Место, куда мы долгие века сплавляли своих религиозных сумасбродов, где им удалось расцвести на плодородной почве. Конечно, не в последнюю очередь благодаря Независимости: «Вы получаете неограниченные ресурсы земли, огромные запасы полезных ископаемых и бесконечное количество работы, вы получаете судьбу современного века, но согласны ли вы взять с собой религиозных сумасбродов? Согласны? Заметано! Ставьте парус, боцман, пока они не передумали».
Так что церковь не смущает умы, и народ оставил ее в покое, предпочитая искать чудеса на стороне, по большей части в бытовой электронике. Время от времени возникает какой-нибудь приходский священник, который требует особо ревностного отношения к Богу, но прихожане тут же задаются вопросом: «Если мы должны здесь страдать, в чем тогда смысл Мейфлауэра?» И тогда добрый пастор вынужден прикусить язык и сконцентрироваться на осуждении толпы, набивающейся в храм по праздникам.
Англиканская церковь не падала под грузом собственных амбиций, никогда не пыталась прыгнуть выше головы, творить всякие чудеса, которые на поверку оказываются мошенничеством, и она не пойдет на предательство своих принципов, даже если ее попросит об этом целая куча изворотливых покеристов и их подружек.
К моему удивлению, на службе, посвященной памяти миссис Кэдуоллер-Бофорт, людей оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать. У меня сложилось впечатление, что у старушки было не так уж много друзей, но у церкви их собралось с три десятка, включая еще шесть собак.
Зато я вовсе не был удивлен, когда заметил среди собравшихся двух пожилых леди, с которыми я встречался в Чартерстауне в день завершения сделки и переезда миссис Кэд-Боф. Я сразу узнал этих особ, несмотря на то, что они были все в черном.
Один их вид поверг меня в уныние. Я и без того не представлял, как может произойти и чем закончиться наша встреча с Майлсом Кэдуоллер-Бофортом.
Церковь располагалась напротив паба, точнее, по соседству с церковью располагался паб, появившийся здесь значительно позднее, чем было воздвигнуто храмовое строение. И это оказалось великим благом, потому что мне просто необходимо было подкрепиться стаканчиком виски перед службой.
Из паба я вышел в самую последнюю минуту, в десять двадцать восемь, – две минуты мне надо было, чтобы дойти до церкви. Я договорился встретиться с Майлсом после службы и не хотел сталкиваться ни минутой раньше.
Но как только я перешел узкую дорогу, пролегавшую между баром и храмом, и направился к ступеням крыльца, то сразу заметил его – он встречал пришедших на службу у дверей церкви.
Я сразу понял, что это он. Фамильное сходство было разительным: будто передо мной предстала его мать, только сбросившая тридцать фунтов, подзагоревшая и облаченная в черный траурный костюм.
Покер учит хранить хладнокровие в любых обстоятельствах. Однако покер весьма далек от реальной жизни. Это прокуренная берлога, плывущая сквозь реальность, точно машина времени. Это зона, где игрок не замечает ничего из того, что творится за ее пределами. И лишь выбравшись наружу, замечает, что потерял машину, квартиру, жену. Азартные игроки вроде меня не приспособлены к жизни в реальном мире. Это и объединяет нас за столом.
Куда комфортнее, когда сидишь за столом с друзьями, а не с соперниками, то есть когда ты общаешься с людьми, а не с набором карт, который один только и важен для тебя во всем окружающем мире.
Но повсюду, от Сиднея до Скарборо, за покерными столами встречаются иные люди: чопорные, завистливые, чужие друг другу. Это как на войне – если не застрелишь ты, то застрелят тебя. Поэтому меня так трясло. Я пытался представить себе, что у меня на руках три короля, даже в самых смелых фантазиях не доходя до четверки тузов, пытался блефовать против человека, у которого была всего пара. И все же дрожь в руках не унималась.
Я шел по дорожке, ведущей до самой церкви, готовясь дать резкий крен вправо и сбежать отсюда и встретиться с сыном миссис Кэд-Боф когда-нибудь потом, однако он перехватил меня.
– Мистер Баркер?
– Да. – Теперь уже дрожь овладела мной не на шутку, меня колотило основательно, и я не мог этого скрыть.
– Я сразу понял, что это вы, – сказал он. – У вас вид агента.
От этих слов неприятно похолодело на сердце – не знаю, следовало ли отнестись к этому как к комплименту, или его слова имели иной подтекст, но раньше мне такого никто не говорил. Чаще всего меня принимали за работника социальной службы или за медбрата, когда я был без костюма, или за учителя, когда появлялся в костюме. И еще никто ни разу не угадывал во мне агента по недвижимости.
– Благодарю вас, – пробормотал я, отметив про себя, что и он разговаривает более учтиво, чем можно было ожидать от ангела-мстителя.
