"Прибили тебя к палубе, что ли?", а потом нашел бы сто объяснений его непонятному терпеливому стоянию под тяжелыми солнечными лучами. Впрочем, это для Майгатова они - тяжелые, а для мальчишки - родная, почти не ощутимая кожей стихия. Как вода для рыбы.
Мальчишку вполне можно было забыть. Но на той линии, которую образовывали этот мальчуган, душное, пропитанное дымом кафе, и он, Майгатов, недоставало какого-то звена. И то, что он не понимал, важно или абсолютно пусто это звено, толкнуло его к двери.
Прошел по привычно забитому больными коридору, спустился на первый этаж, улыбнулся стоящему у входа солдату с винтовкой на плече, остолбеневшему от вида белого человека, который, по его мнению, мог быть лишь врачом, но уж никак - больным, и шагнул в пекло за дверью. Мальчика во дворе не было.
Майгатов слабыми ногами, ощущая, как тяжелеет на солнце голова, прохромал по осколкам битого кирпича к тому месту, где стоял мальчишка. Обернулся к зданию больницы и впервые увидел его с улицы: наполовину оштукатуреный фасад - словно катилась с левого угла по стене белая волна да и замерла перед невидимым препятствием сразу после того, как пересекла тощую, выкрашенную белыми и зелеными полосами двухстворчатую дверь входа, разнокалиберные - где больше, где меньше - окна, расставленные странной, веерной россыпью, полукруглые арки над окнами с угольчатым, геометрическим орнаментом, черная палка, приставленная к стене и торчащая где-то на метр над плоской крышей - то ли флагшток, то ли громоотвод, а, может, и то, и другое одновременно. Здание казалось животным, впавшим в анабиоз, в глубокий тягучий сон, который будет длиться еще долго-долго, пока не встрепенется оно изнутри, оживет и изменит, наконец, свой вид, чтобы тогда уж точно стать больницей, а не чем-то средним между обшарпанной общагой и автобусным вокзалом.
А солнце грузило и грузило на макушку Майгатова свинцовые плашки. Темя заныло, и он, прикрыв его ладонью, вернулся в больницу.
Все тот же солдат-часовой встретил его уже без маски удивления на лице. Все правильно: повторение притупляет чувства. У ног солдата, на дощатом полу, внавалку лежали кинжалы-джамбии, винтовки, два "калашникова" с потертыми прикладами.
- Это почему так? - спросил Майгатов, кивнув на груду оружия, появившуюся на лестнице Веру и подумал, что она не ответит.
Но Вера, судя по вздернутому носу и какой-то ауре победительницы, лежащей на всей ее мощной, постройневшей фигуре и вызванной, скорее всего, тем, что она кого-то там, наверху, все-таки переговорила в ссоре, неожиданно ответила:
- Положено. У них тут все оружие носят. Вон, инфекциониста, - видимо, из презрения она не стала его называть Леонидом Ивановичем, - два месяца назад один псих чуть ножом не пырнул. Диагноз ему, видишь ли, не понравился. Теперь все сдают. Часового вот поставили...
Майгатов вновь посмотрел на гору оружия. Больше всего, конечно же, было кинжалов-джамбий. В одинаково согнутых у острого конца ножнах они вроде бы и казаться должны были близнецами-братьями, но, присмотревшись, он вдруг обнаружил, что двух похожих среди этой разбросанной сотни с лишком просто нет. У одних - скромная, светло-коричневая кожа на ножнах в перетяжках более темной, почти без узора, у других - потрясающий по красоте нитяной золотой узор по серебру. Рукояти - от пластмассовых и металлических до темных, отшлифованных из рогов каких-то животных. Он вспомнил, что рассказывала Лена: самые ценные - рога жирафа и носорога. Может, и здесь есть такие. А на рукоятях - по две яркие капли серебряных монет, вверху и внизу, почти у ножен. Кое-где в монеты вделаны камни. Наверное, драгоценные: красные, белые, а вон - зеленые.
Дрогнула в душе, заныла вроде бы уже зарубцевавшаяся рана. И опять кольнула изнутри, сжала сердце холодными злыми пальчиками тревога. Майгатов склонился над джамбией с двумя зелеными камнями на рукояти, и на него дохнуло гнилостной вонью трюма, горячей кока-колой, соленой фасолью. Зеленые камни, серебряные ножны, тот же, узнаваемый, узор.
- Верочка! - остановил он медсестру уже в дверях. - Ты не... ну, не знаешь, где человек, у которого вот эта джамбия?
- Чего-о? - посмотрела она на него с таким видом, как врач-психотерапевт смотрит на нового подопечного. - Ты что - смеешься? Они тут все для меня на одно лицо. Пришел - и сидит где-нибудь - приема ждет.
- Ты извини, Верочка, что я к тебе обращаюсь, - последил он за двумя йеменцами, которые, спустившись по лестнице, подошли к горе оружия, мгновенно нашли свои джамбии и, вернув их за пояса, сразу стали как-то горделивее, выше ростом и с лицами сфинксов пронесли мимо полусонного часового эту горделивость. - Извини, но хозяин этой джамбии - бандит. Он тоже был там, на судне...
