Достойную восхищения подлинную красоту усматривают не столько в совершенстве стиля и формы, сколько в незаконченности и непритязательности. Они не испытывают особой тяги к игре интеллекта, потому сходу ничего не отрицают и не принимают на веру.
- Ну, Джулия, сейчас мы того гляди и себя пробурим до самой сути.
- Мамма мия! Пусть даже душа и рассудок во мне сольются воедино, все равно любое мое суждение мне кажется либо поверхностным, либо неглубоким.
- Поверь, уж больно не хочется тратить на какую-нибудь чепуху свою жизнь. Что до меня, то я продолжу упорный розыск белых пятен в своем неуловимом геноме. Там на бескрайних просторах буйствует целая Вселенная, высшее переплетается с низшим, добродетель с пороком, "я" и "ты" неотличимы. Там в глубинах моей генетической памяти живет Старец-проповедник и ведет меня по коридорам к заповеднику истин. Мое стремление избавиться от самообмана делает меня свободным, свободным настолько, что я уже не могу переносить своей униженности ни перед кем, не хочу никого порицать, кроме разве самого себя. Чтобы солнце взошло, не надо молиться или заклинать - оно взойдет и так. Отсюда и мой совершенно искренний тебе ответ, во что я верю и верю по-настоящему.
- Глубокое погружение в себя требует от ума и воли известного напряжения. У Джулии с Алексеем так и получилось: выговорившись, они снова замолчали, словно ни о чем другом разговаривать не хотели.
Ее большие карие глаза блестели на солнце мириадами огоньков. Взяв его за руку, она застенчиво улыбнулась и тихо сказала:
- Чувствую себя сейчас веткой цветущей розы, неведомо как попавший в заснеженный лес. Тело отпало, в голове пустота, и остается, как монахине из ордена святой Урсулы, общаться посредством азбуки пальцев.
- Тогда пойдем причастимся не придуманной жизни, - предложил Алексей. - Поскольку в святости не всегда можно усматривать смиренное ожидание божественной благодати, то приглашаю тебя в мою скромную, почти монашескую обитель совсем неподалеку отсюда. Там будем пить её из собственного источника и не просить ни у кого разрешения на это.
- Друг мой, считай, ты меня околдовал Как говорят у нас в Италии, "нон э си тристо канэ че нон мени ла кода". То есть нет такой грустной собаки, которая не виляла бы хвостом.
Джулия показала Алексею открытые ладони своих рук, легонько потрепала его по плечу. Они поднялись со скамейки и не спеша пошли к монастырским воротам...
Тут я опять должен объясниться перед вами. Рассказать о происходящем на даче у Алексея, прямо признаюсь, дело для меня непосильное. Пусть даже сонмище чертей, магов и ведуний попытается заставить меня сотворить сие действо, все равно прибегну к благому умалчиванию и сохранению чувства меры. Не говоря уже о том, что частная собственность, не важно сколько соток земли, неприкосновенна и допускает в её пределы либо по приглашению хозяина, либо с санкции прокурора. Ни того, ни другого у меня не было. Вот на что я имею гораздо больше моральных и других оснований, так на извещение вас о том, что через два дня на третий в полночь наши знакомые стояли на перроне Ленинградского вокзала напротив вагона "Красной стрелы".
- Надеюсь, этим летом ты приедешь ко мне, - сказала Джулия спокойным, уверенным тоном. - Давай поработаем вместе. Мне нужно подготовить несколько материалов для Совета Европы и без твоей помощи будет трудно. Конечно, если есть у тебя желание и время.
Алексей промолчал, только ещё крепче обнял её, будто передавая ответ через исходившие от него биотоки.
- Ну мне пора, - попыталась она улыбнуться и посмотрела ему в глаза. До скорой встречи. И пусть само Провидение будет на нашей с тобой стороне.
Заходя в вагон, Джулия обернулась, помахала рукой и исчезла в темноте. Он стал ждать её у окна напротив купе, но она почему-то не появлялась. Состав плавно тронулся. И лишь когда мимо проплывала открытая дверь тамбура, за плотной фигурой проводницы можно было увидеть, как, прислонившись к стенке Джулия курила и у неё дергались плечи.
Долго ещё Алексей провожал взглядом красные фонарики последнего вагона, пока те совсем не скрылись из виду. Потом медленно побрел по перрону в сторону автостоянки. По дороге кто-то внутри него неожиданно стал напевать мелодию популярной песенки, где есть такие слова: "Москва Санкт-Петербург, любви прощальный поезд, что нам не дописать, быть может, никогда."
