? - с грузинским акцентом спросила гора.
- На утреннюю пробежку. - Наконец-то распрямился Майгатов. - По привычке. Супертяж? - оценил вес килограммов в сто тридцать у этого "шкафа" с коротко стриженой головой, так похожей по клином выступающей челюсти и нависшим над маленькими глазками узким - одним валиком - лбом на выеденную изнутри половинку арбуза.
- Маладэс. У тибэ вэсы в глазах...
Из трюма пружинкой выскочил негр, что-то отрывисто крикнул и выхватил из ножен, висящих на поясе, широкий, криво загнутый нож.
- Нэ нада, Али, - в воздухе поймал его руку грузин и облапил своей пудовой кистью чуть ли не все предплечье негра. - Он нам болно нужан...
Майгатов внимательней посмотрел на негра и вдруг понял, что он и не негр вовсе, а очень-очень загорелый араб. А, может, и вправду араб с примесью африканской крови. На его худеньком лице с маленькими, кукольными чертами, со смоляными усиками и рваным, похожим на гусеницу, шрамом на щеке, лежала странная шапочка. Назвать чалмой или тюрбаном ее было нельзя. Скорее шапочка - белая, в красных коротких штришках, с тугим широким ободом по кругу. На белую рубаху до колен накинута голубая безрукавка и такой же голубой, только чуть посветлее, шарф, но не это сразу бросалось в глаза от вида араба. Первым глаз отмечал не одежду и не сандалии на босой, грязной ноге, а кинжал. На ярком, шитом золотыми и серебряными нитями поясе ножны. Явно серебряные, в красивом, запутанном орнаменте, криво загнутые чуть ли не в бумеранг ножны. А в них - остро отточенный, такой же кривой нож с ручкой из какой-то невиданой кости, с двумя зелеными камнями, вделанными в серебряные монеты.
- Сичас хазяин прыдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27