Она была одна в комнате и не только согласилась исполнить мою просьбу, но сделала это очень охотно.
То, что я продиктовал, показалось ей толковым и полным здравого смысла, она только кое-где поправляла мои выражения.
– Воспользуйся благоволением барыни, – сказала она мне под конец, – а я предсказываю тебе удачу.
– Мадемуазель, – ответил я, – если вы прибавите к этому еще и вашу дружбу, я не поменяюсь долей ни с одним счастливцем; я и так уж счастлив, потому что люблю вас.
– Вот как? Ты меня любишь? – воскликнула она. – А что ты под этим подразумеваешь, Жакоб?
– Что я подразумеваю? – сказал я. – Да то самое, что всякий честный парень, осмелюсь сказать, чувствует к такой миловидной девице, как вы; жаль, право, что я всего только простой крестьянин, а будь я, к примеру, королем, мы бы, черт подери, поглядели, кто из нас двоих стал бы королевой; понятно, что не я – стало быть, вы, мадемуазель; яснее не скажешь.
– Я тебе очень признательна за подобные чувства, – ответила она шутливым тоном, – будь ты королем, над этим стоило бы поразмыслить.
– Да провалиться мне на этом месте, мадемуазель, – возразил я, – мало ли на свете простых людей, а девушки их любят, хоть они и не короли! Нельзя ли и мне быть, как все?
– Право, – сказала она, – ты слишком торопишься! Кто это научил тебя объясняться в любви?
– Ха, спросите вашу красоту, – ответил я, – других учителей у меня не было. Что она подсказывает, то я и говорю.
В это время барыня позвала Женевьеву; она ушла, по всей видимости, очень довольная мной и на прощанье сказала:
– Знаешь, Жакоб, ты далеко пойдешь, а я от всей души желаю тебе счастья.
– Спасибо на добром слове, – ответил я ей, сняв шляпу и отвесив не столь ловкий, сколь старательный поклон, – вся моя надежда на вас, мадемуазель; не забывайте меня, положите начало моему счастью, а когда сможете, докончите, что начали.
Сказав это, я взял письмо и понес на почту. После разговора с Женевьевой я так воспрянул духом, что почувствовал себя и остроумнее и смелее, чем был раньше.
В довершение всех удовольствий в тот же день вечером домашний портной снял с меня мерку, чтобы сшить костюм; не могу описать, в какое веселое и игривое настроение привело меня сие маленькое событие. Этим знаком внимания я был обязан барыне.
Два дня спустя мне принесли платье, белье, шляпу и все остальные принадлежности туалета. Один из лакеев, питавший ко мне расположение, завил мне волосы, и без того довольно красивые. За несколько дней пребывания в Париже деревенский загар с меня почти совсем сошел, и в новом наряде Жакоб, ей-ей, стал кавалером хоть куда.
Я чувствовал, что выгляжу красавчиком, и сознание это озаряло мое лицо отблеском счастья. Первые же шаги сулили мне удачу и успех, и я не сомневался, что обещания эти сбудутся.
Все домочадцы расхваливали мою внешность; я ждал, когда мне можно будет явиться к барыне, а пока решил испытать свои новые чары на сердце Женевьевы, которая мне и впрямь очень нравилась.
Мне показалось, что она была ошеломлена, увидев меня в новом одеянии, да я и сам чувствовал себя в нем умнее, чем обычно; но едва мы успели начать беседу, как пришли сказать, что барыня зовет меня.
Это приказание преисполнило меня благодарности; я не шел, я летел на крыльях.
– Вот и я, сударыня, – сказал я, входя, – и желаю одного: чтобы у меня хватило ума отблагодарить вас как должно; я готов умереть вашим слугой, если вы разрешите; этим все сказано – теперь я принадлежу вам до конца моих дней.
– И отлично, – сказала она в ответ, – ты чувствителен и умеешь быть благодарным, это хорошо. Платье тебе к лицу, в нем ты совсем не похож на крестьянина.
– Сударыня, – воскликнул я, – я похож на вашего верного слугу, и это для меня важнее всего.
Барыня приказала мне подойти поближе, осмотрела мой наряд; на мне была одноцветная одежда, без ливрейного галуна. Затем она спросила, кто меня завивал, посоветовала всегда хорошо причесываться, так как у меня красивые волосы, и вообще пожелала, чтобы я своим видом поддерживал честь их дома.
– С величайшим удовольствием, – ответил я, – хотя чести у вашего дома, сударыня, и так достаточно, но все равно, чем больше, тем лучше.
Прошу заметить, что госпожа моя только что села к зеркалу и в ее туалете замечался некоторый беспорядок, весьма привлекательный для моего любопытного взгляда.
Я от природы отнюдь не бесчувствен к женской красоте, даже совсем напротив; барыня пленяла свежестью и приятной полнотой, и я не сводил с нее глаз.