Под звуки этой не очень веселой мелодии неожиданно пришла к нему шальная мысль: что если в самом деле взять да навестить Джулию, погостить у неё в Вене недельку, другую на последние свои сбережения, Кстати, надо бы выяснить, кто этот загадочный "Хэппи Хзакер". Неужто Фрэнк? Не похоже. Или сам Джордж? Вряд ли. Впрочем, у жизни своя логика и преподносит она ещё не такие сюрпризы...
На следующий день он поехал на кладбище в Кунцево. Лет сорок назад оно ещё располагалось за чертой города и до сих пор стояло на отшибе, укрытое сосновой рощей. Протекавшая рядом речушка Сетунь бежала уже по зарытой в земле трубе, на её исчезнувших берегах теснились громады жилых зданий.
Непрестанно моросил дождь. Неподалеку от главной аллеи кладбища, почти у входа проходила в это время церемония захоронения. Стенки и дно могилы были устланы красной тканью, вместо мужчин с канатами в действие приводился специальный механизм, плавно опускавший гроб на дно. В толпе провожавших то и дело трещали сотовые телефоны. Для кого-то суматошное коловращение жизни уже позади, для других в самом разгаре.
Алексей подошел к массивному надгробью из черного мрамора с выгравированным портретом женщины. Возложил цветы и долго смотрел ей в глаза. Окажись кто-нибудь рядом, мог бы услышать, как он почти прошептал:
- Благослови меня, мама!
ЗНАК ДЕСЯТЫЙ
У С О Б О Р А С В Я Т О Г О С Т Е Ф А Н А
И вот, снова старая, добрая, веселая Вена. Круг замкнулся, напоминая "чертово колесо". Можно придумать сравнение и позабористей, но сейчас не до этого - есть дела поважнее.
Летний зной на берегах голубого Дуная заметно спал. Дни стояли уже не жаркие и все ещё теплые. Воцарился бархатный сезон, нечто вроде нашенского где-нибудь на сочинском взморье.
Выйдя по узенькому переулку Шенлатернгассе на небольшую, вымощенную камнем площадь, Алексей сразу нашел то, что искал. Рядом со старыми зданиями университета и Академии наук перед ним предстала Церковь иезуитов. Он подошел к ней поближе, принялся рассматривать. Вроде ничего особенного, скромная, без всякой вычурности и в то же время внушительная. Его внимание привлек построенный по итальянскому проекту фронтон с огромными волютами по бокам, статуями в нишах, настенным декорумом. В саму Церковь Алексей решил не заходить и, развернувшись на каблуках, неторопливо направился в сторону кафедрального собора святого Стефана.
Совпадение случайное, но все-таки интересное: собор освящен в год основания Москвы, или десять лет спустя после присвоения Вене статуса города, что в масштабах мировой истории достаточно считать две столицы ровесницами. Сама Вена возникла на месте римского лагеря и в момент закладки первого камня в фундамент дома Божиего являлась центром герцогства, входившего в состав Священной Римской империи.
Строительство собора затянулось на века, здание постоянно переделывалось, расширялось, восстанавливалось после пожаров, потому назвать имя главного архитектора просто невозможно. Уже и без того ослабленное старостью сооружение серьезно пострадало в ходе бомбардировок весной сорок пятого, и первую послевоенную мессу смогли отслужить лишь спустя семь лет, ещё десять лет продолжали реставрацию. В итоге, собор святого Стефана дожил до наших дней в том виде, какой приобрел окончательно в ХУ1 веке, или одновременно с завершением строительства собора Василия Блаженного в Москве. Причем, итальянских зодчих и мастеров работало тогда в Вене довольно много, как и в столько граде Великого Княжества Московского. А это уже явно не случайное совпадение...
При входе в храм Алексей почувствовал, как перед ним открылась огромная, веками истертая, покрытая пылью эпох книга. Переворачивая её скрижали каменные, он стал всматриваться и обнаруживать там нечто, не виданное им ни в одном другом уголке Европы. Погружаясь в загадочный, запечатленный искуснейшей работой архитекторов, скульпторов и строителей мир Средневековья, он замечал в хитрющих завитках на капитолиях силуэты пернатых и человеческий лиц, чуть выше - причудливых гномов, неподалеку от них - чудищ с телами животных и головой человека, над фризами - апостолов и поддерживаемого ангелами Иисуса Христа в мандорле. Расставленные хаотично фигурки сливались в единое целое, оберегаемое от распада укрытыми в стенах опорами. Из-за скрытности несущих конструкций соборная каменная летопись с её религиозной символикой не давила своей массой, даже напротив - приносила встревоженной душе успокоение.
Свет в храм из окон и со стороны алтаря попадал рассеянно-дымчатым, разливался повсюду столь чудодейственно, что не создавал теней или полумрака, придавал магическую невесомость всей постройке, а настенным ликам тварей из сатанинского бестиария - незлобный, довольно мирный характер.
