- А чего он команду неточно дает? - продолжал Бурыга изливать свое недовольство.
- Я приказал, - с еще большей неохотой пояснил Анфимов. - Ну что толку, если он объявит:"Начать помывку личного состава в бане", если ни бани, ни воды все равно нет. Дотерпим уж до Севастополя...
- А там тоже воды нет, - мрачно подытожил наконец оторвавший взгляд от ободраного линолеума палубы Клепинин. - Час в сутки и то - по ночам...
- Ну и духотища сегодня! - покомкал под столом воздух Бурыга и, вылепив из него все тот же грязный платок, отер им пот с красно-лилового лба. - Аж в глазах темнеет.
Анфимов тоже, как и комбриг, посмотрел на иллюминатор, в котором почему-то потемнела синь. С шеи сорвалась и пробежала по ложбине позвоночника колкая капля пота. Анфимов не так уж тяжело переносил здешнюю жару и даже почти не потел, но эта капля как-то расстроила его. "Ослаб, видать, за эти дни, - подумал он. - Сплошные стрессы".
- А-а-а! - яростно, с истеричным взвизгом заорал кто-то снаружи.
Бурыга повернул к Анфимову лицо с недовольно набухшими бровями и оно, как и иллюминатор, стало темнеть.
- Опять? - грубо, властно спросил он.
- Что: опять? - не принял его грубости Анфимов.
- Опять у тебя бардак! Чего он орет! Мачта рухнула или опять змея завелась?
- А-а-о-о-а-а! - подхватил крик еще более пронзительный, писклявый голос.
Побуревший лицом Анфимов выпал со своего места и, чуть не сбив Кравчука, вылетел из кают-компании. За ним на невидимом канате потянулись в узкую дверь Клепинин, Ким, штурманец и торпедист. Кравчук подождал, что скажет Бурыга, чтобы стать частью его мнения, но тот с молчаливым угрюмым сопением стал выскребать из-за стола свой переполненный едой живот, одновременно проползая вправо, к краю дивана. Когда он, наконец, выбрался из щели и, сбив локтем тарелку, которая звонко разлетелась на части о палубу, покосолапил к выходу, Кравчук галантно попридержал створку двери, пропуская Бурыгу, и только после него покинул кают-компанию.
Когда вдвоем с озабоченными лицами они выкатились из офицерского коридора на верхнюю палубу, то попали в такой водоворот радости, что тут же осветили себя улыбками.
- Дождь! До-о-ождь! О-о-ождь! - кричали матросы, кричали офицеры и мичманы, кричал, казалось, сам стальной "Альбатрос", соскучившийся по настоящей воде.
- Вах-цер! - неожиданно объявившимся басом выбросил из ходовой рубки на мостик вахтенного офицера Анфимов. - Команду по верхней палубе:"Начать помывку личного состава!"
Все побежали по каютам, кубрикам, постам, туда, где шхерились до этой светлой минуты мочалки и мыло. Верхняя палуба вымерла, словно по команде боевой тревоги, но через минуту...
Нет, еще быстрее, чем через минуту, на посеревшей от дождя палубе "Альбатроса" стало тесно. Матросы и старшины, мичманы и офицеры, перестав быть матросами и старшинами, мичманами и офицерами, а превратившись просто в голых мужиков, гогочущей розово-бурой массой заполонили ют, шкафут, круто задранный вверх бак, самые шустрые залезли на артбашню, на мостик и надстройки.
