– Пресса?
– Ну да, пресса – газеты, телевидение.
– Спасибо за разъяснение. Сам знаю, что такое пресса. Дело в том, что у нас тут, считай, никакой прессы нету. Есть газетка, но так – на общественных началах, про наши городские дела. Ее выпускает Дэвид Корнуэлл в одиночку. В основном информация про школьные дела да погода. Остальное Дэвид придумывает.
– Ничего этому Дэвиду не сообщайте, – приказал Керт.
– Что-то сказать ему придется. В городке такого размера кота в мешке не утаишь.
– Понятно. Но тогда хотя бы без деталей. Или возьмите с него слово помалкивать. Он готов на услугу?
– Не знаю. Никогда ни о чем не просил.
– Так попросите.
На том разговор с Кертом и закончился – большего я не удостоился. Он содрал перчатки с рук, бросил их на носилки и зашагал прочь, никак не откомментировав свои выводы из осмотра.
– Мистер Керт! – окликнул я его.
Он остановился.
Я глупо мигал и молчал. На языке вертелось ядовитое: «Шериф Трумэн, а не офицер!» Но сказать это вслух я не решился.
– Всего доброго, мистер Керт.
Керт, в свою очередь, пережил момент внутреннего колебания.
Словно взвешивал, наплевать на меня или тут же вырвать мне сердце и растоптать его ногами.
Кончилось тем, что он просто кивнул и пошел восвояси.
– Всего доброго, шериф Трумэн, – бормотнул я себе под нос, когда детектив Эдмунд Керт был уже далеко и не мог меня слышать.
Через несколько минут вся кавалькада машин пришла в движение и скрылась из виду.
Я остался один напротив домика.
Вокруг воцарилась привычная тишина, только гагары покрикивали на озере.
Из леса вдруг появился Дик Жину. Очевидно, он давно ждал за кустами отъезда чужаков.
Дик остановился рядом со мной и, задумчиво роя правой ногой сосновые иголки, спросил:
– Ну и что будем делать теперь, шериф?
– Понятия не имею, Дик.
4
Керт заблуждался насчет секретности.
Немыслимо утаить такое событие в провинциальном городке.
Никаких секретов в Версале, штат Мэн. Информация мигом разошлась по городу, как сотрясение по паутине, когда в нее попадает муха.
Подробности о найденном мертвом теле стали известны уже в тот же день, а через сутки каждый версалец имел точное представление, кого и в каком состоянии нашли в бунгало.
К счастью, в наших краях народ не пугливый, и убийство Боба Данцигера возбудило больше любопытства, чем страха.
В «Сове» и в заведении Мак-Карона только об этом и говорили. На следующее утро в «Сове» ко мне подсел Джимми Лоунс и объявил, что если мне понадобится помощь, то он немного разбирается в оружии. Бобби Берк слезно просился в бунгало – поглядеть на место преступления. Словом, все лопались от любопытства.
– Как он выглядел – труп? – донимала меня Дайан.
Мы сидели за покером в участке – таким образом мои друзья обычно помогали мне коротать скучные воскресные ночные дежурства. Дайан в этих случаях была самым серьезным игроком. Она курила «Мерите», прикуривая одну сигарету от другой, играла предельно осторожно, без риска и почти никогда не проигрывала, когда на кону были большие деньги. Но сегодня Дайан играла рассеянно. Ее, как всех, снедало любопытство.
– Нет, правда, как он выглядел?
– Труп как труп.
– Наверное, мерзопакость ужасная, – сказал Джимми Лоунс, изумленно почесывая затылок.
– Мне запрещено говорить на эту тему.
– Что значит запрещено? – возмутилась Дайан. – Весь город только об этом и говорит! А ты помалкиваешь!
– Запрещено – значит запрещено. Меня просили не трепаться.
– О, Бен, не будь таким занудой!
– Послушайте, мы играем или что?
Разумеется, мои друзья плевали на покер, однако бросить партию на середине – дело неслыханное, поэтому они ворчать ворчали, но играть продолжали.
– Могу поспорить, тело было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить! – сказал через некоторое время Джимми Лоунс.
– Джимми, ты опять за свое! Тема закрыта.
– А я ничего не спрашиваю. Просто размышляю вслух: тело, видать, было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить!
– А если бы и так – откуда мне знать. Я к нему не прикасался. – Сдавая карты, я чувствовал на себе всеобщее пристальное внимание. – Джимми, твоя ставка.
– Он вонял?
– Твоя ставка.
Джимми объявил пас. За ним остальные. Они практически и не заглянули в свои карты.
– Хорошо, сдающий ставит два бакса. – Я положил на стол два жетона.
– Ну ты даешь! Не можешь даже сказать, вонял труп или нет?
– Ладно, Дайан, твоя взяла. Вонял.
– Ага! А как вонял?
– Тебе что – в самом деле разложить вонь по полочкам?
Терпение Дайан лопнуло. Она бросила карты на стол.
– Валяй, я ко всему готова.
– Я вам одно скажу, – объявил Дик. – Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.