Взгляд Веры еще сильнее стал напоминать взгляд врача-психотерапевта.
- Ну и что теперь? - подперла она по-мужски руки в бока. - Мне отдыхать положено, - и с презрением на лице вышла из больницы.
Майгатов почти бегом поднялся на второй этаж. Больной кишке явно не понравились такие прыжки, и она настойчиво кольнула раз и еще раз, до иголочек испарины на лбу, но Майгатов не подчинился ей. Лихорадочный взгляд скользил по смуглым лицам лежащих у дверей кабинетов, сидящих и стоящих людей, рука распахивала скрипящие двери и давала возможность выхватить, выудить из помещения еще одно смуглое лицо, но все они, как и говорила Вера, были одинаковыми, а, точнее, одинаково ненужными ему. А то худенькое, с усиками над пухлой губой, которое он навеки впечатал в память в трюме, все ускользало и ускользало.
Сбежал вниз, чтобы удостовериться, что разыскиваемый им Али еще не ушел, и с отчаянием, горьким глотком застрявшим в горле, вдруг увидел, что джамбии с зелеными камнями уже нет.
- Куда он ушел? Давно? - вплотную подступился к солдату.
- Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн*, - вытаращив осоловелые, так и не избавившиеся от пленки дремотности глаза пробормотал солдат и почему-то попытался принять своей сутулой спиной строевую стойку.
Майгатов больным боком выбил створку двери, вывалился на солнцепек и замер взглядом на узкой фигуре невысокого черного человечка, отошедшего от больницы уже метров на пятьдесят. Он побежал за ним, хотя со стороны это трудно было назвать бегом, зажимая ладонью пульсирующий болью от каждого шага низ живота. В глазах темнело, будто сгущались сумерки, когда он догнал и рванул Али за плечо.
Взгляд сразу упал на джамбию - она, вскинулся к усатому лицу йеменца и застыл: это был не Али. Из-под насупленых бровей на него смотрел пожилой мужчина с холеным лицом торговца или хозяина кафе. Он нервно держал худенькими пальчиками в массивных золотых перстнях рукоять джамбии, и на чуть вылезшем из ножен зеркально отполированном лезвии молочными полосками лежал вазелин.
- Айм сори, - почему-то по-английски извинился Майгатов.
- Гуд, - ответил явно образованный йеменец, удовлетворенно вогнал лезвие в ножны. - Махбуль**, - и, выпятив худую грудь, по-утиному вразвалку зашагал к стоящей у края шоссе подержанной вишневой "Мазде"...
В свою палату Майгатов вернулся измочаленным и успокоившимся. Предчувствие, червем точащее с утра душу, подвело. А, может, просто выплеснулось все прожитое за эти дни: позор плена, радость побега, ужас песчаной бури, счастье встречи с арабом в той страшной, мертвой пустыне, муки болезни. Выплеснулось острым, резким запахом тревоги из кипящего котла, а он принял его за единственно верный запах, принял за правду, хотя это была, скорее
------
*Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн ( араб.) - Меня зовут Саид.
Служу второй год.
**Махбуль ( араб.) - Идиот.
всего, лишь одна из правд, но все же самая навязчивая, быстрее
любых других нашедшая путь к сердцу.
Он распахнул дверь - и воздухом оттуда смело, сорвало с груди и усталость. В палате была Лена.
- А-а, это вы? Уже по больнице гуляете? А я вот - принесла, - показала на лежащий на тумбочке алый гранат. - Считается, что очень полезно после вашей болезни. Кровь хорошо восстанавливает. Красной, а, тем более, черной икры в этих широтах, к сожалению, нет. Может, где в столице, в Сане, в дорогих лавках, но там такие цены...
- Спасибо, - Майгатов уже напрочь забыл о глупой погоне и, даже если бы ему напомнили о ней, все равно не стал бы рассказывать Лене. - Только я один не буду. Напополам. Идет?
Она не ожидала такого поворота и как-то смутилась.
- Вообще-то я вам одному несла...
- А вдвоем-то есть веселее.
- Ладно. Давайте вдвоем, - и она, сжав твердую кожуру граната мягкими подушечками пальцев, с треском разломила его. Несколько зерен каплями крови упали на пол, но Лена этого не заметила.
- Футболка - от вас?
- А что: подошла? - ответила она вопросом на вопрос и он все понял.
- Я - ваш должник.
- Глупости. Мы все вокруг должны друг другу. Просто мало кто об этом задумывается.
Сегодня у нее была красивая, с подкрученым на бигуди чубом и каре темных, с отливом волос, прическа; сегодня впервые с момента их встречи на ее губах лежала помада, а глаза подкрашены так тщательно, словно она только ими одними занималась несколько часов. Сегодня она впервые открыла флакон с пьянящими французскими "Клема". Сегодня она пришла к нему на три часа с лишним раньше положенного по дежурству времени.
А Майгатов инчего этого не замечал. Мужчина не может видеть глазами женщины.
Ему было достаточно того, что ОНА ПРИШЛА.