Всматриваясь в стершиеся надписи на погребальных плитах, Алексей старался уловить немой разговор резного камня. Главный зал собора обладал для этих целей блестящей акустикой и казался просторным, хотя значительное в нем место отводилось скамеечным рядам.
Под огромной консолью, поддерживаемой пучком причудливо переплетенных нервюр, из окошка выглядывал в зал человек с изможденным лицом. Это Мастер. В руках у него циркуль и угольник, нехитрый инструментарий для того, чтобы заточить Время в камень. Алексей остановился напротив, стал приглядываться к нему и различать едва уловимые движения его губ.
Человек с циркулем как бы давал понять, что ему приходилось тщательно присматриваться к строителям собора, особенно к новичкам, дабы избежать повода для доноса на него. Упаси Боже сказать ему что-нибудь о своих близких отношениях с осужденными еретиками или о неправомерности наказания их судом Инквизиции, тайно встречаться с вероотступниками, допустить дурной отзыв об их обличителях, прочитать книгу, в которой еретики находили себе опору. Мастер знал, что перед тем как схватят его "папские псы", кто-нибудь обязательно на него донесет, на допросах его будут пытать, измываться, и, наверное, он не выдержит мук, наговорит на себя и других - только бы перестали ломать кости, а конце концов пошлет весь этот опостылевший ему мир ко всем чертям собачьим. Конечно, предотвратить или оттянуть столь печальный исход могла бы его добровольная работа на Инквизицию негласным её помощником. Даже известный драматург Лопе де Вега, как ходили слухи, служил следователем Святейшей, участвовал в допросах и пытках. Да и чего остерегаться, если соблюдалась анонимность свидетельских показаний, двое слухарей-доносчиков приравнивались к одному очевидцу, а обвиняемого вообще лишали прав опровергать показания осведомителей, если те предварительно признали отсутствие вражды между ними и арестованным. Последнему редко когда оставляли шанс выжить: вслед за угрозой пыткой, или "кротким увещеванием" сразу следовала сама пытка, или "умаление членов". Большинство допрашиваемых признавались в содеянном после первого "умаления", остальные же, если не лишались полностью сил и рассудка, после второго подробно описывали свое сознательное или невольное участие в преступлениях против веры.
Мастер откровенно рассказывал, как ведатели и судьи из монашеского ордена святого Доминика для очистки совести пытались оправдывать свою ярость. Прежде всего тем, что первым якобы взял на себя миссию инквизитора сам Иегова, свершив суд над Адамом и Евой после их согрешения в саду Эдема. Увы, при выполнении ими священного долга всех правоверных католиков они не вспоминали апостола Иоанна Златоуста, запретившего христианам искоренять заблуждения веры силою и призывавшего вести людей к спасению только убеждением, разумом и любовью. Вместо этого монахи говорили, будто умеют беседовать с Богом и приводили цитаты из Библии в пользу своей нетерпимости. Братьев-доминиканцев с пути истинного не собьешь! Совесть не напоминала им золото, чья продажная стоимость возрастает по мере уменьшения примесей, - даже в самых благочестивых гражданах отыскивали они следы Сатаны. Инквизиторы даже знать не хотели о том, что главная причина болезни греха кроется в заблуждении и недуг сей излечивается разумными действиями самих врачевателей духовных. Опасливо присматривались они и к другому предлагаемому пути исцеления - отойти от подстрекателей согрешения. Опасливо, ибо когда без свидетелей пороки утихают сами собой, мало отыщется доносчиков, без которых доминиканцы как без рук.
По секрету Мастер поведал, что назло обличителям тайных и явных врагов Римской Церкви сам он старался разыгрывать из себя благоверного и при людях всегда подчеркивал, будто неверие в Бога есть величайшее преступление, намерение же нанести удар по Его слугам земным - самое дикое из всех, заслуживающее сурового наказания. Он видел, как люди чаще подчинялись законам природным, нежели Божиим, но приучил себя неустанно твердить о предназначении жизни человеческой для покаяния, об обреченности людей на жалкое существование в силу порочности своей натуры. Похотливые и завистливые создания извратили заповеди Господни и тем самым уже заслужили проклятия! Он же, в душе своей сокрытой, лучше будет странствовать в одиночку. Ибо очень хочется в тайне от инквизиторов узнать, почему ему, создателю соборной церкви самой дерзкой конструкции, не достает воли побороть в себе страх перед Святейшей и карающей...
Чуть склонив голову, словно в знак благодарности за откровенный рассказ, Алексей пересек главный зал и вышел из собора на улицу. Там он повернулся лицом к "Исполинским Вратам", посмотрел вверх на восьмигранный шпиль, устремленный в небесную даль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46