Окладной, заполонивший все от горизонта до горизонта, дождь теплой, похожей на остывающий кипяток, водой поливал из дырявых серо-синих комковатых туч враз потемневшее, вылинявшее море, черные скорлупки судов, кривую диаграмму берега. В онемевшем воздухе, который, кажется, никак не мог отделаться от удивления, что в это пекло, в этот вечный настой жары забрел дождь, испуганно замерли даже малейшие порывы ветерка, и капли падали отвесно, словно спускаемые на нитях. О палубу они бились беззвучно, о тент шлюпки - с шорохом комкаемой бумаги, а по пустым трубам торпедного аппарата - как по перевернутому оцинкованому корыту во дворе родного дома. Красный шнур молнии то и дело выхлестывался у еле ощутимого морского горизонта и нырял в толщу воды, туда, где на полметра глубины море кипело сочным дождевым бульоном. А гром со звуком ломаемого сухого хвороста доходил до "Альбатроса" уже тогда, когда небо бросало вниз очередной шнур.
- Старичок, мыльца дашь? - задорно орал с артбашни розовый матрос с черными негритянскими руками - явно моторист. - А то моему обмылку уже капец.
- Дашь на дашь. На мочалку, - отзывался снизу, с тесного юта матросик с синими буграми фурункулов на ногах.
Пепельно-серые, рыжие, каштановые, черные до смолистости волосы почти одновременно стали белыми, в комковатых шапках пены. Мыло всех цветов и сортов - цветочное и земляничное, детское и яичное, хозяйственное и мылящееся только первые несколько минут турецкое - уменьшались на глазах.
- Возьмите мой "Камэй", товарищ капитан второго ранга, - ласково подышал в бугристую спину Бурыги Кравчук.
- Чего? - повернулся тот всей рыхлой, бело-розовой фигурой.
- Французское. Из валютного. Его в рекламе из Москвы показывают. "Камэй" называется, - протянул на подрагивающей ладони пахнущий неземными цветами розовый, выгнутый долькой дыни овал.
- О-о! А я все думаю, кто ж бы мне спинку-то потер? На - мыль своей "кумой", - и протянул длинный чулок мочалки.
- Па-а-астаранись! - вывалился из офицерского коридора гарсон с пузатым алюминиевым галуном на брюхе. Грохнул его на палубу, оттолкнул рукой с синей татуировкой "Черный флот-ДМБ-93" на плече салажонка и пригрозил остальным: - А ну, тюльки, не брызгайте мылом! Мне на суп надо нормальной воды набрать!
Мыльная пена на головах и плечах держалась недолго. Теплые струи с упорством душа смывали и смывали ее, и только на спине, на бедрах да на розовых ягодицах она лежала фалдами белого фрака чуть дольше. Там, где казалось, что дождь не смоет все, в ход шли кандейки, кружки, а то и просто пригоршни. Мыльные струи, унося месячную грязь, на палубе становились серыми и текли, неслись мутными горными потоками к юту, чтобы упасть водопадами в кильватерный след. И с каждой минутой этот грязный поток становился все светлее и светлее, а моряки - все более неузнаваемыми. Дождь как бы сдирал с них пленку, натянутую месяцем похода, пленку грязи и усталости, копоти и раздражения, масел и озлобленности. И вот уже рыжий Анфимов становился огненно-рыжим, а его густо утыканное веснушками усталое тело - задорным и порывистым, а серо-седой Клепинин - светло-седым, успокоившимся и вальяжным, и вот уже Бурыга мог заверещать к восторгу моряков под жесткими нитями мочалки, а годок-гарсон подраить спину салажонку, которого он минуту назад пнул. И когда блеснуло, продралось сквозь серые барханы туч солнце и облило "Альбатрос" желтым живительным светом, это уже был другой "Альбатрос".
7
Под утро ему приснился кусок духмяного черного хлеба и сочная, с толстой красной прожилкой, полоска сала. Майгатов мгновенно открыл глаза и повернул голову влево: нет, еды на тумбочке не было. А в носу все стоял и стоял сладкий аромат свежеиспеченного бородинского и дымный запах подкопченного сала. Термометр, одиноко лежащий на тумбочке, удерживал вчерашние тридцать шесть и девять. Кажется, он начал выздоравливать. Или это действительно только казалось?