– Заходите, – пригласил он. – Служба уже начинается.
В отличие от матери, часто спотыкавшейся в разговоре в поисках нужного слова и столь же неожиданно менявшей направление беседы, сын изъяснялся на редкость четко и недвусмысленно, проявляя остроту и ясность мысли. Меня, впрочем, это не радовало. Рядом с ним становилось как-то неуютно, чувство было такое, словно сидишь на скамье подсудимых. И это в то время, когда мы находились на открытом воздухе. Любопытно, как же я буду чувствовать себя, оказавшись напротив него в заде суда?
Я вошел в храм и пристроился на скамье в задних рядах, но даже отсюда было видно собак, которых усадили впереди, поставив перед каждой миску с водой.
Викарий встал и поведал о том, какой он знал миссис Кэдуоллер-Бофорт на протяжении примерно тридцати лет, а затем присовокупил к этому краткому вступлению длинный рассказ, наводивший на мысль, что он вовсе не был с ней знаком. Таковы, к сожалению, свойства профессиональных ораторов – их стремление высказываться красноречиво порой приводит к обратным результатам.
– Она была настоящей труженицей, – сказал он, – и неутомимым борцом за права животных.
Пара собак при этом мотнули головами, очевидно, в знак согласия. Видимо, вновь сказывалось побочное действие таблеток.
– Ее неукротимая энергия и доброжелательное отношение к окружающим вели ее по жизни до тех пор, пока… увы, мы все не вечны…
Я оглядел присутствующих. Компания собралась разношерстная: леди-собачницы, которые, даже одетые в траур, имели какой-то лохматистый вид, Айя Напа со своим бойфрендом, который, похоже, только недавно спустился с дерева, парочка стариков в инвалидных колясках, менеджер Джули из собачьего приюта, пригнувшаяся, чтобы остаться незамеченной, когда я скользнул взглядом по толпе.
– На закате дней ее вынудили покинуть любимый ею Чартерстаун, и это стало причиной скорби, которая и привела, по мнению многих, знавших ее, к преждевременной кончине. Впрочем, не мне об этом судить, – закончил свою речь викарий.
Я запаниковал, как кукушонок, прислушивающийся к перебранке «усыновивших» его воробьев по поводу того, кто из птенцов больше на них похож. Нога моя автоматически выбивала дробь, готовая к бегству, хотя сознание упрямо настаивало на том, что необходимо остаться. Ладно бы оратор придерживался своей заранее скроенной поминальной речи, доброй и проникнутой состраданием: такое бы вполне устроило телезрителя, сидящего у экрана вместе с прочими отрадами продуманного телепросмотра – чипсами, орешками и пивом. Только вот не надо копать вглубь и пытаться выведать его мнение об увиденном, оно и без того всем известно. Приятель моего отца Фил так дал дуба во время просмотра отборочного матча, причем жена обнаружила это лишь спустя несколько часов. К тому времени он был холоден как рыба.
Наконец викарий опустился на свое место, прозвучал гимн, и поднялась пожилая женщина, которую я видел в доме у миссис Кэдуоллер-Бофорт.
Заговорила она, вопреки моим ожиданиям, не сразу, сначала выбирая позу, приличествующую началу выступления. Затем, наконец, поведала собравшимся историю о том, что знала всю семью Кэдуоллер-Бофорт, еще девочкой бывала у них в доме и как добры они все были к ней.
Засим последовал псалом «Господь – Пастырь мой». И я подумал, интересно, увеличились ли субсидии, получаемые Господом, с тех пор, как Европа объединилась. Стресс заставил мой мозг сомневаться.
Потом все той же пожилой дамой было прочитано стихотворение миссис Кэдуоллер-Бофорт, написанное ею в четырнадцатилетнем возрасте. Оно посвящалось любимому псу Флавию, который обожал гоняться за белками. Вот выдержка из этого стихотворения:
Мы б ели с белками пирог,
Когда бы пес достать их мог,
Ходили б в беличьих мехах,
Живи наш бобик на ветвях.
Но, к счастью, наша псина
Наземная скотина,
А белки-хулиганки
Невкусные, поганки.
Вот вам плоды, которые приносит общее образование в том возрасте, когда мы впервые пытаемся совладать с рифмой.
Я подавленно оглядел церковь. По стенам были развешаны щиты с именами местных сановников, начиная с четырнадцатого столетия. Кто эти люди? Были ли они в самом деле людьми чести, или это одного со мной и Тиббсом поля ягоды – нарушители законов, эгоисты до мозга костей, добивавшиеся величия, славы и богатства любой ценой?
Женщина еще немного поведала об идиллическом существовании в Чартерстауне, посетовала на уничтожение этого райского уголка и села на место. Последовала общая молитва. Затем все с обреченным видом затянули «Все светло и прекрасно». После того как мы в энный и надцатый раз признали, по преимуществу больше раскрывая рот, чем производя звуки, что все это сотворено Им, со своего места поднялся Майлс Кэдуоллер-Бофорт, великий и ужасный.