Она заметила, что я немного забылся, и улыбнулась; я понял, что пойман с поличным, и тоже рассмеялся; мне было немного стыдно и вместе с тем приятно, вид у меня был растроганный и глуповатый. Я молча глядел на нее, и глаза мои выражали все эти чувства зараз.
Таким образом, между нами разыгралась немая сценка самого приятного свойства; наконец, оправив довольно небрежно платье, она спросила:
– О чем ты думаешь, Жакоб? – на что я ответил:
– О, сударыня, я думаю, что на вас очень приятно смотреть и что у моего барина жена – красавица.
Затрудняюсь сказать, какое впечатление произвели на нее эти слова, но, кажется, мой наивный восторг не был ей неприятен.
Влюбленные взгляды светского человека не новость для красивой женщины, она к ним привыкла; это не более чем обычная любезность, принятая в их кругу и порой далекая от искреннего восхищения; она приятно щекочет самолюбие, но и только.
Здесь же было совсем другое. Мои глаза, незнакомые со светской фальшью, умели говорить только правду. Я был простой крестьянин, молодой, пригожий. Я воздавал дань ее женским прелестям без всякой задней мысли: я любовался ею от души, с деревенской непосредственностью, которая казалась забавной и тем более лестной, что вовсе не желала льстить.
Все во мне было ей ново: не те глаза, не тот взгляд, не та физиономия; это придавало моему восхищению особую приятность и, как я заметил, не оставило барыню равнодушной.
– Однако ты смел! Как ты смотришь на меня! – сказала она, все еще улыбаясь.
– Прошу прощения, сударыня, вина не моя! Зачем вы так хороши?
– Ну, ступай, – сказала она решительно, но по-прежнему дружелюбно, – ты наговоришь, если тебе позволить!
Сказав это, она вновь повернулась к зеркалу, а я, уходя, несколько раз оборачивался, чтобы посмотреть на нее. Она тоже смотрела мне вслед, не упуская из виду ни одного моего движения, и провожала меня взглядом до самой двери.
В тот же вечер она представила меня своему племяннику, которому я должен был отныне прислуживать. Я продолжал любезничать с Женевьевой. Но с той минуты, как я заметил, что не противен самой барыне, моя склонность к горничной как-то ослабла; победа над ее сердцем уже не казалась мне столь желанной, а честь снискать ее расположение – столь лестной.
Не то Женевьева; она, напротив, влюбилась в меня не на шутку – оттого ли, что возлагала надежды на мое блестящее будущее, оттого ли, что питала ко мне естественную склонность; и чем меньше влекло меня к ней, тем больше она тянулась ко мне. К нашим господам она поступила совсем недавно, и барин еще не успел ее заметить.
Барин с барыней жили на разных половинах и по утрам посылали друг к другу слуг осведомиться о самочувствии (этим и ограничивались их супружеские отношения), и поэтому барыня однажды утром приказала Женевьеве сходить на половину барина, которому немного нездоровилось.
По пути туда девушка столкнулась со мной на лестнице и попросила подождать ее. Она не возвращалась довольно долго и наконец явилась сияющая, кокетливо играя глазами.
– У вас очень оживленный вид, мадемуазель Женевьева, – заметил я.
– Ах, ты не представляешь себе, – сказала она веселым и каким-то озорным тоном, – стоит мне пожелать, и я стану богатой.
– Надо быть уж очень капризной, чтобы этого не пожелать, – ответил я.
– Да, – сказала она, – но тут есть одна мелочь, так, пустячок, но он всему помехой: надо позволить барину любить меня; барин только что объяснился мне в любви.
– Ну, это дело нестоящее, – возразил я; – этакое богатство – фальшивая монета, не льститесь на гнилой товар, берегите лучше свой собственный; я сужу по себе: ежели девица себя продала, я и лиара не дам, чтобы ее выкупить.
Я сказал так, потому что в душе все еще немного ее любил и честь моя была задета.
– Ты прав, – сказала она, слегка обиженная моими словами, – поэтому я все обратила в шутку; я его не полюблю, предложи он мне хоть все свое богатство.
– Но вы дали ему должный отпор? – спросил я. – Вид у вас был совсем не сердитый, когда вы от него вернулись.
– А это потому, что я не могла удержаться от смеха, слушая его, – сказала она.
– В следующий раз, – отрезал я, – советую вам рассердиться, это будет куда разумней; как бы не вышло, что не вы над ним, а он над вами посмеется: кто ведет игру, может и проиграть, а кто раз проигрался, тому случается спустить все до нитки.
Разговор этот происходил на лестнице, и мы не успели его закончить: Женевьева ушла к барыне, а я отправился к своему юному господину, который в это время писал сочинение; вернее сказать, сочинение писал за него учитель, дабы ученик не посрамил доброй славы наставника, а добрая слава помогла бы наставнику удержаться на должности, за которую хорошо платили.
На самом деле Женевьева выслушала барина куда благосклоннее, чем уверяла.