Майгатову вдруг захотелось узнать, какой же сегодня день. Он долго считал, прибавлял, отнимал и, по всему выходило, что - воскресенье. Он верил этому и не верил. Эти дни, прокатившиеся по его судьбе, казались вагонами черного-черного поезда, пронесшегося на страшной скорости, и он вполне мог ошибиться в подсчете и не заметить один из них.
В полумрак палаты втек чуть более редкий полумрак коридора. Уголком глаза, совсем не поворачивая головы, только по высоте фигуры, заслонившей дверной проем, он определил - Вера.
Она безжалостно грохнула на тумбочку поднос с чаем и куском лепешки. Обогнула его кровать и, подойдя к окну, толкнула наружу деревянные ставни на ржавых, изношенных петлях. Хмуро помолчала и, не оборачиваясь, пояснила:
- Кондиционер я сегодня заберу.
- Что? - не понял все еще считающий дни Майгатов. - Что заберешь?
- Кондиционер. - И обернулась к нему властным, длинным лицом, которое стало еще длиннее от вытянувших мочки ушей огромных красных клипс.
- Так он же - Ленин.
- Ничего себе заявочки! "Ле-е-енин!" Это наш общий. А теперь - только мой.
Майгатов сосчитал еще раз, и получился понедельник.
- Вера Иосифовна, а какой сегодня день? - решил он подвести итог своим мучениям.
- А такой, что я б дома, в Саратове, давно б на диване валялась и какой-нибудь сериальчик смотрела, а тут приходится за вами ходить...
- Значит, воскресенье, - откинул он голову в почти уже вечную вмятину на подушке.
Вера молча сопела у ящика кондиционера.
- Ну как наши дела? - ворвался в комнату Леонид Иванович в распахнутом белом халате. Он был явно чем-то возбужден.
Майгатов второй раз за все время видел его в халате. Тогда, в первое его появление в такой одежде, Леонид Иванович пояснил, что так положено для совещаний. Спрашивать второй раз не хотелось.
- Та-ак, за тридцать семь уже не лезем, - изучил он термометр, показав Майгатову розовую макушку. Похрустел в кармане лекарствами и наощупь вытянул длинную серебристую ленту. - Теперь будете принимать только интестопан. Дважды в день по две таблетки. Лучше всего - утром и вечером. Таблетки хорошие, на основе трав. Индийское производство, по швейцарской лицензии, - объяснил он даже больше, чем требовалось, и, чувствовалось, под это длинное объяснение все еще сопереживал что-то недавнее, происшедшее с ним. - Все остальные лекарства отменяются.
Из-за широкой фигуры Леонида Ивановича он уловил, как вроде бы приоткрылась дверь. Майгатов подал правое плечо вверх и за пузыристой белой полой халата увидел в дверной щели лицо Лены. Он молча, одним вскидом бровей, задал ей вопрос. Она молча, сильным поджатием губ как бы ответила, но он ничего не понял.
- Остор-рожно! - с дикцией магазинного грузчика пронесла на животе перед собой тяжеленный ящик кондиционера Вера. В дверях чуть задержалась. О-о, Ленка! Ну-ка помоги, а то у меня пупок развяжется от этой бандуры!
- С корабля - ничего? - сел на кровати Майгатов и стал одеваться.
- Какой там корабль! Живешь тут как в глухомани. Если новость придет, так уже заранее знаешь: указание какое-нибудь. Любят у нас указания давать! А о последствиях никто не задумывается. Лишь бы скомандовать. Вот и сегодня...
Дверь яростным скрипом опять выдала какого-то гостя. Майгатов не без раздражения приготовился увидеть хмурую физиономию Веры, которая вполне могла после кондиционера утащить к себе в комнату и его единственную мебель - тумбочку. Но из-за Леонида Ивановича вынырнуло круглое курносое лицо Иванова, которое сейчас, после нескольких дней свидания с тропическим солнцем, вылиняло и стало пятнисто-красным.