Зерна лопались на зубах, обдавая язык кисло-сладким, одновременно и резким, и мягким вкусом. Он как-то покупал на севастопольском базаре один гранат у горластого азербайджанца, да и то купил, наверно, не из любви к гранатам, а из уважения к его невероятным по пышности и лаковому отливу черным усам. Но тот гранат был просто гранатом, а этот - сказочно вкусным. Он как бы не грыз зерна, выдавливая из них красные, мелкие капли, а пил долгий-предолгий бокал гранатового вина. От него кружилась голова, хотелось стать глупым, безвольным и плыть, плыть по этим сладким, бесконечным волнам.
- Леночка, а ничего, если мы перейдем на "ты"? - сказали за него волны.
- Ничего, - сказали за нее ее волны.
- А вы... то есть ты... когда-нибудь была в Севастополе? - неслись и неслись волны, и он бросил весла.
- Нет. А т-ты... в Москве?
- Тоже нет.
- И ты меня никогда не видела?
- Ни-и-икогда.
- Даже во сне?
- Даже во сне.
- А я тебя видел, - соврал он, потому что так требовали волны.
- Правда? - удивилась она, хотя и так знала, что это неправда.
- Правда. Сто раз. Сто тысяч раз. Миллион раз, - волны несли, несли, приближали к ней, к губам, которые сегодня почему-то были краснее, чем обычно, к карим, магнитом притягивающим глазам, к лицу с нежной, такой нежной, такой родной кожей.
Волны вознесли на самый высокий, самый крутой вал и, сбив, захватив дыхание, бросили в долгий-долгий полет. Он неумело ткнулся пересохшими губами в ее полные, нежные губы, потом еще раз, еще и, ощущая, как они наливаются каким-то новым, еще неизведанным им соком, припал к ним и пил, пил, пил бесконечный поцелуй, пока не ощутил, что полет стал стихать и его вот-вот должно было вынести наверх.
Он с удивлением ощутил, что у него закрыты глаза и, открыв их, увидел, что Лена сделала то же, только чуть позже, с несколькими секундами задержки. Все слова, которые он знал, смешались в голове и пчелиным роем катались в мозгу. Он пытался выхватить хотя бы одно из них, но они были так плоски, так не нужны здесь, так бедны, чтобы выразить то, что ощущала душа, их было так мало, как мало может быть одной банки краски, чтобы нарисовать ею картину огромного, необъятного, бесконечного мира.
А побледневшее, ставшее каким-то безжизненным лицо Леночки вдруг пыхнуло краской, и она, словно все дело было именно в этой смене цвета, а не в поцелуе, отвернулась и выбежала из комнаты.
Он стоял и, чем дольше стоял, тем меньше верил, что что-то недавно произошло. И только расколотый гранат красными каплями глаз смотрел снизу вверх на его испуганное и счастливое лицо.
4
Тень - лень - мигрень. Нет, даже тень не спасала от тягучего, высасывающего пот изо всех пор послеполуденного жара. Они лежали на сером клочке у надстройки и терпели. Одни сильнее, другие меньше, но терпели все, потому что эта жара иного отношения к себе не допускала.
Шлюпка, по рассчетам, должна была либо подходить к "Альбатросу", либо отчаливать в обратный рейс, за ними. На ней ушли с "острова" больные, самые слабые и, естественно, гребцы.
- Да сними ты каску! - не сдержал раздражения Ким. - Сейчас сок дашь.
Матросы вяло улыбнулись, а Перепаденко стянул с рыжих, паклей спутавшихся косм зеленую каску и хотел было отшутиться, что он уже сок дал, но промолчал. Каждое слово отнимало силы, а силы нужны были для того, чтобы терпеть. Его заменили как загребного в шлюпке, потому что он порезал руку о тот ржавый канат, по которому первым взобрался на судно Иванов. Теперь Перепаденко с тоской смотрел на уже погрязневший бинт на ладони и боялся даже пошевелиться. Жара не прощала любое движение и сразу брала плату новыми каплями пота и наплывающей темнотой в глазах.
Молчал и Иванов, хотя ему очень многое хотелось узнать у маленького, похожего на грубо сколоченый дубовый шкафчик, Бурлова. Он несколько раз мысленно ставил этого явно деревенского, явно недалекого, явно грубовато-резкого мужичка рядом с красавчиком Пестовским и не мог понять, по какому принципу их подбирало начальство. Ни один разумный довод в голову не лез, кроме принципа контраста. Умный и дурак. Пат и Паташон. Дон Кихот и Санчо Панса. А, может, не такой уж и дурак этот Бурлов. Ведь Пестовского уже нет в живых, а он вот - лежит бочонком на ржавой палубе.
Иванов молчал. Не только потому, что тоже понимал законы жары, а и по профессиональной привычке. Слишком много ушей торчало вокруг, а искать уединения с Бурловым по судну он не очень-то хотел. Давно не мытый, хриплый, с сизым лицом, первый помощник капитана был ему неприятен. И он отложил разговор до возвращения на "Альбатрос".
Бурлов, наверное, понимал это. Да и сам на свидание не рвался. Он и лежал как-то в стороне, подчеркивая разделяющей его и моряков частью палубы свое особое положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27