вы уйдете вместе. А я прошу вас подождать и меня: старшая барышня у нас с язычком, а у меня характер вспыльчивый, и никаким священникам не удастся излечить меня от этой хвори; мы в Пикардии все горячие, уж такая у нас земля. В одном доме двум головам не ужиться, значит моя отойдет к младшей: у нее своей-то вовсе нет.
Не успела Катрин договорить, как появилась сама мадемуазель Абер-младшая.
– Дитя мое, – сказала она, входя, – сестра не хочет, чтобы вы у нас служили, но я вас не отпускаю; все, что мне наговорили, – и она и духовное лицо, только что покинувшее нас, – лишь укрепляет меня в этом намерении. Вы воспользуетесь плодами их необдуманных действий; я привела вас сюда, я перед вами в долгу: итак, вы уйдете вместе со мной. Сейчас же иду искать другую квартиру и прошу вас сопровождать меня, так как я еще не совсем здорова.
– Сделайте милость, сударыня, – сказал я, – я служу только вам одной, и вы будете довольны моей службой.
– Я тоже с вами не расстанусь, барышня, так и знайте, – заявила Катрин. – На другой квартире, вы будете кушать такие же сочные фрикасе, как здесь. Пусть наша старшенькая устраивается, как знает, а я уже сыта по горло ее штуками; ей не угодишь – этого мало, того много. Тьфу! Если бы не вы, я бы давно ушла, и поминай как звали! Но вы у нас добрая, а я тоже не безбожница какая-нибудь, вот и терпишь. Привыкла к вам.
– Спасибо на добром слове, – сказала мадемуазель Абер, – там видно будет; сначала надо подыскать жилье. У меня здесь много мебели, в один день не перевезешь; еще успеем все обсудить; пойдемте, Жакоб, пора отправляться.
Я давеча назвал себя, и мадемуазель запомнила мое имя.
Ответ ее, как мне показалось, озадачил мадам Катрин; обычно она за словом в карман не лезла, но на этот раз не нашлась, что сказать.
Я отлично видел, что мадемуазель Абер вовсе не хотелось принимать ее в нашу компанию; и по правде говоря, потеря была невелика: хотя Катрин в один день успевала пробормотать столько молитв, сколько иному бы хватило на целый месяц, это была женщина на редкость сварливая и грубая. Даже приятные вещи она говорила таким тоном, каким другие бранятся.
Но оставим ее, пусть себе дуется.
Мы отправились вдвоем: мадемуазель Абер взяла меня под руку, и могу сказать, что никогда в жизни я не испытывал такого удовольствия, поддерживая даму на улице, как в тот раз. Поступок этой милой барышни подкупил меня. Что может быть приятней, чем уверенность в чьей-либо дружбе? А я был уверен в ее дружбе, я нисколько в ней не сомневался и понимал ее отношение к себе как-то по-особенному, в очень лестном для себя смысле; оно трогало меня сильнее, чем обыкновенное расположение. Я находил в нем прелесть, какой не бывает в простой дружбе, и в свою очередь выражал ей благодарность не совсем обычным способом: тут была не одна признательность, но и нежность.
Когда барышня обращала взор на меня, я ловил глазами каждое движение ее ресниц, я был весь внимание, и каждый мой взгляд выражал похвалу ее достоинствам, а между тем я и сам не мог бы сказать, почему так получается: мною руководил инстинкт, а инстинкт не рассуждает.
Мы прошли шагов пятьдесят от дома и не проронили еще ни слова, но шагали весело и дружно. Я поддерживал ее с радостью, чувствовал, что и ей приятно опираться на мою руку, и не обманывался на этот счет.
Мы шли молча, не зная, с чего начать разговор, как вдруг я заметил объявление о сдаче внаем квартиры; я воспользовался этим предлогом, чтобы прервать молчание, начинавшее тяготить нас обоих.
– Не желаете ли, мадемуазель, посмотреть, что это за дом? – спросил я.
– Нет, дитя мое, – ответила она, – это слишком близко от моей сестры; поищем где-нибудь подальше, в другом квартале.
– Ах, мадемуазель, – сказал я, – объясните мне, ради бога, как это ваша сестрица умудрилась поссориться с вами? Ведь вы так добры, что вас только черт не полюбит. Я познакомился с вами лишь сегодня утром, а сердце мое никогда еще так не радовалось.
– Правду ли ты говоришь, Жакоб?
– Как же иначе, мадемуазель, – стоит только посмотреть на меня, чтобы это увидеть.
– И прекрасно, – сказала она, – ты хорошо делаешь. Ты обязан мне больше, чем думаешь.
– Конечно, это прекрасно, – ответил я, – нет ничего приятнее, как быть обязанным тому, кто покорил твое сердце.
– Так знай, Жакоб, что я расстаюсь с сестрой из-за тебя, – сказала она. – Повторяю еще раз: ты с таким сердечным участием пришел мне на помощь, что я тронута искренно и глубоко.