Он улыбнулся с кафедры.
– Все проходит, – заявил он. – И от этого никуда не деться. Скорбь и сожаление – то, на чем зиждятся надежда и любовь следующих поколений, словно молодые деревья, пробивающиеся из кучи прелой листвы.
Очевидно, поэтическое настроение, заданное стихами миссис Кэдуоллер-Бофорт, еще не покинуло его.
– Так и в кончине моей матери и в том, как прожила она свою жизнь, я все же не могу не находить отрадных моментов. И радость эта заключается в том, что она увидела своих внуков.
О господи, теперь еще и внуки. За мной выстроилась воображаемая очередь ограбленных малюток.
– Я испытываю гордость, когда думаю, что она сумела на своем долгом жизненном пути принести радость многим и многим, облегчить участь животных, которых мы с нею так любили, и удовлетворение при мысли, что старое поместье стало домом многим людям, о чем мечтал еще мой прадед, и в нем будут жить дети, окруженные любовью и согласием.
Жизнь моей матери нельзя, наверное, признать особенно удачной в современном понимании этого слова. Она не стремилась к большему счастью, чем то, которое у нее было, не влияла на ход исторических событий, не принимала участия в политике.
И, как мне кажется, моя мать была права и доказала это всей своей жизнью. «Мы многому учимся у собак» – слова, которые часто любила повторять она. Собаки, по сути, бескорыстны, они не принимают участия в общественной жизни, все их интересы сосредоточены на удовлетворении самых простых потребностей – пища и прогулка.
И все же отчего мы так любим их? Не оттого ли, что на их честных мордах всегда можем прочитать состояние собственной души?
Я стал понимать, к чему он клонит.
– Более того, собакам известны фундаментальные истины о жизни и цели нашего существования на этой планете, они знают, что силы наши сосредоточены не в нас самих, но в наших друзьях, и нет более великого явления, чем любовь, которая сторицей возвращается к тебе.
В памяти всплыл Пучок, его преданные глаза, его нелепые смешные прыжки в погоне за мячом и то, как он всякий раз загорался энтузиазмом, когда мы подъезжали к лесу. И еще я вспомнил, как он называл меня глупцом.
Судя по словам Майлса Кэд-Боф, Пучок был прав, я в самом деле оказался последним дураком.
– Как и собаки, моя мать любила и была любима, – продолжал оратор, – а в этом, как мне представляется, и заключается смысл жизни. Все остальное: кто ты, где живешь и чем занимаешься – только детали.
В этом месте он закашлялся, и, вынужден признаться, я тоже поперхнулся.
Майлс отложил листки с заготовленной речью.
– Хочу сказать в заключение только одно: я люблю тебя, мама, и скорблю, что не оказался рядом в надлежащий момент, когда ты нуждалась во мне. Но теперь, когда я здесь, обещаю перед всеми, что не успокоюсь, пока не увижу, что дело, начатое тобой, продолжено и дары, щедро принесенные тобой на закате жизни, попадут по назначению.
Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но была какая-то резкость в его тоне, особенно в последнем посуле, что мне очень не понравилось. Еще неприятнее был пронизывающий взгляд, которым он одарил меня в конце своей речи.
Служба закончилась исполнением меццо-сопрано на итальянском песни с выразительным названием «Смерть».
После чего все повалили на улицу.
Я пристроился с краю процессии, поглядывая в голубое небо и гадая, не смотрит ли сейчас на меня оттуда укоризненно призрак миссис Кэдуоллер-Бофорт со словами: «Что же ты сделал с моими деньгами?»
Я оглянулся посмотреть, нет ли в толпе курящих. К счастью, такие нашлись, и я, сохраняя чинно-скорбный вид, закурил, бочком отодвинувшись в прохладную тень, отбрасываемую церковью.
Здесь он и отыскал меня, настиг, появившись в полумраке тени, точно Мефистофель.
– Мистер Баркер, – начал Майлс Кэдуоллер-Бофорт. Его мать всегда так же обращалась ко мне. – Благодарю, что дождались окончания службы, должно быть, для вас это было настоящее испытание.
Сначала я решил, что это относится к тому, что мне так долго пришлось обходиться без курения.
– Да ничего, все в порядке, – откликнулся я, когда понял, о чем он. – Ведь я тоже был привязан к вашей матери и все равно пришел бы, даже без особого приглашения.
Сжав губы, он коротко кивнул:
– Я слишком долго не был на родине и успел отвыкнуть от английской галантности.
– Ну что вы… – вырвалось у меня.
– Вот именно, что это я? Ближе к делу.
– И в чем оно – дело? – Больше всего меня интересовало сейчас, чего же добивается он от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52