- Всем - добрый день! Тебе привет от экипажа, - плюхнул он на колени Майгатова пузатый полиэтиленовый пакет, по-свойски, как столетний друг, пожал руки врачу и Майгатову и заозирался в поисках стула.
- Без халата... знаете, - конфузливо попрекнул Леонид Иванович. Оденьте мой, - и с явным удовольствием освободился от узкого в рукавах, накрахмаленного до картонности халата.
- Порядок есть порядок, - подчинился ему Иванов, от энергичной, порывистой фигуры которого так и расходились по комнате волны уверенности, оптимизма, даже радости. - Меня здесь все пытаются в свою спецодежду облачить. Анфимов на корабле - в свою, синюю, вы - в белую. А, интересно, в посольство пойду, там-то как: во фрак, что ли, переоденут?
- Уже уезжаете? - по-своему понял фразу о посольстве Леонид Иванович.
- Через два дня, - с удовольствием ответил Иванов. - Сэкономил двое суток для осмотра, так сказать, достопримечательностей. Хочу в Хадрамаут нагрянуть. Говорят, зрелище неописуемое. Белые небоскребы на фоне серых гор. Это правда, что именно здесь, еще задолго до американцев с их Манхэттеном, в Хадрамауте появились первые дома-небоскребы?
- Не знаю, - пожал плечами Леонид Иванович. - Это же далеко на юг от нас. А у нас работы, знаете, сколько. Некогда по экскурсиям...
- Вы - как тот коренной москвич, что ни разу за свою жизнь в "Третьяковке" не был. А жизнь-то идет...
- Ну что ж сделаешь... Все не пересмотришь...
- А знаете, что древние жители Хадрамаута, "хады" или "ады" - их по-разному называли, бросили в свое время вызов аллаху и попытались создать райские сады на земле. Аллах не мог оставить без наказания такую неслыханную дерзость и разрушил города "хадов". Или "адов". А их превратил в обезьян. Эта легенда есть в Коране.
- Огурцы вам нельзя, - обратил внимание на пакет Леонид Иванович. - И на будущее: на полгода об огурцах в любом виде и сладком, болгарском перце забудьте. Плохо для кишечника. А что там еще?
- Помидоры, батон в целлофане, банка, кажется... да - шпрот, - чуть ли не с головой окунулся в пакет Майгатов. - И еще - таранька.
- Знаете что... дайте-ка мне этот "привет" целиком, - властно протянул руку Леонид Иванович. - А то ваши моряки так вас накормят, что придется по второму разу вас с того света вытаскивать.
- А вы знаете, что именно здесь, в юго-западной Аравии, властвовала царица Савская, в которую влюбился мудрый Соломон? И именно здесь разворачивались события сказок "Тысячи и одной ночи"?..
- Я вам стул принесу. Опять его Вера куда-то утащила, - решил отделаться от брызжущего эрудицией Иванова так и не избавившийся от своей грустинки Леонид Иванович.
- Как они там? - спросил Майгатов и ладонью предложил Иванову сесть рядом с ним на кровать.
Но тот порывисто прошелся к окну, чуть прикрыл одну ставню, обернулся и, став из-за светящегося ореола как бы без лица, неспешно рассказал о нападении на "Альбатрос", об убитом Абунине, о дикой гонке за не той яхтой и, когда все горькое, кажется, окончилось, вышел из света и, обретя вновь веселые, задорные черты лица, похвастался:
- А иршан мы все-таки спасли...
- На той "ржавчине"? - догадался Майгатов.
Иванов вальяжно кивнул. В белом халате, который пришелся ему впору, он был больше похож на доктора, чем Леонид Иванович, и, когда наконец он все-таки сел на принесенный инфекционистом хилый венский стульчик, Майгатов почувствовал, что только он, Иванов, сможет излечить его от всех болезней сомнения и непонимания, которые так долго донимали его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27