– Как я счастлив! – воскликнул я и при этом чуть-чуть сжал ее руку. – Благодарение господу, указавшему мне путь через Новый мост! А что касается помощи, не надо преувеличивать, мадемуазель. Кто бы прошел безучастно, видя, что такой милой женщине дурно? Я просто ужаснулся. Простите, если я слишком дерзок, но скажу одно: есть лица, которые с первого взгляда вызывают самые лучшие чувства, и ваша матушка наградила вас именно таким лицом.
Ты выражаешься очень забавно, – сказала она, – твоя наивность прелестна. Скажи, Жакоб, что делают твои родители в деревне?
Увы, мадемуазель, – сказал я, – они далеко не богаты, но что касается доброго имени, то они на первом месте во всем приходе. Тут нечего возразить. А насчет занятий, так батюшка мой винодел и арендует виноградник и ферму у нашего помещика. Впрочем, где моя голова! Сейчас все переменилось, нет больше ни виноградников, ни фермы – барин наш скончался, и я только-только покинул его парижский дом. А остальные Мои родственники тоже не последние в приходе, все им говорят «мосье» и «мадам», за исключением одной из тетушек, которая так и осталась «мадемуазель», потому что не успела выйти замуж за деревенского цирюльника: он отдал богу душу во время свадебной церемонии. Тетушка с досады пошла в учительницы. Посмотрели бы вы, как все ей кланяются. Кроме этого, у меня еще двое дядей; один из них кюре, у него в погребе всегда найдется хорошее вино; а второй стремился к тому же, да три раза получалась осечка – и он, в ожидании лучшего, удовольствовался местом викария. Помощник нотариуса тоже приходится нам кузеном; в наших краях ходят даже слухи, что какая-то наша прабабка была дочерью знатного дворянина – по правде говоря, с левого боку, но ведь левый не так уж далек от правого… Каждый рождается на свет с той стороны, с какой может, но от знати мы всегда слева. Все это славные люди – и вот вам моя родня, если не считать забытого мною маленького двоюродного братца, но о нем пока нечего рассказать, так как он не вышел еще из пеленок.
– Ну, что же, – заметила мадемуазель Абер, – это почтенная деревенская семья. В свете подвизается немало людей, которые отнюдь не могут похвастать таким честным происхождением. Мы с сестрой, например, тоже из крестьян, и я ничуть этого не стыжусь. Наш отец был крупным арендатором в провинции Бос; на скопленные деньги он открыл торговлю и оставил нам весьма значительное состояние.
– Это и видно, – заметил я, – у вас отлично налаженное хозяйство, мадемуазель, и я рад за вас всей душой, ибо вы заслуживаете быть владетельницей всех ферм и поместий города Парижа и его окрестностей; приходится только пожалеть, что у вас нет наследника вашей крови; в мире так много дурных семян, что грех не посеять добрых, когда это возможно; доброе семя заглушает плевелы; а поклонников, надо думать, у вас было, что воды в реке.
– Все это так, милый Жакоб, – сказала она, смеясь, – но время ушло. Теперь их нехватка.
– Нехватка! – воскликнул я. – Вот уж нет, мадемуазель; или уж вам придется завесить лицо черным крепом. Что мед для мух, то ваше лицо для всякого, кто его видит. Да провалиться мне на этом месте! Кто бы не захотел соединить свое лицо с вашим, пускай и без нотариуса! Если бы я был тоже внуком богатого фермера из Боса, занявшегося коммерцией, – эх, канальство! – мы бы еще поглядели, пропустил ли бы я такое личико.
Мадемуазель Абер в ответ только смеялась от всей души; ее веселили не столько мои шутки, сколько похвалы, заключавшиеся в них. Видно было, что ее сердце испытывало благодарность к моему за его чувства.
Чем больше она смеялась, тем красноречивее я становился. Речи мои постепенно делались все выразительней; из приятных они становились лестными, а затем приобрели особенный оттенок, который больше всего походил на нежность, а потом, честное слово, и на любовь, хотя это слово не было сказано; оно казалось чересчур значительным и нелегко сходило с языка; но смысл был тот же самый.
Барышня как бы не замечала этого и допускала подобные речи под видом невинной забавы, какую ей доставляло мое простодушие.
Я же ловко пользовался ее лицемерием. Мне стало ясно, что я одержал победу над ее сердцем: ведь если бы она не питала ко мне склонности, то положила бы конец моим излияниям.
Ничто так не поднимает дух, как сознание, что ты нравишься. Характер у меня был от природы живой, и я не мог удержаться в приличествующих рамках, к тому же не умел еще лукавить, а потому не ощущал никаких преград, кроме довольно неуклюжей застенчивости; но безнаказанность воодушевила меня, и я позволил себе весьма пылкие признания, которые расточал с таким жаром, с таким азартом, что это одно уже свидетельствовало об искренности, а искренность в изъяснениях любви всегда приятна, даже если влюбленный нам совсем не нравится.