Мой отец вопреки своей воле ушел на пенсию в 1995 году, но по сию пору, говоря с придыханием Начальник, версальцы имеют в виду не меня, а моего отца.
– Дик, Начальник за всю свою службу не расследовал ни единого убийства только потому, что ни единого убийства не произошло. Поэтому бессмысленно делать из меня героя.
– А я и не делаю из тебя героя, Бен. Я просто констатировал: Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.
– Джимми, если хочешь играть дальше – ставь два доллара.
– И что ты намерен делать? – не унималась Дайан.
– Подождем, к каким выводам придет прокурор на основе того, что нашли в бунгало.
– Ты намерен просто ждать сложа руки? Ты что – рехнулся?
– Бен, все знают: большинство убийств разгадывают в первые двадцать четыре часа – или никогда. Это факт.
Типичное рассуждение Боба Берка – его фирменное ни на чем не основанное обобщение.
– Послушай, мы тут не в следопытов играем. Если я примусь галопировать по округе и расследовать убийство самостоятельно, меня по головке не погладят. Существует закон и законом определенные процедуры. Это юрисдикция окружного прокурора. Так что – извини-подвинься. Мое дело – сторона.
– Но случилось-то все в твоем районе! – настаивал Бобби.
– К тому же, Бен, именно ты нашел тело!
– Это несущественно. Не моя юрисдикция.
– А вот Начальник – тот бы лапки не сложил! – ввинтил Дик. – Ты, кстати, можешь попросить его о помощи – в качестве... как это называется... в качестве консультанта!
Я сердито закатил глаза.
– Мне ничья помощь не нужна! К тому же он бы и не согласился работать для меня.
– Будто ты его когда спрашивал!
Я решил увести разговор в сторону.
– Кстати, друзья-приятели, а не знает ли кто из вас, где мой отец мог раздобыть бутылку пива?
– Клод пил пиво? Дела!
– Да, большая такая бутылка. Откуда она у него?
– Да откуда угодно. Велика невидаль – пиво!
– Тут речь не просто о пиве. Если узнаете случайно, кто ему продал бутылку пива, – дайте мне знать.
– И что ты сделаешь? Арестуешь человека за то, что он продал старику бутылку пива?
– Просто переговорю с глазу на глаз.
– Начальник был молоток, – сказал Дик, возвращая нас к более привычному образу моего отца как могучего полицейского, а не ворчливого старика. – Он бы этих молодых да ранних юристиков не послушался. Нет, сэр, и не мечтайте! Хотел бы я посмотреть, как один из этих желторотых говорит твоему отцу: «Это не ваша юрисдикция!» Твой отец показал бы ему, где раки зимуют!
– Дик, никуда бы он не делся – послушался бы как миленький. Точно так же, как я.
– Ну-ну, – сказала Дайан, – а вот твоя мать – та бы никогда не пошла на попятную. – Она сделала затяжку и со смаком выпустила дым из рта. – Чтобы она да послушалась какого-то там юристика? Она сроду никого не слушалась!
Это был чреватый последствиями момент, и все четверо уставились на меня в ожидании моей реакции.
В те несколько недель, что прошли со смерти матери, я рядился в тогу стоицизма, которая пристала настоящему янки. Моя скорбь была тем горше, что в ней был привкус вины и стыда за свое былое поведение – привкус вины и стыда куда более сильный, чем у рядового сына после смерти матери.
К моему собственному удивлению, внезапное упоминание о матери не вызвало у меня бури чувств. Видно, острота скорби притупилась и перешла в тихую печаль.
И Дайан совершенно права: если бы Крейвиш, этот телевизионный клоун, посмел указать Энн Трумэн ее место, как он проделал со мной...
– Наглец, который попробовал бы командовать моей матерью, живо получил бы коленкой под зад – и весь разговор, – сказал я.
Вот вам образчик того, какой была моя мать.
Это было примерно в 1977 году, ранним сырым утром в самом начале весны. Сидя на кухне в то утро, ты чувствовал тьму за окном, ноздрями ощущал дождь и грязь за пределами уютного пространства.
Мать читала книгу в толстом переплете, одетая уже по-дневному. Волосы собраны сзади в аккуратный пучок, только дырочки в ушах еще не закрыты серьгами. Я тоже сидел за столом. Передо мной – тогдашний стандартный завтрак: хлопья и стакан молока. То, что молоко в стакане, – компромисс с матерью; я терпеть не могу смешивать хлопья с кипяченым молоком в миске: получается неприятная масса, поверх которой плавают отвратительные пенки. Горячий спор на эту тему произошел всего несколько дней назад, и вид хлопьев и стакана с молоком вызывает у обоих некоторое внутреннее напряжение. Я бы с удовольствием показал матери свою лояльность и разом покончил с этой мукой – выпил бы залпом противное молоко с мерзкими пенками, но... но с души воротит. Не лезет в меня это молоко!
– Ма, ты что читаешь?
– Книгу.
– Какую?
– Взрослую.
– А как называется?
Она молча показала обложку.
– Тебе нравится?
– Да, Бен.
– Почему нравится?