Господин наш по натуре не отличался щедростью, но богатство, для коего он не был создан, породило в нем тщеславие, а тщеславие требовало мотовства. Он стал расточителен, в особенности же не жалел денег на свои удовольствия.
Он обещал Женевьеве значительную сумму, если она согласится быть с ним ласковей. Два дня спустя она сама рассказала мне, что для начала он предложил ей кошелек, полный золотых монет, а когда дьявол является в образе туго набитого кошелька, он чрезвычайно опасен для молодой девицы, особенно несколько кокетливой и к тому же корыстной.
Увы, Женевьева не была чужда этих двух небольших пороков; едва ли она могла искренне смеяться над предложенной ей любовью. Я заметил, что выражение лица у нее стало каким-то задумчивым; вид золота был для нее слишком соблазнителен; получить его казалось совсем нетрудно, и добродетель малодушно отступила в борьбе с искушением, шаг за шагом освобождая поле битвы.
Господин наш не смутился, встретив вначале отпор; от него не укрылось, что твердость духа этой молодой особы поколеблена первой же атакой; он предпринял вторую, более решительную, вооружившись гораздо лучше и собрав подкрепления в виде целой груды косынок, лент и других мелочей, которые вручил ей, ничего не требуя взамен; а ведь нарядные вещицы, уже оплаченные и совершенно готовые к употреблению, не менее заманчивы, чем деньги, на которые их покупают.
Подарки сыпались один за другим и милостиво принимались, грозя незаметно превратиться в пожизненную ренту, к которой оставалось только прибавить уютно обставленную квартирку, если бы мадемуазель согласилась покинуть дом своей госпожи.
Я узнал подробности этого бесчестного сговора из оброненного Женевьевой письма к одной из ее кузин, благополучие коей, насколько я уразумел, покоилось на подобной же сделке с богатым стариком, упоминаемым в письме.
К охватившей Женевьеву корысти примешивался еще один сильный соблазн, и этим соблазном был ваш покорный слуга.
Как я уже говорил, она влюбилась в меня не на шутку, полагая, что я отвечаю ей тем же, хотя ей случалось упрекать меня за странную неторопливость, когда представлялся случай побыть с ней наедине. Но я поправлял дело тем, что при всякой встрече с нею на людях был особенно мил и внимателен, так что все считали, что я ее люблю; так оно и было на самом деле, но любовь моя стала довольно-таки прохладной.
Итак, она была уверена в моих чувствах и в то же время боялась упустить возможность выйти замуж (ведь у нее, как и у меня, не было ни гроша), и ей пришло в голову, что подарки барина, его деньги и блага, которые он сулил ей в будущем, помогут ускорить нашу свадьбу. Она надеялась, что золото окажется для меня наилучшей приманкой и соблазн победит отвращение, хотя она уже имела случай заметить, что подобные доходы мне противны.
Поэтому Женевьева стала все ласковее отвечать на речи барина и приняла, наконец, деньги, которые он ей упорно предлагал.
В подобных случаях достаточно сделать первый шаг; кто вступил на эту дорогу, должен идти по ней все дальше и дальше.
Бедная девушка перестала отказываться от подношений; подарки сыпались на нее дождем. Она чувствовала себя почти богатой; и вот однажды, когда мы вместе гуляли в саду возле дома, она как бы невзначай сказала:
– Барин все еще ухаживает за мной, но так скромно, что я не могу обижаться. Быть с ним благоразумной совсем нетрудно. Вот я и хотела спросить у тебя совета: неужели мне никак нельзя воспользоваться его щедростью? Он знает, что ухаживания его бесполезны и ни к чему не приведут. «Это неважно, – так он говорит, – мне просто хочется, чтобы ты меня поминала добром; бери, не стесняйся, подарки мои ни к чему тебя не обязывают». До сих пор я все время отказывалась, – добавила она, – и боюсь, поступала очень глупо. Как ты думаешь? Он мой барин, относится ко мне по-дружески; ведь что дружба, что любовь – какая разница, если я не отвечаю ему взаимностью? Он богат, пускай его тешится! Ведь это все равно, как если бы барыня захотела мне что-нибудь подарить, а я бы отказалась. Разве я не права? Как по-твоему?
– По-моему, – ответил я, окончательно в ней разочаровавшись и твердо решив, что она мне не пара, – если дело обстоит так, как ты говоришь, то больше и мечтать не о чем. От хозяйкиных подарков не отказываются. Коли наш барин – то же самое, что барыня, и его любовь ничем не отличается от дружбы – чего же лучше? А я ни за что бы не догадался, какая такая у него любовь. Я думал, он за тобой ухаживает просто, как обыкновенно ухаживают за красивой девушкой; но если он уж такой скромный и добродетельный, так с ним и стесняться нечего. Однако, гляди не оступись, мужчины народ опасный.
– Ну нет, – возразила она, – на что мне твои советы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64