Мы оба так увлеклись этим разговором, что забыли про поиски дома.
Наконец, из-за скопления экипажей и людей на улице, нам пришлось прервать беседу, и я заметил, что у мадемуазель Абер глаза были веселее, чем обычно.
Во время этой остановки она в свою очередь увидела объявление.
– Мне нравится этот квартал, – сказала она (это было в Сен-Жерве), – вот сдается дом; посмотрим, не подойдет ли он нам.
Мы вошли и попросили показать помещение.
Хозяйка дома сама занимала в нем квартиру; она вышла на стук.
Это была вдова стряпчего; она получила от мужа неплохое состояние и жила в достатке, ни в чем себе не отказывая. Вдовушка была приблизительно одних лет с мадемуазель Абер, тоже свежа и привлекательна на вид, только немного полнее; она оказалась болтушкой, любила посудачить, хотя и без злого умысла; а потому сразу встала с нами на дружескую ногу и открыла свою душу. Она рассказала все свои дела, расспросила о наших, опять вернулась к своим и снова к нашим. Затем поделилась мыслями о своей дочери, благо у нее была дочь, сообщила, что той восемнадцать лет, поведала о главных событиях ее раннего детства, о перенесенных ею болезнях; потом перешла к покойному мужу, рассказала всю его подноготную, включая то, что с ним происходило до женитьбы, описала их любовь, сколько времени они были женихом и невестой, как обвенчались и как протекала их супружеская жизнь. Муж ее был добрейшей души человек; а как трудолюбив! Он сколотил состояние благодаря своему уму и бережливости; только был немного ревнив, но лишь потому, что безумно ее любил; он страдал камнями в почках; один господь знает, как он мучился и с каким терпением она за ним ухаживала! Умер он как христианин. Говоря это, она вытирала глаза, которые и вправду увлажнились, ибо того требовал рассказ, а совсем не от горя, потому что тотчас вслед за этим стала рассказывать какое-то домашнее происшествие, о котором нельзя было говорить без смеха, и она весело смеялась.
Чтобы нарисовать этот портрет, достаточно вспомнить разговоры доброй вдовы; она показала нам квартиру, и пока мы решали вопрос о цене, вызвавшей небольшой спор, она повела нас в комнату, где находилась ее дочь; тут она дружески усадила нас, сама расположилась напротив и обрушила на гостей весь тот поток признаний и сведений, о котором я упомянул выше.
Эта болтовня раздражала меня, хотя характер вдовы показался мне довольно приятным; чувствовалось, что она болтает исключительно из неодолимой потребности поговорить; то была добродушная болтливость.
Она предложила нам позавтракать, хотя мы отнекивались, велела внести угощение, заставила есть против нашего желания и заявила, что не выпустит нас, пока мы не договоримся.
Я говорю «мы»: ведь читатель помнит, что костюм мой, заказанный для меня супругой нашего бывшего барина, был из одноцветной материи, без ливрейных галунов; в этом наряде и с моей внешностью я вполне мог сойти за приказчика из хорошей лавки или за родственника мадемуазель Абер. Сама она была тоже одета просто, хотя очень аккуратно и прилично, и потому вовсе нетрудно было сделать столь лестное для меня предположение, тем более что в разговоре она то и дело оборачивалась ко мне дружески и как-то по-семейному; я поддерживал тот же тон так непринужденно, будто мы заранее договорились.
Видимо, у нее были к тому свои причины, для меня тогда еще неясные; но я без всякого смущения вторил ей и был весьма доволен.
Визит наш длился добрых два часа, отчасти по вине мадемуазель Абер, которая была непрочь поговорить и охотно тратила время на разговоры. Ничего не поделаешь: какая женщина не любит поболтать или хотя бы послушать чужую болтовню? Это дань, которую они платят своему полу. Встречаются, конечно, молчаливые женщины, но это у них не от природы, а выработано воспитанием или жизненным опытом.
Наконец мадемуазель Абер вспомнила, что нам предстоит обратный путь, и поднялась.
Дамы еще поговорили стоя, после чего мы направились к двери; в дверях произошла еще одна остановка и последний разговор. Мадемуазель Абер под лестные речи о приятном и мягком выражении ее лица, о кротком нраве и других христианских добродетелях, между прочим дала согласие хозяйке дома.
Было условлено, что мадемуазель Абер переедет через три дня; ее не спросили, ни с кем она намерена тут жить, ни сколько с ней будет прислуги; об этом как-то позабыли за множеством прочих разговоров. И очень кстати, ибо мадемуазель Абер была бы в большом затруднении, если бы ей пришлось сразу ответить на этот вопрос.
И вот мы отправились в обратный путь. Я опускаю содержание разговора, который мы вели по дороге. Говорили, как помню, о хозяйке, у которой нам предстояло поселиться.
– Мне нравится эта женщина, – сказала мадемуазель Абер;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64