– Потому что я получаю знания.
– Какие?
– Это историческая книга. Я узнаю больше о прошлом.
– Зачем?
– Что значит – зачем?
– Зачем тебе знать про прошлое?
– Чтобы извлекать уроки и быть лучше.
– Быть лучше кого?
Она немного удивленно посмотрела на меня. Голубые глаза, гусиные лапки улыбки у глаз.
– Не лучше кого-либо, а просто – лучше.
У дома остановилась машина. Это отец. Ночное дежурство вообще-то с двенадцати до восьми, но он всегда возвращается раньше.
Перед тем как войти в дом, отец громко откашлялся на крыльце; вошел, молча кивнул мне и матери и сел за стол.
Я вытаращился на него.
Вот это да!
Я тут же быстро покосился на мать: ты видишь? Как, по-твоему, он знает?
В густых каштановых волосах отца была белая полоска! Прямо над лбом – словно след от детской присыпки.
– Папа, у тебя...
– Бен! – Мать посмотрела на меня так строго, что я мгновенно осекся.
– Что ты хотел сказать, Бен? – спросил отец.
– Да так, ничего особенного...
Мать сидела бледная-бледная. Губы сжаты в едва различимую полоску.
Отец поставил на стол коробку с пончиками из городской кондитерской «Ханни дип». На коробке был рисунок – горшочек, через край которого струится золотистый мед. Над горшочком парил пончик, с которого капал мед. От одной картинки слюнки текли.
– Угощайтесь, – сказал отец. – Твои любимые, Бен. Из «Ханни дип».
– Спасибо, не хочу, – сказала мать.
– Да ты что, Энн! С нескольких пончиков не растолстеешь.
– Спасибо, не хочу, – повторила мать, и в ее голосе чувствовалась ярость от того, что отец посмел принести эти пончики в дом.
Я выбрал пончик с шоколадной глазурью, чем вызвал одобрение отца.
Он ласково взял мой подбородок в свою лапищу и легонько потряс его. Его пальцы пахли диковинно: резкий запах хлорки. Краем глаза я заметил, что и манжеты его сорочки в той же пудре.
– Молодчина. Пончик – дело недурное.
– Не прикасайся к мальчику, Клод!
– Не прикасаться к моему сыну? Это что еще такое?
Ее голубые глаза блестели как сталь из-под полуприкрытых век.
– Бен, забирай пончик – и иди к себе.
– Но я еще не...
– Бен!!!
– А как же хлопья?
Отец смиренно промолвил:
– Иди, Бен, иди.
Моя мать была женщиной миниатюрной и ростом чуть выше полутора метров. Однако отец, здоровенный детина, подчинялся ей беспрекословно.
Ему, похоже, даже нравилось подчиняться ей.
У него на этот случай была любимая шутка: будто мало в мире хлюпиков, ей подай командовать Клодом Трумэном, человеком-зверем!
Я пошел восвояси. Но далеко не ушел, остался подслушивать в гостиной.
– ...моего дома!
– Что-о?!
– Я сказала, вон из моего дома! Проваливай!
– Энн, что я такого сделал?
– Клод, у тебя в волосах – сахарная пудра. Мы живем в маленьком городке. Ты хочешь выставить меня на всеобщее позорище?
– На... на позорище?
– Клод, не надо! Не надо говорить со мной, словно я дурочка и словно я одна в городе не знаю, что происходит. Я не дурочка, Клод!
В то время я, конечно, не до конца понимал происходящее. Но уже тогда я осознавал всю хрупкость взаимоотношений отца и матери. Задним числом мне кажется, что я понимал это чуть ли не с младенчества.
С одной стороны, взрывной характер отца, его приступы слепой агрессии, его «кобелиные привычки», его непомерное эго.
С другой стороны, сильная личность матери, нетерпимой и бескомпромиссной.
Брак таких двух людей не мог быть стабильным.
Он мог быть счастливым или хотя бы не совсем несчастливым, но прочным – никогда.
Порой отец и мать казались влюбленными молодоженами: по воскресеньям после полудня исчезали наверх, в свою спальню, днями ворковали и нежничали друг с другом, целовались в губы и пересмеивались, то и дело намекая на какие-то пикантные подробности своей супружеской жизни.
В другие времена нельзя было не чувствовать враждебного напряжения между ними.
Узы их брака скрипели и стонали, как канаты лебедки, поднимающей непосильный вес.
Подростком я даже воображал, что настоящая любовь и должна быть такой: не что-то однородное, с постоянным градусом, а что-то вечно мятущееся – между жаром и льдом, между сюсюканьем и криком.
От избытка любопытства я приоткрыл дверь на добрую ладошку, чтобы ничего не пропустить, – и был тут же обнаружен.
Отец увидел мои широко распахнутые глаза, проклятущий пончик в руке – и его настроение переменилось. Он как-то весь обмяк и устыдился. К моему величайшему удивлению, он капитулировал перед матерью сразу и безоговорочно, спросил только:
– Когда я могу вернуться?
– Когда я буду к этому готова.
– Энн, не мучь меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47